е и выше над бортиком конторки,  пока  не  уперся  в
верхнюю пуговицу ее жилета с таким  выражением...  собственно,  без  всякого
выражения, будто он не столько смотрел  -  сколько  слушал,  как  шуршат  ее
шорты.  Глаза  облокотившегося  на  правый  бортик  prete  поступили  совсем
наоборот, заскользили в противоположном направлении,  и  когда  она  подошла
поближе - остолбенело уставились на ее колени. Она порадовалась и этому.
   - Интересно, что это мы тут так интимно обсуждаем, - говорила она, быстро
надвигаясь на онемевших, застывших в своих позах собеседников. - Погоду  или
канонические тексты... а-а, понимаю, текущие дела кооператива? Вот я  вас  и
застукала, заговорщиков... Сказать прямо - накрыла.
   Заключительную язвочку она подпустила, уже  пристраиваясь  к  конторке  с
левой стороны так,  чтобы  от  священника  ее  отделил  зелененький  зонтик,
прислоненный к стойке в том же  месте,  где  она  его  оставляла.  Наверное,
вернувшись и после более длительного отсутствия, найдем его точно в  той  же
позиции. Он и двадцать лет преспокойно тут простоит, никто не сдвинет его  с
места. Вот уж действительно райский уголок: двадцать лет -  и  те  как  один
миг, или как вечность.
   - Интересно, откуда мы такие... мокренькие? Я думал, вы уже добрались  до
Pоtenza,  -  поднял  брови  Адамо,  возможно,  выражая  этим  способом  свое
изумление. Ну что ж, значит, какие-то чувства ему доступны, по меньшей мере,
он слыхал о некоторых из них.
   - А я надеялся, что  уже  и  до  своего  Мюнхена,  -  добавил  священник,
справившись, наконец, со своим остолбенением.
   - Да, мы такие из Potenza, - желчно сказала она, стараясь  не  глядеть  в
его сторону, на его зеленоватые впалые щеки. - Вы угадали, Адамо, я уже было
добралась  туда  и  даже  заправила  машину.  Слава  Богу,   они   там   уже
цивилизованы: принимают кредитные карты. Попыталась я  и  сама  заправиться,
соблазнилась их жутким бутербродом, совершенно напрасно, разумеется. Как раз
когда я подступалась к этому бутерброду, вмешалась  вдруг  какая-то  сила...
Какой-то голос вдруг... Но  ладно,  оставим  шутки,  если  они  вам  так  не
нравятся. Если они у вас тут не приняты. Без шуток  если  -  то  моя  машина
раскалилась, как утюг, и этого  просто  нельзя  было  вынести.  Я  все  окна
открыла - никакого толку, стало еще хуже. Гораздо  хуже,  чем  тогда,  когда
меня тут перед вами вывернуло. Стало совершенно ясно, так мне и  до  Неаполя
не дотянуть... У вас тут надо передвигаться по ночам, как в Сахаре.  А  что,
мою комнату уже заняли?
   - Да нет, - пожал плечами Адамо,  -  она  свободна,  как  и  все  другие.
Значит, в следующий раз намереваетесь ехать этой ночью?  Учтите,  все  равно
придется платить полностью за вторые сутки...
   - Заплачу за все, - с угрозой усмехнулась она, - университет все оплатит.
Не беспокойтесь, я останусь тут,  пока  не  решу  все  вопросы.  Я  привыкла
доводить дела до конца, ну и, конечно, платить долги... А вот вам  и  залог,
что я больше не убегу.
   Она покрутила ключи на колечке вокруг пальца, один, два раза... и  вполне
удачно перебросила их через бортик конторки. Ударившись  о  кожаную  обложку
по-прежнему лежащей на столе книги, они мягко прозвенели.
   - Потому и вернулись, - согласился Адамо, накрывая их ладонью. - Сами  не
любим  оставлять  дела  недоделанными,  но  и  начальство  ведь   такое   не
приветствует.
   - Не только... - заколебалась она, но все-таки довела до конца и это, как
и обещала. Это признание тоже далось ей нелегко. - Там,  на  бензоколонке  я
вдруг вспомнила, что забыла у вас свои вещи. Оставила в  комнате  рюкзак  со
всеми вещами, так меня тут у вас отделали... Отшибли  все  памороки.  Ну,  а
вы-то почему не напомнили, когда я уезжала, назло?
   - А какое мне дело до ваших шмоток! - возразил он. - Это не моя забота. И
потом, может, вы это нарочно сделали, по плану.
   - Ну, и зачем именно, по-вашему?
