одну - в обратном  направлении,  после  каждой  триоли  приостанавливаясь  и
поеживаясь, как от холода. Коленки  твои  хваленые  дрожат,  подгибаются,  и
потому ты замираешь в незавершенной позе, в  полупозе,  на  четвертьпальцах.
Чудом сохраняя в ней равновесие, ты зарываешься в свой рюкзачок носом, вновь
перерываешь свои убогие тряпки. Вот это ущерб - так ущерб,  не  выщербленная
царапинка - глубокая рваная рана. Что, миленькая моя,  скажешь  теперь,  как
назовешь ее?
   - Тю-тю, - произносят твои губы. Что ж, имя найдено верно: твоя "Беретта"
и впрямь тю-тю. Вот уж теперь тебя, облегченную, легко понесет твой  гневный
галоп! Взнесет со всеми твоими шмотками прямо на его родину, в небеса.
   Холод  пронизывает  тебя  всю,  возможно,  холод   уже   небесный.   Твои
похолодевшие пальцы  бессмысленно  ковыряют  подкладку  рюкзачка,  будто  ты
надеешься под ней обнаружить пропажу. Напрасно, это тебе не удастся,  а  вот
им удается все: они обнаружили твой магнитофон, они выкрали твое оружие. Они
подтвердили все свои подозрения. И теперь, когда ты, наконец,  заплясала  от
их  укусов,  чего  дальше  ждать  от  них?  Чтобы  тебя  пристрелили   твоей
собственной хлопушкой, девушка, не иначе.
   И все же, если б "Беретта" осталась на месте и после обыска  -  положение
было бы куда опасней, стало бы безнадежным вполне. А так... остаются надежды
на то, что не только ты их, а  и  они  тебя  боятся,  кошечка.  Кроме  того,
происшествие до конца прояснило роль того  жирного  парня,  сидящего  внизу:
теперь сомнений нет, он заодно с  ними.  А  любое  прояснение,  прозрение  -
благо. Пусть и жестокое -  оно  лучше,  чем  опасный  туман  перед  глазами.
Слушай, а давай теперь помчимся вниз и устроим ему скандал, эдак  немудряще,
по-бабски! Ведь добиваться у него ответов всерьез  -  лишь  напрасно  терять
время и нервы. Он ведь никогда ни в чем не  сознается,  скотина.  И  вообще,
хозяин он или наводчик, это не так уж важно: главное, проникнуть  сюда  так,
чтобы он не заметил, нельзя. Без его согласия или приказа не пошмонаешь тут,
ведь он сутками, годами не меняет сторожевой позиции, не отлепляет от  стула
вонючий свой четырехглазый зад. Эта возникшая в твоем  воображении  картинка
обновляет позыв ко рвоте? Прикажи-ка своему воображению заткнуться.
   Заткнись, приказываешь ему ты, надо глянуть на случившееся прямо, в упор.
Увидеть его как оно есть, как оно и дано.  Все  случившееся  и  продолжающее
случаться, все эти молниеносные события, преображения комнаты  и  прочего...
Будто действительно наступила вторая, совсем другая половина  жизни,  другая
жизнь. Да, такое соответствует и канонам замедленного старения: с  возрастом
близорукость  частенько  превращается  в  дальнозоркость.   Но   метаморфозы
канонической жизни ведь так протяженны, так томительно длятся! А эти явились
вмиг, как землетрясение, как молния, случившиеся не извне, а внутри. Похоже,
именно там, в тебе, а не в небесах над твоей головой сверкнула эта молния, и
затряслась не твердь небесная, а твердыня  сердца  твоего.  Но  ведь  всякое
внутри - это лишь ближайшая к тебе  область  извне.  И  все  небеса  -  твое
собственное сердце.
