и  думает  -
запугала всех до смерти! А вот мы тебя спустим на землю и поставим на  рога.
К сожалению, иногда действительно приходится прибегать к насилию. У вас  там
наверху все нектар, да амврозия, такого у нас, конечно, не найти. А  все  же
не такие уж мы нищие, чтоб дорогих гостей совсем не угостить... Только  чур,
красотка, не блевать, и благодарить нас,  как  это  у  нас  на  нашей  земле
принято. Не забывать прибавлять: дон.
   Что ж он cделает для того, чтобы воткнуть  нам  в  рот  это  сладкое  для
выскочки словечко,  этот  излюбленный  кусочек  его  сладкого  пирожка?  Как
собирается принудить  нас  прожевать  этот  кусок  давно  прогнивших  мощей,
осколок речи, напоминающий обрывок похоронного  звона,  предназначенный  для
того лишь, чтобы  им  подавиться?  А  вот  как:  пытается  запихнуть  нам  в
постоянно раззявленный рот огромное червивое яблоко. Мы  ожесточенно  вертим
головой, пытаясь увернуться от навязанного нам подношения. Обеспамятевший от
страха скрипач задвигается вместе со своим стулом в угол, ищет  спасительную
трещину. Чтобы забраться в щель поглубже, опрокидывает стул на задние ножки,
прижимаясь спинкой к стене. Cтул кряхтит.
   - Мы тебя раскусили давно, мошенник! - отплевываемся мы от принудительных
даров, отвратительной взятки. - Все тут скупил, а налогов платить не хочешь,
потому и замаскировал свой притон под цирюльню... Но  нас  тебе  не  купить,
сколько с нас за угощение?
   Двумя кулаками мы отталкиваем притиснутое к  нашей  груди  брюхо,  и  Дон
Анжело роняет поднос. Звон бьющегося стекла  подобен  хрусту  электрического
разряда, треску молнии, грохот ударившего в  цемент  железа  подобен  грому.
Чтобы устоять  на  ногах,  Дон  Анжело  делает  встречное  движение  верхней
половиной корпуса, склоняется к нам и упирается ладонями в наши колени.  Его
усы щекочут нам ноздри, наши тела сливаются в одно, две  фигуры  дуэта  -  в
одну, заимствованную в другом месте, взятую сюда из adagio не свою, краденую
заключительную   фигуру.   Выдержанная   томительная    пауза    заполняется
сопровождающими молнию и гром барабанными  раскатами  эха:  это  скрипач,  в
противоположность  цирюльнику,  наконец-то  находит  подлинно  свое   место,
брякается вместе со стулом на пол. Но никому до него нет дела, он не в силах
отвлечь внимание всех от нас. Все  слушают  нас,  смотрят  лишь  на  нас.  И
надвигаются: только на нас.
   - По старому знакомству - ничего.  Не  так  уж  мы  скупы,  -  продолжает
благодетельствовать Дон Анжело. Одеколонное гигиеническое зловоние проникает
в наши ноздри. Вползает там в трещины,  ложится  в  них,  подобно  гиене,  и
растравляет их своим гниющим духом. Из глубин трещин  навстречу  ему  встает
зудящая боль. Дон Анжело нежно улыбается ей:
   - Что сказать тебе еще? Допустим, я полюбил тебя. Но я все равно  остаюсь
одинок, ты не любишь меня. Я и сам не могу любить себя, так я одинок. Ты  не
полюбила меня, хотя  и  признала.  И  что  же?  Несмотря  на  признание,  ты
продолжаешь  отплясывать  свою  тарантусю.  Если  признание  -  условие  для
прекращения пытки, то почему  же  пытка  не  прекращена?  Потому  что  я  не
ограничен условиями, безмерно щедр, и дары мои безмерны.  Жри  и  благодари,
это все.