   - А для... дела, все для дела, - грубо передразнил он ее слова.  -  Чтобы
вернуться, скажем.
   - А может, вы хотели таким образом избавиться  от  каких-нибудь  улик,  -
заметил священник. - Кто знает, что вы там таскаете?
   - Простите, padre, но не хотите же вы сказать, что вам-то  как  раз  есть
дело до моего бельишка? - огрызнулась она направо, и сразу вернула голову  в
прежнее положение: - А вы,  хозяин,  что  не  убирали  комнату  после  моего
отъезда? Пусть и нет клиентов -  но  для  профилактики  привести  в  порядок
помещение руки же не отвалятся... Медик,  у  вас  там  полно  насекомых,  не
протолкнешься!
   - Так вы, значит, служите в санитарном управлении, signora? - упорствовал
священник. Маленький отпор придал ему жизни, отличное средство: упырь оживал
прямо на глазах и опять жаждал крови. Чем скорей он снова разговорится - тем
лучше. А если он разговорится вовсе не о том,  что  от  него  требуется,  то
найдутся и средства заткнуть ему рот.
   - А что, есть уже и такое в общем нашем доме - наши  санитары  там,  ваши
тут? Ну, а у вас там, - пристукнул Адамо полусогнутым пальцем по  лбу,  -  у
вас там, в вашем личном управлении все в порядке, никаких насекомых  нет?  Я
понимаю - забыть зубную щетку, или шпильки, но все вещи! Впрочем,  я  ж  вам
говорил, перегрев - опасная штука.
   - Навряд ли только он причина... - примирительно сказала она. Вон как они
оба теперь разогреваются, куда быстрей, чем прежде. С такой стремительностью
быстро окажемся у границы, за которой опять придется прощаться.
   - Я ведь тогда не обо всех своих болезненных ощущениях вам доложила. Вот,
например, из глаз течет, и не слезы, а такое липкое... как  из  выдавленного
прыщика. Да, из них будто тоже выдавливают, двумя пальцами  -  знаете  такой
прием? И там так жжет, будто туда плеснули йоду. Перед  всем,  что  я  вижу,
пульсируют радуги, я как бы сквозь них все вижу. Все из-за этого  становится
то  зеленым,  то  таким  золотисто-желтым.  Я   было   грешила   на   подлые
светофильтры, к ним прямо притягивается эта гнусная пыль, которая у вас  тут
повсюду. Но вот сняла очки, и все осталось точно таким же. Говоря про йод, я
не метафоры сочиняю, говорю о действительных вещах: у меня  есть  опыт.  Это
случилось давно, но я хорошо помню тогдашние ощущения.  Мне  было  лет,  ну,
шесть-семь, и я расцарапала бровь, а мне помазали ранку йодом и он  затек  в
глаз. Боже, как я плакала!  Пока  все  там  не  очистилось,  со  слезами  не
вытекло... А еще я чувствую боли подмышками, и немного в  груди,  слева.  Вы
еще вообразите, что я чересчур мнительна. Но с тех пор, как у меня в детстве
была астма, я поневоле прислушиваюсь к тому, что проиcходит в  организме.  Я
всегда настороже, отсюда всякие подозрения... Вот, например, сейчас:  вроде,
взбухли железы, уж не рак ли?
   - Что значит - вроде? - поморщился Адамо. - Взбухли или нет?
   - Не щупала! - отрезала она и покраснела, но все же удержалась от взгляда
направо: узнать, как нравится эта тема prete.
   - Хорошо, - пожал плечами Адамо. - Вы меня  уже  разжалобили,  можете  не
продолжать. Я и сам вот-вот  заплачу.  Только...  почему  же  сразу  тяжелая
кавалерия, сразу  рак!  Извините,  я  все-таки  врач,  может  у  вас  просто
начинается менструация? Вы скажете, что у вас обычно все протекает  полегче.
Но  в  такую  жару  могут  произойти  непредусмотренные  изменения  обычного
протекания...
   - По срокам не должно быть! - с негодованием отмела  она,  только  сейчас
вполне осознав свое смущение. - У меня пока  с  этим  в  порядке.  Протекает
типично, в регулярные дни, не как ваши майские ужасы  приблизительно  раз  в
двадцать лет. Но оставим это. Все это чепуха. Я крепкая, обойдется.  Давайте
серьезно поговорим о моем деле.