   Все, что происходит там, происходит давно, только ты ничего не  замечала,
отказываясь носить очки. Когда состарится  змея,  и  не  видит,  уползает  в
пещеру свою, и линяет там, и снова становится молодой. А  между  тем,  можно
было так и не напрягаться, достаточно было носить  очки  с  соответствующими
диоптриями. Простому - соответственно простое, приемы должны соответствовать
выражаемому содержанию, иначе они вовсе не приемы, а бессодержательные  сами
по себе вопли.
   Вот,  тебя  трясет  от  страха,  и  правильно,  это  правильное  средство
выражения содержания такой мысли, ибо это страшная мысль. Но  при  этом  ты,
все-таки, и вопишь, а это совсем не правильный  прием:  о  чем  тут  вопить?
Состарилась ли ты до поездки  сюда,  а  сейчас  лишь  узнала  об  этом,  или
меняешься сейчас, у себя на глазах, все равно: ты становишься старой вмиг.
   - Оставьте меня в покое, все! - продолжаешь, тем не менее, вопить  ты.  -
Начто мне все эти ваши перемены? Не хочу, не желаю.
   А ведь только что жаловалась на их отсутствие. На тягостный повтор одного
и того же, на бесконечное дление неизменной данности, на невыносимую скуку.
   - А-а... да начто же им моя "Беретта"!
   А начто она нам, если честно? Нас и без нее - и с  нею  будет  продолжать
трясти. Это гнев наш потрясает индюшиными складками под  нашим  подбородком,
перебирает их  своими  резвыми  пальцами.  А-а,  вылетает  из  них,  трепеща
крылышками, очередной твой вопль. Э-э, да так  все  они,  настырно  пытающие
тебя, услышат его, и обрадуются ему. Услышит его и жирный парень внизу, а уж
как обрадуется он! Ты колотишь  кулаками  в  стены,  царапаешь  их  когтями.
Штукатурка забивается под них, это  больно,  но  не  больней  самого  твоего
открытия. Но ты колотишься в стену и грудью, всем телом,  а  так  становится
больно и мне. Начто же  мне-то  такое,  за  что?  Ну  вот,  ты  и  добилась,
послушаем теперь,  как  хрустит  в  кармашке  шортов  оправа  твоих  любимых
светофильтров. А теперь достанем изувеченный ее трупик и скорбно поглядим на
него. У скорби есть основания, это  грубая  работа:  следует  не  размозжать
материал,  а  преображать  его.  И  что  же  ты  скажешь  теперь,  когда   и
светофильтры твои драгоценные тю-тю? Скажи-ка: да.
   - Не-е-ет!
   Кричишь от удвоенной боли ты,  и  отбрасываешь  покореженный  скелетик  с
такой брезгливостью, с какой не отбросила бы  и  паучка,  разыщи  ты  его  и
раздави. Тебя освобождают от твоих вещичек, избавляют от  одной  за  другой,
погоди, тебя облегчат и дальше... Ущербы облегчают, и чем больше  их  -  тем
легче идет дело, котик. Со все более подлинным облегчением, чем дальше - тем
скорее, верь мне. Ведь кто бы ни грабил тебя - ограбил тебя я.
   Этот болезненный вскрик сердца немного  усмиряет  головную  боль,  и  она
приотпускает нас, как прежде приотпустила тошнота. Но, чуть  приосвобождаясь
от боли и тошноты, мы сразу лишаемся их помощи, защиты от зуда. Они  уже  не
отвлекают нас от него - и он накидывается на нас с  такой  жадностью,  будто
его-то освободили совсем. Наиболее беззащитной, уязвимой,  оказывается  наша
талия, в том месте, где шорты  собрались  в  складки  под  тесным  ремешком.
Натертая этими жесткими складками кожа уже, собственно, не зудит,  а  горит,
как  от  воспаления  или  ожога.  Мы   охватываем   талию   поверх   ремешка
растопыренными пальцами, большим и указательным,  так,  чтобы  в  углубления
ладоней поместились подвздошные кости. Это ведь привычная нам, успокаивающая
поза. Обнаружив, что талия не вмещается между буграми Юпитера и  Венеры,  мы
прижимаем твои ладони покрепче - но нет, ужать ее не удается. Гребни  костей
совсем не прощупываются,  зато  между  всеми  пальцами  вспучиваются  тугие,
налившиеся жидкостью  валики.  Еще  сильней  мы  прижимаем  ладoни.  Зуд  не
становится слабее.