   - Ап-чхи! Нет уж, мы заплатим, - с отвращением бросаем мы: его рожа густо
обрызгана содержимым нашего носа. - Мы привыкли за все платить.
   - Это чем же? Говорят, у тебя ничего нет. Кроме вот... этого наличного.
   Дон Анжело ущипывает жирными пальцами борт нашего жилета, сопя - отгибает
его.
   - Берешь только наличными! -  отбиваем  его  липкую  лапу  мы.  -  Знаем,
слыхали... А мы тебе выпишем  чек,  от  папочкиного  имени.  Не  бойсь,  наш
папочка оплату гарантировал. Он платит всегда, на него можно положиться,  он
не изменит: он неизменен, как никто, потому что он - постоянство  изменений.
Папочка  за  все  вам  всем  заплатит,  будьте  уверены,  ничтожества,   вы,
постоянство ничто! Он прострет руку и извлечет вас из тьмы -  из  ничего,  и
сунет обратно в ничто. Он накатит на вас волной, нанесет новый узор  на  ваш
песок, и откатится назад,  домой.  Не  вы,  протухшее  мясо,  пища  его:  он
питается собой. Он сам свой мотив  и  себе  причина,  сам  дает  себя  себе.
Неутолимость его голода обеспечивает ему пищу, пожирая себя - он питает свое
постоянное бытие. Он всегда есть, и видит все! Немигающий, он  и  сейчас  не
отрывает взгляда от вас. Но только  ли  он  смотрит  на  вас?  Нет,  он  вам
заплатит за все.
   - Э, нет! - качает Дон Анжело указательным пальцем перед нашими  глазами,
и они послушно следуют за этим качанием. - Никаких бумажек, только наличное,
так уж привыкли мы. Жалко? Э-э, снова  наживешь.  Ничего  страшного,  только
избавишься от лишнего, вот сколько тут у тебя лишнего-то наросло...
   Тем же пальцем он играет выросшей под  нашей  челюстью  кожной  бородкой:
раскачивает ее туда-сюда. Выпорхнувшая из ее складок вонь чужда нам вполне.
   - Цыпа-цыпа, не пора ли нам бриться? Прошу в кресло...
   Мы  просто  вынуждены  предпринимать  контрдействия,  с  удвоенной  силой
отталкиваем его, и он отступает, но только на один  шаг.  Используя  инерцию
нашего успешного движения, мы, наконец, завершаем прерванный поклон публике.
Но глубоко склонившись в будто  бы  благодарственном  поклоне,  мы  внезапно
подхватываем с пола зонтик и тычем его кончиком мягкое пузо Дона Анжело.  Но
он не желает отступать дальше, и  тогда  мы  хлещем  по  его  жирному  бедру
зонтиком плашмя. Если  бы  вопрос,  зачем  мы  прихватили  этот  инструмент,
задавал он, то вот: он получает долгожданный ответ.