   Осознание смущения сделало свое дело, ей легко удалось прервать  перечень
новых ощущений. То есть, о самых интимных из них умолчать. А ведь боль  была
и в паху. Она прислушалась к ней:  горячая,  но  еще  слабая,  как  если  бы
кипение в этом тигле только предстояло, и боль только начинала пузыриться  и
вспучиваться. Слабая, ее даже не отделить пока от оживившегося поблизости  -
оживленного небольшими препятствиями в  разговоре  -  подзабытого  уже  зуда
нетерпения, некогда растворившегoся  в  том,  что  выглядело  установившимся
спокойствием: в равнодушии изнурения.
   Те же, оживляющие ощущения  препятствия  неприятно  задерживали  развитие
самого разговора. Уступив им, беседа вполне могла бы и замереть, сама собой,
и  потому  она  постаралась  побыстрей  перескочить  через  них:   чрезмерно
возбужденно, захлебываясь и поеживаясь - зуд разбегался  из  мест,  где  его
оживляют, морозными мурашками по всей коже - и дрожа от нетерпения, снова, в
который раз изложила цель своего прибытия сюда уже  заученными  словами.  Но
теперь  намного  сокращенней.  Потом  пожаловалась  в  том  же  стиле,   что
обстоятельства складываются против нее, как нарочно. Они обступают ее  -  но
не дотянуться, на таком они расстоянии: вытянутой  руки,  но  не  ближе,  не
ухватить. Они все нарочно образуют вокруг нее такой частокол на  расстоянии,
чтобы внутри него оставалась пустота, ноль, и она бы оставалась совсем  одна
в этой пустоте, внутри этого ноля. Этим средством все они намеренно одиночат
и пугают ее, чтобы она испугалась и отказалась от любого своего намерения, и
только потому, что это ее собственные намерения.
   Возьмем  основное  из  них.  Приведшее  ее  сюда  дело,  такое   простое,
безобидное и, главное, такое ясное! А  все,  с  кем  она  сегодня  говорила,
упорно считают, что она врет. Что  все,  о  чем  она  их  просит,  такие,  в
сущности, мелочи, - на самом деле выдуманная ею легенда прикрытия. Прикрытия
чего? Ну, например,  они  уже  не  сомневаются  в  том,  что  имеют  дело  с
полицейским агентом, участником операции против  мафии  и  коррупции.  Padre
должен подтвердить это, если  он  человек  принципиальный,  за  какого  себя
выдает...
   И это ее обращение направо  не  сопровождалось  поворотом  головы,  будто
требование   подтверждения   сказанному   относилось    к    отсутствующему,
находящемуся за кулисами участнику действия. Голос за  сценой,  такова  была
отведенная ему роль в этом трио: я, ближайшее ему "ты", и очень далекое  ему
"он", расположенное в закулисной тьме. Обращение  к  padre  в  третьем  лице
подчеркивало дистанцию между присутствующими тут, по эту сторону кулис, -  и
отсутствующим, и было теперь ее маленькой местью своему недавнему  мучителю.
Свой человек Адамо не нарушал сложившуюся мизансцену, будто такая месть была
приятна  и  ему,  вел  свою  партию  соответственно  установке  на  то,  что
священника здесь  якобы  нет.  Будто  он  вообще-то  существует,  ничего  не
поделаешь, так уж указано в либретто, и где-то там или даже повсюду он есть,
но только не тут и не теперь. А если его лично тут  нет,  то  безразлично  и
кому принадлежит голос, доносящийся сейчас сюда из области закулисной  тьмы.
Да хоть и никому, да хоть бы в той тьме не было никого: один некий никто.
   Никогда бы не подумала, продолжала она,  что  такое  может  произойти  со
мной! Мне не удается держать нить  беседы  в  руках,  они  уворачиваются  от
ответов на простые вопросы. Подсовывают мне то, в чем я вовсе  не  нуждаюсь,
какую-то дряхлую дрянную  мебель...  вы  можете  такое  представить,  Адамо?
Вообразите, что вы всучаете мне ваше двуспальное корыто, а  я  тащу  его  на
горбу в Рим, а то и в сам Мюнхен! А то, в чем  я  действительно  нуждаюсь  -
ускользает из рук, как старый обмылок, раз за разом, одно и то же... часами,
годами, двадцать лет, сто лет, тысячу!
   Но я отлично понимаю,  кому  и  для  чего  понадобилось  создавать  такие
обстоятельства. При помощи этих обстоятельств меня выдавливают отсюда. Все и
все. Люди, камни,  глина,  и  даже  погода.  Все  они  давят  на  меня,  род
деятельности для них привычный. Коли они не врут, что зарабатывают на  жизнь
естественным тяжелым трудом, выдавливая из оливок маслице. А похоже, что  не
совсем врут, потому что давят голыми руками с поразительным  умением.  Хамят
поистине виртуозно, смешивают с дерьмом - и стараются размесить  в  лепешку.