   Тогда мы быстро расстегиваем ремешок,  затем  и  пуговицу  на  шортах,  и
впиваемся в  высвобожденную  из-под  них,  сразу  же  прилипшую  к  ладоням,
насквозь пропотевшую кожу ногтями. Потом опускаем голову и глядим  туда,  не
доверяя ощущениям рук, так они непривычны... Живот очевидно  вздут,  никаких
сомнений. Что ж, нас вполне могли тут отравить. Дон Архангел  Цирюльни,  Сан
Фуриа и всей Кампаньи - не безобидная моль,  пусть  и  вполне  человеческая.
Этот повсюду успевающий летающий тарантул с именем  и  рожей  преуспевающего
ангелочка, придушивший своего родного дядюшку, травить  тоже  должен  уметь.
Так, между прочим... Известно,  как  это  делается.  Сплюнул  в  молоко  яд,
прополоскал зубы - и поднес дорогим гостям  стаканчик.  Бесплатно,  чтоб  не
вздумали отказаться, от всей души.
   Мы пытаемся задвинуть поглубже под шорты хотя бы одну руку,  правую.  Это
не сразу получается, слишком туго они прилегают к бедрам и взбухшему животу.
Тогда  мы  левой  рукой  расстегиваем  взвизгнувшую  молнию,   применив   не
соответствующее результату усилие: так плотно  ее  зубцы  забиты  пылью.  Мы
гладим тугие, но не напряженные, а набрякшие  ткани  мышц.  Такая  разбухшая
резиновая грелка. Она и горяча, эта  грелка,  будто  в  нее  совсем  недавно
залили  кипяток.  Три  дня  без  привычных  гимнастических  упражнений  -  и
пожалуйста... Хотя почти ничего не ели. Питались, собственно, одним духом.
   Прикосновение к горячему животу чуть  более  прохладной  ладони  тоже  не
успокаивает, совсем наоборот - подстегивает зуд. Мы  трем  этот  воспаленный
бурдюк, покрепче прижимая  к  нему  ладонь,  еще  и  еще.  За  нею  тянутся,
болезненно прилипая, волоски. Набившаяся  в  них  пыль,  подобная  тончайшей
пыльце на крыльях бабочки, немедленно превращается в черные катышки.  Зуд  и
от этого нисколько не уменьшается, только разогревается  и  сама  ладонь.  И
тогда мы сгибаем пальцы на правой руке, чтобы  все  же  добраться  до  него,
чтобы содрать с себя шкуру и начать скрести само мясо. Теперь это  абсолютно
очевидно: зудит не на поверхности - под кожей. Там залегают источники  зуда,
подспудно - но все же не на очень большой глубине.
   Внезапно вспыхнувшее  желание  ободрать  шкуру,  и  соразмерное  ему,  но
направленное в  противоположную  сторону  сопротивление  этому  желанию  так
мощны, и так равны по силе, что их борьба не может  кончиться  ничем,  кроме
возвращения головной боли. И вот, она уже здесь.  Снова  ломит,  разламывает
надвое наш лоб. Из разлома, из-под волос, к переносице стекает струйка пота.
Разумеется, теперь зазудело и там.  Мы  поскорей  выдергиваем  запущенную  в
шорты руку и почти ударом размазываем  струйку  по  лбу,  опять  прихватывая
волосы, давно уже, оказывается, прилипшие к нему, просто мы этого раньше  не
замечали. Нет, разумно рассуждаем мы, и дальше просто  объясняя  простое,  в
комнате все же  душно.  Следовало  бы  выпустить  этот  спертый  воздух.  Но
открытой в коридор дверью ничего не изменить, а  распахнуть  окно  -  только
усугубить неприятности. А они и без того достаточно неприятны.