   - Так вот для чего тебе кресло,  папаша,  -  приговариваем  мы,  дополняя
простые  звуки,  сухие,  сопровождающие  наши  действия   хлопки,   сложными
украшениями. - Гостиницу тебе не уступили, так  ты  в  отместку  изнасиловал
жену хозяина в этом кресле, ангелочек. Тебе следовало не  скупиться,  купить
гинекологическое.  Оно  себя  окупит,  поможет  справиться  с  жертвой  и  в
одиночку. Насилуете, небось, всей семейкой? Да,  это  твои  приемы,  гадина,
одному тебе не совладать даже со шлюхой. Кто-то должен придерживать ее, пока
ты настроишь свой вялый хобот... Но  прежде  чем  настраивать  его  на  нас,
скорпион, знай, и мы умеем кусаться. И мы не одни, как ты думаешь,  за  нами
придут другие. Мы призовем нашего папочку, он раздавит тебя, как плевок. Что
вы все перед ним? Душок трупа, а он живой дух. Жизнь и смерть, верх  и  низ,
восток и запад он обнимает, как  утро  и  вечер  -  день  один.  Он  сладкий
единственный дух  райского  сада,  вы  окружены  вонючими  мертвыми  идолами
пустыни. Он вдох единый, жизнь,  а  вы  и  не  дышите,  вы  -  затянувшийся,
продленный выдох, бездыханный труп. Одной ногой в Азии, другой в Европе - он
шмель всей Евразии гудящий, его голос - все голоса земли: грохот водопадов и
землетрясений, плеск Тигра и Евфрата,  но  и  Ганга  и  Днепра,  вой  ветра,
сорвавшегося с Крыши Мира. Он  же  комета  Евразии  небесной,  потрясает  ее
тундру и тайгу, колеблет как ветер рога небесных оленей и  колосья  тамошней
пшеницы.  Его  сопровождает  скрежет  раздвигающихся  материков   вселенной,
вращением ее тьмы он создает сушу. Он наполняет колебаниями  своего  дыхания
тьму между Венерой и Юпитером,  и  соответствующими  им  буграми  на  ладони
человеческой, и содрогается, врезаясь туда  вращением,  тьма.  Он  неизменно
вращает валы своей дрожащей тьмы и накатывает ими на ваши окаменевшие бугры,
и на  коже  мумий  оставляет  узоры,  как  на  песке,  ибо  он  своим  мечом
вращающимся и камень превращает в пепел. Он пепел ночей, ветер Евразии  ночи
с волочащимися за его ногами тысячами ночей, он уже тут,  смотрите  на  нас:
вот он, наряженный в нас пронесся между вашими известковыми  могильниками  с
искаженн
   невом лицом. Слушайте нас, из ямы со львами зарычал он на вас, как шмель,
раззыбился там и потряс фундаменты могил. Волосы  его  -  крылья,  одежда  -
перья, всклокоченный, он налетел на вас. Ваши каменные боги  давно  холодны,
их можно пощупать, а он кипит, к нему прикасаются, обжигая руки. Но не руки,
сердца обжигает он, это не ваша - его жаркая тарантуся, и ее  близнец  чума,
папочкина подруга. Она-то уж придаст вам жизни, если не придаст сам папочка,
брезгуя вами, презирая вас. Не ангел цирюльни, сонмы архангелов сопровождают
его, небесный Аттила его заместитель, и секретарь - девушка чума:  высланное
вперед их всех дыхание жизни.
   Наши  тапочки  перелетают  из  одной  позиции  в  другую,  отмечая  знаки
препинания в этом длинном пассаже:  ступни  то  разворачиваются  наружу,  то
сворачиваются внутрь. Подошвы визжат. Эти  движения  и  приданные  им  звуки
лучше всяких слов передают содержание сказанного, наглядно  показывают,  как
принято давить гадин.
   Дон Анжело отвечает нам в соответствующем  стиле,  ущемляет  нам  бородку
всей  пятерней  и  яростно  теребит  ее.  Наша  голова   свободно   мотается
вправо-влево, будто сделана из тряпки, набитой ватой.
   - Попробуй только, паучиха, - дергает он нашу  бородку  вниз,  и  челюсть
наша покорно отваливается на грудь. Пощелкивают шейные позвонки,  ущемленная
бородка наливается кровью. - Я покажу тебе, кто тут папочка. Явилась сюда  с
голой задницей и титьками... Сучка ты взбесившаяся, да я с  тебя  не  только
твои тряпки, шкуру сдеру!
   Он дергает подол нашей рубахи обеими  лапами,  похоже,  всерьез  пытается
содрать с нас шкуру: рубаха явственно трещит, хр-р-р. Мы  смотрим  туда  же,
куда и он.  И  видим  то,  что  видит  он:  сквозь  обтянувший  живот  саван
предательски проступает темный, кудрявый наш пирожок. Так  пропотела  ветхая
тряпка, или ее облили чем-то с подноса, чем-то красным, кажется,  точней  не
разглядеть: все краски обесцвечивает этот золотистый свет. А если залито  не
с подноса, и это вовсе не сок  фруктового  их  пирога,  не  винные  пятна  -
кровавые, из совсем свежих ран? Какая разница, вымокшая от вина снаружи  или
крови изнутри рубаха в любом случае не поддается насилию.  Дону  Анжело  все
равно не удается разорвать ее.