Но как бы на меня ни давили этим прессом,  я  свое  возьму,  не  впервой.  Я
поменяюсь с ними ролями,  и  выскользну  из  их  пресса,  как  обмылок.  Но,
конечно, для этого мне нужна чья-нибудь помощь, поддержка. В сущности, очень
небольшая.
   Ей было трудно  сосредоточиться  на  том,  что  она  произносит.  Поэтому
говорила она слишком скоро, взахлеб, часто с  хрипами  переводя  дух,  когда
заканчивалась очередная порция воздуха. А заканчивалась она быстро. Все  это
упражнение представляло собой продолжение, продление прежней разовой  рвоты,
превратившейся в непрерывный понос, пусть и  словесный  -  а  куда  успешней
выворачивающий наизнанку все внутреннее. Но выглядело оно, было ей дано  как
беглый, с большими купюрами пересказ того, что  она  хотела  бы  сказать  на
самом деле, как если бы она излагала не  свое,  а  подслушанное  чужое:  для
сведения, так сказать. Или посылала телеграмму с выжимкой  из  того,  о  чем
подробно напишет вслед за этим в длинном письме, изредка вставляя в  нее  из
этого будущего письма более полные цитаты:
   - Кстати, вам нужно перестать скупиться, купить шампунь для вашего  душа.
Этот омерзительный обмылок не то что брать в  руки,  смотреть  на  него  без
отвращения  нельзя.  Кстати,  как  хозяйственное   мыло...   die   Kernseife
по-итальянски?
   - Терпеть не могу химии, - уклонился от прямого ответа  Адамо,  но  такой
косвенный ясней всякого прямого: это ответ не на внешнюю сторону  вопроса  -
на его внутреннюю суть. Пусть даже отвечающий и не подозревает об этом,  тем
лучше.
   - Предпочитаете алхимию, - чуточку развеселилась она. - Уж не  ей  ли  вы
обучаетесь по вашей книге?
   -  Вы-то  к  химии  привыкли,  вон   -   блюете   от   натурального,   от
несовместимости с ним, - продолжил он свое, навязанный  ему  ответ  на  суть
вопроса, указывая подбородком чуть левее ее. Она скосила глаза влево и вниз,
и отодвинула тапочек от желтоватого осадка, оставленного высохшей лужицей. -
Будто вас саму искусственно химики состряпали. В пробирке.
   - В реторте, - хмыкнула она. - Едва оттуда ноги  унесла.  Я  там  позорно
провалилась, из-за полного бессилия вести с ними беседу в рамках нужной  мне
темы. А ведь это моя профессия! Честно говоря, я уже и сама  не  могу  точно
определить, что мне нужно. Я хотела их  разговорить,  а  вышло,  что  вместо
этого растрепала собственные нервы. И потому я нуждаюсь в вашей помощи,  как
и сказала уже... Но вы вот тоже, как они, готовы повторять годами одно и  то
же, чтобы только увернуться от моей темы! Хотя на первый взгляд  и  кажется,
что вы-то вовсе и не отказываетесь со мной поболтать. И болтаете: о  том,  о
сем... только не о том, что по-настоящему важно для меня. Точно  так  же  вы
болтаете и про  мои  недомогания...  А  были  бы  вы  настоящим  врачом,  то
предприняли бы что-нибудь полезное. К примеру - вымыли пол.
   Сведенное  к  такой  форме  изложения,  ее   дело,   увы,   действительно
становилось неопределенным и теряло большую часть  своего  значения.  И  для
нее, и, значит, для  слушателя.  Дело  потихоньку  освобождалось  от  своего
главного содержания, будто такая  форма  не  могла  удерживать  его,  и  оно
высасывалось, изымалось из нее, как из скорлупы. Но куда?
   Между тем скорлупа не оставалась совсем пустой, как можно  было  ожидать.
На место изъятого содержимого, в оставленный им объем тут же вступало  новое
содержание, соразмерное этому объему, но куда увесистей по значению.  Старое
дело, да, становилось неважным, но тем важней оказывалось новое. Только  вот
- что оно такое?
   Эти, для нее -  совершенно  новые,  вопросы  остались  пока  без  ответа.
Сломать скорлупу, прорвать окутывающую их плеву тумана,  чтобы  ответить  на
них самой или хотя бы прояснить новое их содержание, ей было  не  по  силам.