   Вот эти, например, на миг исчезнувшие - и в тот же миг вернувшиеся к  нам
регулярные позывы рвоты: они превращают равномерное усиление  зуда  в  накат
волн, одна другой мощней. Уже на четвертом судорожном  накате  его  перечное
тление превращается в жжение прямого пламени, открытого  огня.  Этот  пожар,
распространяющийся не только  вширь,  но  и  вглубь,  мгновенно  захватывает
бронхи. Языки пламени от них достигают неба,  и  само  небо  над  головой  -
обшарпанный потолок комнаты - кажется, уже  пожирает  гудящий  пожар.  Когда
горит дом, плюют на шмотки, спасаются  сами.  И  потому  мы  прерываем  свой
бессмысленный  экзерсис  у  стенки,  и  проделываем  осмысленное   движение:
подтягиваем сползающие на колени шорты, будто готовы прямо  сейчас  выбежать
из дому. Что ж, нам к побегам не привыкать, да и по слухам - это  не  худший
из исходов. А слухи, говорят, рождаются на небесах, там же, где и молнии.
   Там же рождены и эти, молниеносно нанесенные нам  ущербы:  взлом,  обыск,
кража. Все они - тоже злые обстоятельства в толпе обступивших тебя, напавших
на  тебя.  Все  они   -   повторяющиеся   укусы,   один   продленный   укус,
предназначенный распалить твою ярость, переплавить ее в  высокий,  всевышний
гнев. Переплавить в него все в тебе, все элементы из пропастей  твоей  души,
легкие и тяжелые, включая тяжелейший из них:  волю,  и  легчайший:  надежду.
Отлично, только не забывай сама поддавать жару в  пожар,  поддувать  в  него
кислород, не забывай вовремя переводить дух, чтобы дышал и  зыбился  в  тебе
над пропастями сам пожирающий тебя огонь. Вот, ты заглатываешь  его  гудящее
пламя и расплавленный  им  воздух,  подвываешь  ему.  Воют  твои  обожженные
пламенем миндалины и связки. Пожар охватывает  язык  с  его  корневищем.  Не
слежавшаяся в легких пыль - клубы дыма валят с каждым выдохом из твоего рта.
Не веришь - убедись сама.
   Ты  послушно  кидаешься   к   зеркалу,   придерживая   спадающие   шорты,
наклоняешься к нему, вываливаешь язык... Тебе навстречу  зеркало  вываливает
три своих языка, три черные головешки, измазанные горчичным пеплом. В  углах
раззявленного, будто раздираемого криком рта  -  козявки:  скрепляющий  губы
раствор, замешанная на пыли слюна. Все  закаменевшее,  гипс  или  известняк,
лицо - трагическая немая маска крика. Точно, Архангел  Цирюльни  подсыпал  в
молоко яду. Вон у него чего только нет под началом! И цирюльня, и  ресторан,
и латифундия, да еще вся Кампанья впридачу, так почему  же  ему  не  держать
заодно и аптеку?
   К гортани сразу же подкатывает спазм тошноты. Ничего удивительного,  поза
и впрямь провоцирующая.  В  зеркалах  тебя  давно  поджидают  три  сумрачные
сестры-близнеца с посеревшими щеками. Три  твои  постаревшие  и  подурневшие
ипостаси с углубившимися порочными складками у ртов. Впрочем,  этой  складки
нет у правой. Зато у левой нет под глазами набрякших,  налившихся  жидкостью
мешков. А у центральной - под нижней челюстью не так грубо обвисает кожа. Не
так уж эти сестры похожи друг на друга, и, значит,  не  так  уж  они  вместе
похожи на оригинал. Может, в оригинале и  нет  никаких  перемен,  и  его  не
коснулись искажения... О, надежда, легчайший  элемент  души!  Она  еще  тут?