   - Вот глупая баба, -  бормочет  он,  пытаясь  скрыть  от  подручных  свое
позорное поражение. Но одышка, изнурение такими простыми и вроде  бы  хорошо
освоенными движениями, громогласно объявляет об этом позоре всем. - А ну-ка,
что ты там позаписывала? Дай сюда!
   Мы не успеваем предупредить  его  очередное  движение,  и  он  вцепляется
когтями в диктофон беспрепятственно. Запоздало попытавшись исправить ошибку,
мы накрываем своими ладонями уже  не  аппаратик,  а  его  волосатые  пальцы.
Ничего не остается делать, как бы комично это ни  выглядело  -  мы  начинаем
выламывать их, отрывать их  от  нашей  собственности  один  за  другим.  Все
суставы трещат, наши и его.
   - Мелкий азиатский тиран, - сообщаем ему мы.
   В толпе его челяди тоже налаживается, наконец, движение.  Одни  статичные
позы сменяются другими, и необходимость преодолеть пространство  между  ними
принуждает отказаться от устаревшего средства выразительности,  от  статики.
Уже кое-кто из подручных встает на ноги,  а  другие  уже  встали  и  сделали
первый шаг в нашу сторону. Движение охватывает их всех, это  общее  движение
сцены: надвижение стаи, а пока стая не упьется кровью - не  остановится,  не
ляжет. И вот, она выступает из углов тьмы  своего  логова  и  окружает  нас.
Замедленно вращающимся хороводом охватывает  и  надвигается  на  нас,  чтобы
придвинуться вплотную и плотно прихватить нас черепичными штанами. Упереться
в нас ороговевшими козырьками кепок. Стиснуть  гранеными  мозолями  ладоней.
Вмять в нас темный вращающийся край своего хоровода, отпечатать свои грани и
ребра в наших боках, огранить нас и трением вращения отшлифовать. Все вместе
- исполнить, наконец, поддержку. Но не нам, а своему хозяину: схватить  нас,
перетащить в кресло и  придерживать  там,  пока  хозяин  не  овладеет  нашим
диктофоном.
   Сопровождающая  общую  сцену  музыка  соответствует  ей   вполне,   tutti
аккомпанемента адекватно изображает разражающуюся бурю.  Все  рты  хористов,
прежде запечатанные,  сейчас  раззявлены,  у  кордебалета  развязаны  прежде
связанные руки и ноги, и выполняемые им па развязны вполне. Штормит  сильно,
всю сцену шарахает о  ее  кулисы  и  задник,  как  жалкий,  отвязавшийся  от
пристани челнок. Расходившиеся качели приступают к выполнению главной  своей
задачи, начинают разносить в щепы себя.
   Декорации, украшающие событие, абсолютно идентичны ему. Назовем  их,  как
угодно: цирюльня, ресторан, аптека, ночь, преисподняя, имена  несущественны.
Главное, чтобы декорации не стесняли участников, чтобы и без  всякого  имени
раскаленный тигель сцены свободно вместил в  себя  их  всех.  В  нем  сейчас
закипает  решающая  битва  элементов  материала,  из  которого  сделаны  эти
цирюльня, ресторан, аптека, и ночь, и все их фонари, и все, что они  вмещают
в себя. Металлические элементы переплавляются в кристаллы,  жидкие  частично
выпариваются, а частично выплевываются через борта лодки, в щели  жалюзи,  в
приоткрывшиеся сами собой из-за возросшего внутреннего давления  двери.  Все
наличные  оформленные  вещи  окружены  первобытными  сернистыми  парами,   и
неизбежно теряют формы. Сам смотрящий на них глаз начинает течь и плавиться,
плавится и сам проникающий в него свет. Вследствие этого  становится  совсем
темно, как бывает  темно  только  прежде  всякого  света.  Восстанавливается
первомрак,  выглядящий  фиолетовым  только  благодаря  примененному   приему
контраста:  золотому  поддонному  налету,  проступающему  сквозь  дно  бездн
первопустот, из первоглубин всех вещей.