Хотя она и делала усилия, и даже не без успеха: пелены  тумана,  окутывающие
ее, уже не были однородны, как прежде, а распались  на  мелкие  элементы,  в
которых уже можно было узнать ту самую, все покрывающую известняковую  пыль,
но это и весь успех, никаких ответов. Что ж, ведь эти вопросы  она  задавала
себе, не ему. Ну, а задай она их ему,  разве  такой  сможет  понять  всю  их
сложность и ответить на них, все равно, прямо или косвенно, но адекватно?
   - Может, вы и впрямь  не  знаете,  в  чем  нуждаетесь,  -  заметил  он  с
усмешкой, вроде бы отвечая на последний вопрос. - Потому и дрожите  так,  не
от недомогания - а от двусмысленности ваших нужд, и мечетесь  туда-сюда:  то
сюда, то отсюда. А ведь, может быть, вам подсовывают... ваше выражение...  а
говоря нормальным языком: из всего, предпринятого вами, вам  удается  именно
то, что вам нужно. Даже если вы и ничего не  предпримете,  вам  оно  дастся,
желаете вы того или нет. Откуда вам знать, что вам нужнее на самом деле? Для
этого нужно быть чем-то иным, чем вы.
   - Понимаю, мужчиной, - подхватила она. Вернее,  ей  показалось,  что  она
подхватила, правильно поняв его намек. - Вот-вот, точно так же и  они:  знай
свое место, женщина. Не вы ли автор их речей,  и  всех  моих  обстоятельств?
Если вы подучили их, как себя вести, то зачем вам-то это нужно, вы-то сам  -
знаете?
   - Но вы только что пообещали вести себя так же, да и  ведете  уже  давно.
Кто  подучил  вас?  Послушайте,  вы   слишком   поглощены...   темой   своей
диссертации, можно так сказать. Вообще вашими личными темами. А есть ведь  и
другие темы. Другим людям даны иные темы, у других ведь - другая  жизнь,  вы
способны допустить такое? И чего вам-то жаловаться на  безучастие  других  к
вашей теме, разве вы сама не трактуете их, и вообще все вне вас,  только  на
один манер?
   - Это на какой же?
   - А такой. Что вам ни говорят, ни показывают -  вы  видите  только  одно:
желание вас изнасиловать. А я, между прочим, говоря об ином, чем  вы  и  все
мы, имел в виду совсем другое... То единственное, что находится вне реторты.
Скажем, ее хозяина. Ну да, если вам так нравится - алхимика.  Можем  назвать
это совершенно иное как угодно, слово несущественно...
   - Принято называть его создателем, - буркнул padre.  -  Или  отцом  всего
живущего, как пожелаете.
   Судя по тембру  его  голоса:  сопрановая  струна  виолончели,  да  еще  и
наполовину укороченная, и по самой реплике - он  уже  вполне  прочувствовал,
что такое быть насильно заброшенным в чужую тарелку, быть оставленным там  в
полном одиночестве на съедение любому желающему пожрать. Вполне почувствовал
себя сироткой.
   - Нет уж, увольте! Совсем никак не желаю! - вскрикнула она. - Мне  вполне
хватает одного папочки, моего собственного,  пусть  и  не  химика,  но  тоже
ученого в своей области: физиологии моего тела. Хотя - да, вы правы, на  это
место претендуют многие.
   Она успела понять двусмысленность последней фразы, еще не выговорив ее до
конца,   и   поторопилась   исправить   обмолвку   сразу,   чтобы   избежать
подчеркивающей ошибку паузы. И потому исправила ее лишь отчасти.
   - Место папочки.  Вот  и  ваш  противный  prete...  простите,  padre,  за
каламбур... все они одинаковы. И тогда - почему бы мне не подозревать в них,
и в вашем хозяине реторты, то самое желание насилия, знатоком которого и  вы
себя представляете? Ну да, ведь и ваш создатель с  ретортой  -  мужчина.  И,
значит, насилия, мягко говоря, не  избегает.  Даже  хвастается  им  в  своих
книжках. А вам-то вот откуда известно, что он - иной, коли про  него  ничего
не может быть известно по определению, даже факт существования его не  может
быть установлен? Ведь, по-вашему же, он абсолютно  непознаваем!  А  вот  мой
папочка - наоборот. Познаваем вполне, что там, насквозь виден.
   - А я не хуже  вас  знаю,  что  наш  создатель  непознаваем,  -  возразил
священник.
   - Да, - подхватил Адамо, - не сперматозоид же он, в самом деле...  вашего
папочки. Но вы вдумайтес