Тогда эти сестры - совсем и не твои близнецы, а других. А на других плевать:
их тут нет, мы с тобой одни.
   Что же тогда толкает называть их по-прежнему близнецами, если и не твоими
- то друг друга? Вон  те,  одинаковые  у  всех  пятна  пигмента,  красные  и
коричневые,  равно  растекающиеся,  натекающие  на  недавно  еще  так  чисто
вылепленные детали лиц. Можно подумать, вам всем подсунули  дырявый  зонтик,
так беспорядочно разбросаны пятна. Выпуклые части  подгоревших  деталей  уже
облупились. Ты пробуешь сколупнуть  чешуйки.  Это  тебе  удается,  они  ведь
совсем  пересохшие,  как  краска  на  конторке.  Странно,  внутренние  ткани
просто-таки налиты жидкoстью, ее должно бы вполне хватить  для  снабжения  и
эпидермиса. Да, налиты, и это тоже странно: со вчерашнего ты ничего не пила,
кроме полстакана, пусть и отравленного, молока. Пить или есть -  об  этом  и
подумать нельзя без  отвращения.  Отвращения,  сравнимого  по  силе  лишь  с
отчаянным голодом и жаждой. То, что однажды было отлито, казалось,  навечно,
вытекает из плавящего тигля совсем иным.  Вот  тебе  еще  искажения.  Ходят,
правда, слухи, что нет  и  не  может  быть  никаких  искажений,  все  данные
искажения - превращения. А ты уже знаешь, где рождаются слухи. Кем они даны.
   Вот тебе еще: оближи-ка губы. Белые пузырьки там  уже  успели  лопнуть  и
выплеснуть жгучее свое содержимое. Этот пожар в углах рта -  там  содержимое
пузырьков  подсыхает,  превращается  в   корочки,   обсыпанные   желтоватыми
кристаллами. Это они стягивают кожу. Соскреби одну из  корочек  ногтем,  под
нею обнаружится мокрая язвочка. Попробуй ее на вкус, ну как?  Кисло,  как  и
ожидалось. Вываленный изо рта, облизывающий губы язык  тоже  обсыпан  белыми
пузырьками, как и небо над ним. Там тоже жжет, но горчит. Соединяясь  где-то
в другом месте, оба несоединимых на одном участке языка ощущения дают  одно,
кисло-горькое.  Ты  опускаешь  углы  рта,  устраиваешь  и  на  лице   кислое
выражение, поворачиваешься в профиль к  зеркалу.  Сестрички  только  того  и
ждали, немедленно пародируют твое движение.  На  их  вздувшихся  сосцевидных
мышцах, на двух из трех, обнаруживаются пузыри побольше,  но  и  расставлены
они пореже. Они бесцветны, полупрозрачны, чтобы их увидеть  -  нужна  именно
такая подсветка, сбоку.
   И такая постановка чуть склоненной головы. Ты проводишь по мышце ладонью,
от уха вниз, прижимая ее крепко, как можно крепче. Пузыри на бегущей впереди
ладони кожной волне лопаются  тоже,  как  в  волне  пенной,  морской.  Можно
подумать, ты вся создана из такой морской пены, и не один раз, так умело все
это получается. Да, похоже, этот прием усвоен  накрепко:  на  местах  бывших
пузырей  остаются  только  лужицы  облезающей  кожи,  окруженные   венчиками
лохмотьев подгнившие кратеры. Ты отрываешь лепестки венчиков  ногтями,  один
за другим, гадая: нарастает ли в глубинах кратеров новая шкура? Так обрывают
ромашку, гадая на жениха. Что ж, кажется - уже да, вон он, блестящий  жених,
уже тут: в свадебных венчиках блестит розовая шкурка, совсем молодая, не  то
что - сама ты.