   Что ж, еще огня, огня сюда! Пламя неизбежно победит  в  этой  битве,  оно
побеждает все, включая несовместимость  остальных  первоэлементов.  Все  они
совместятся в  нем,  царственном,  первом  среди  равных,  все  противоречия
преобразятся в тождества, сама  причина  нашего  и  любого  другого  приезда
совместится с его мотивом, неотличимым от мотива огненной его тарантеллы. Из
недр бушующего пламени они выйдут одним и тем же. Наши глубочайшие недра уже
охвачены этим напавшим на нас во тьме цирюльни пламенем. Мы сами нападаем на
всех во тьме, подобно пламени.  Именно  так  нападают  на  всех  боги  и  их
подруги, один и одна - на всех. Пусть попробует кто-нибудь  сейчас  заявить,
что они все мертвы.
   Кто-то из них несомненно жив,  мы  обнаруживаем  себя  живущими  в  самом
разгаре схватки, в самом ее центре. Это лучшая из сторон схватки, удобнейшая
из  наблюдательных  позиций,  и  мы  стараемся  ничем  больше  не  прерывать
наблюдения за своими конкретными действиями, ни метафорами, ни  обобщениями.
Прежде всего мы отмечаем, что пинаем  насильников  ногами,  потому  что  Дон
Анжело как раз сейчас  выламывает  нам  кисти,  стараясь  разорвать  связки.
Подручные  помогают  ему,  удерживая  нас  в  одном  положении.  Они  крепко
поддерживают нас за талию и  локти,  пытаются  своими  коленями  сжать  наши
колени. Диктофона в поле нашего зрения нет: возможно, мы  уже  уступили  его
противнику. Оказывается, теперь вся борьба идет за сумочку,  последнее  наше
достояние, если не  считать  зонтика.  Но  мы-то  хорошо  помним  -  чье  он
достояние, и у кого взят напрокат.  Он  не  может  быть  предметом  схватки,
только заемным оружием в ней.
   Вот, как раз  сейчас  по  приказному  кивку  хозяина  развратный  мальчик
вырывает у нас из рук сумочку. Он прячет ее  подмышку  и  убегает  с  нею  в
другое помещение, туда, где зазывно мерцает зеркало и перед  ним  пристроено
пыточное кресло. Кажется, воришка на всякий случай даже выбегает в переулок.
Но с нашей позиции этого не видно.
   Зато очень  хорошо  видно,  что  большинство  участников  кордебалета  не
принимает участия непосредственно в схватке. Многие только смотрят на нее, и
не вмешиваются в действие. Это труднообъяснимо, но поскольку именно  тяжесть
их взглядов явно удерживает и Дона Анжело, и нас, от применения  запрещенных
средств достижения победы - следует расценивать это кажущееся неучастие  как
активнейшее участие. Этот  контроль  за  нами  освобождает  нас  от  свободы
использования некоторых не всеми принятых приемов, но с которыми все так  же
хорошо знакомы, как  знаком  с  ними  наш  недоброй  памяти  папочка,  пусть
упоминание о нем, как и прежде, останется  всуе.  Наше  движение  к  свободе
продолжается, длится, пока нам есть куда двигаться: к полному  освобождению,
освобождению от самой свободы.
   - Вонючие рабы, безнадежные подонки, - сообщаем мы им всем. - Бросаете на
произвол судьбы слабую женщину.
   Это не совсем  справедливо,  ведь  как  раз  их  невмешательство  в  наше
избранное общество обнадеживает. Это и не совсем  верно,  Дон  Анжело  -  не
судьба, да мы ведь уже и неподвластны судьбе. Все так, но этими  словами  мы
намного больше ужаснем их, молчаливо смотрящих на нас. Ведь ужасают  же  они
нас самих, ну, не сами они,  может  быть,  а  вопрос:  неужто  это  наш  рот
извергает столь жалкие звуки?  Тогда  уж  и  пристрелите  меня  заодно,  вы,
castratti!
   Это уж несправедливо совсем. Если что и удерживает Дона Анжело от  такого
поступка, так только это молчаливое смотрение на нас тех,  кого  мы  назвали
кастратами. Других причин удерживаться у него нет, вокруг -  больше  никого.
Кроме того, это кричащее противоречие: известно ведь, у кого раздавлены ятра
-  тот  и  не  может  войти  в  общество.  Но   ведь   несправедливость   со
справедливостью, как и другие противоречия, уже сплавлены в одно жаром  этой
битвы. И потому вместо того, чтобы раскаяться в своих  необдуманных  словах,
мы потрясаем зонтиком, угрожая им и  в  направлении  неподвижных  кастратов.
Благодаря чему и пропускаем направленный в нас удар: получаем от кого-то  из
подвижных, задействованных в схватке подручных Дона Анжело пинок под зад. Но
прежде - от него самого.
   Этим ударом он прокладывает путь своему шмелиному племени,  и  его  народ
дышит нам в лопатки, гудит нам в уши  шмелиный  его  рой.  Маленький  тиран,
удачливый претендент на роль отца своего народца, он царек его, просеченными
им каналами переселяются все они сюда, к нам. Все выходят в дорогу из одного
места и находят каждому свое место, утром они на востоке  -  к  вечеру  тут,
проходят, как солнца, как день один. Так было, так будет, и значит  -  есть:
все народы - волны, оставляющие узоры на песке. Снова накатываются  из  Азии
эти волны, наперев на наши берега  -  упираются  в  бока,  и  наша  девочка,
мамочка Европа опять покорно раздвигает геркулесовы столбы свои, раскидывает
широко  ноги,  трещат  ее  натянувшиеся   сухожилия,   трепещет   мясо.   Но
просочившись сквозь ее песчаную матку, волны  возвращаются  домой,  на  свой
восток, к своему папочке. И мамочка опять встает из песка прежней  девочкой,
отряхивается, и изумленно  оглядывается  вокруг  свежеразрезанными  наискось
глазами, с новым, но хорошо знакомым сладким привкусом на  языке:  привкусом
азиатской крови. У изумления есть основания, оно изумление собой, восхищение
несмотря ни на что длящейся жизнью.
   Есть ли основания у слез, литься из этих глаз, этого мы  не  знаем.  Зато
благодаря  им  мы  узнаем,  что  плачем.  Это  совсем  детский,   с   тихими
всхлипываниями плач. Его можно и не услышать, но слезы видны  всем.  Нас  не
может быть не жаль, а вот и  симптомы  жалости,  прежде  всего  -  хихиканье
скрипача, уподобленное хрипящему пиликанью его  примитивного  инструментика,
хрр-брр. Пляши, мол, я тебе подыграю, доченька. Оказывается, этот  очередной
претендент на роль папочки корчится на полу у наших ног.  По  его  дрожащему
подбородочку стекают пузыристые слюни.
   И следующие симптомы не заставляют себя долго ждать, очевидно, нас жалеют
искренне, от всей души. Перекрывая слившую в себе плач и смех музыку шторма,
бушующего в цирюльне, снаружи доносится звон стекла, а потом и металлические
удары. Похоже, там кто-то решил подыграть нашей музыке на бубне, уронил