   Бра дополнительно нагревает воздух. Правое ухо больше всего  страдает  от
избытка тепла, от неутомимого зуда лампы. Но что поделаешь, если  в  комнате
так  темно.  Терпи,  вытерпеть  поможет  приятный  холодок,  овевающий  твой
обращенный в противоположную, теневую сторону лоб: так в одном месте, в тебе
одной совмещаются тепло и прохлада. Несовместимое оказывается вместе, говоря
найденными не тобою, но не совсем глупыми словами. Ты ощупываешь лоб: да, на
нем выступила холодная испарина. Но и под испариной он все так же  крепок  и
крут, и крепки дуги бровей, и не растеклась прямая линия носа. Что ж, честно
сработанная конструкция должна устоять и в такую жару. Сестры в  зеркалах  с
обезьяньей цепкостью перехватывают твои движения,  копируют  их.  Не  совсем
точно: копии слишком элементарны, с невыработанным рисунком.  Одно  слово  -
пародия.
   Ты протягиваешь руку к центральному отражению, будто  хочешь  пощупать  и
его лоб, чтобы дополнительно убедиться и в его честной сработанности. Ты еще
не вполне  доверяешь  своим  новым,  прозревающим  глазам.  Едва  коснувшись
зеркала, ты отдергиваешь руку. Не лоб, а чужие,  налитые  ледяной  жидкостью
пальцы утыкаются с той стороны  в  твои,  оставляя  на  поверхности  зеркала
отпечатки. Это не твои - чужие отпечатки, не с этой стороны зеркала - с той.
Изнутри его, не  снаружи.  Не  твой  лед  плавится  в  них,  превращается  в
жидкость, и затем, после ее истечения и  испарения,  исчезает  с  серебряной
поверхности, как след дыхания! Не твоего  дыхания,  успокойся.  И,  наконец,
присядь.
   Ты садишься, и твой живот немедленно вспучивается  над  коленями.  Но  не
потому, что он размяк и обвис, а напротив,  потому  что  он  гладок  и  туг.
Различное и тут умудрилось  совместиться  в  одном,  в  напряженном  двойном
куполе: большом и на его вершине - маленьком, выпятившемся пупке. Положив на
него ладонь, ты не начнешь, а продолжишь упражнения, ведь эти -  продолжение
тех ночных, те все еще  длятся.  Вот  почему  совершенно  невозможно  начать
сейчас с ноля, а только  с  того,  на  чем  ты  остановилась  тогда.  Только
продолжить, продлить то, что было тогда прервано. Так прерывается  триольная
перебежка копыт дряхлой клячи на площади, для того только, чтобы продлиться.
   Поэтому твои руки уже не подкрадываются потихоньку, это  уже  пройдено  и
усвоено,  а  перескакивают  с  лица  на  живот.  Постреливающее   жжение   в
растрескавшихся, подобно перезревшим почкам каштана, сосцах принуждает  тебя
обогнуть эти вулканические трещины по  безопасной  траектории.  И  ты  сходу
запускаешь растопыренные пальцы в предусмотрительно расстегнутые  шорты.  Ты
сразу подводишь их к достигнутой ночью границе, вот, почти уже  переступаешь
ее... Но в тот же миг срываешься с нее,  так  нестерпим  зуд.  Срываешься  с
поглаживания на чесание, как  срывается  с  каната  в  пропасть  танцовщица,
которой шутники внезапно подломили коленки.
   Ты набрасываешься на себя с яростью, будто желаешь запустить  в  себя  не
только когти, но и зубы, и звучно чавкая - сожрать. Под ногтями,  мечущимися
под шортами туда-сюда, о, какой звук! - проявляются свежие царапины.  Но  на
этот  раз  они  не  вспухают,  а  наоборот  -  углубляются.  Из  них  наружу
беспрепятственно  выступает  внутреннее:  твоя   чистая   кровь.   Все   три
сестренки-обезьянки с грудным рычанием кидаются вслед  за  тобой  скрестись,
будто давно ждали только твоего сигнала, чтобы накинуться на себя.  Они  так
отв