меня их богатство принуждает к  жестокой
борьбе с тобой. Пока  твои  природные  и  заботливо  выхоженные,  а  все  же
никчемные таланты не преодолены, мое дело  не  пойдет.  Пока  поднесенные  к
твоему дню рождения дары не вернутся назад, в их  источник,  ты  не  сможешь
принять мои. Я всучу тебе свое, я свое возьму. Борьба моя с тобой  продлится
ровно столько, сколь нужно для того, чтобы  ты  обеднела,  обнищала  вконец,
опустела. Чтобы стало пусто место, куда я мог бы  сложить  -  а  ты  принять
новые дары. Бороться тебе против меня -  что  ж,  посмеши  меня  еще!  Меня,
твоего творца, того, кто в ночи, под застывшими в ужасе звездами  борется  с
их творцом, не затруднит борьба  человечья.  Даже  Он  сказал  мне,  некогда
принудив меня к борьбе с ним  в  первый  раз  -  и  с  той  поры  настойчиво
повторяется, длится борьба наша: отпусти меня, ибо взошла  заря.  Если  тебе
нужны подтверждения  этому  -  пощупай  мое  израненное  тело:  с  той  поры
поврежден сустав бедра у меня, в нем с тех пор вольно бродят суставные мыши,
они же тела свободные. С тех пор меня не оставляют боли.
   Не спрашивай меня обо  мне,  отдай  всю  себя  борьбе  со  мной,  отдайся
отчаянному сопротивлению. Так ты естественнейшим образом  отдашь  себя  мне,
которому естественно и всегда сопротивляясь, отдается  всякий  материал.  Не
спрашивай даже об имени моем, когда я спрашивал имя Его, и Он ответил: начто
оно тебе, оно чудно. Называй меня просто - жизнь моя, господин мой,  Signore
Padrone. Ибо это я только что  оживлял  твои  иссохшие  губы  своим  языком,
смачивал их своей слюной, еще не весь привкус ее впитался в  твои  десны,  и
оставил вот эти царапины на внутренних мышцах твоих бедер...  Или  никак  не
называй, все равно: от меня защиты нет.
   Выпрямляя затекшую спину, ты подавила желание проверить: неужто и вправду
остались царапины? Я никогда не вру, начто  бы  мне  это...  Да  и  как  это
сделать, если всякая речь сливает в себе правду и ложь, все неслиянное  -  в
одно. Ладно, ты здорово устала, вот  это  правда.  Тебе  дадут  передохнуть,
закрепиться хотя бы на этих, уже непоправимо ущербных позициях. Дадут,  если
уж сегодня все снова сорвалось, чтобы не раздавить тебя вместо  преобразить.
Но мы еще вернемся к  нашему  дельцу...  Я  буду  повторять  одно  и  то  же
упражнение, до зуда, до боли растягивать его. Я буду длить  всякую  позицию,
как эту, нудя тебя, пока не принужу отдать твое.  Пока  не  возьму  свое.  А
сейчас - разбежимся, ладно.
   Пусть сестры-заговорщицы прощально улыбнутся нам и друг другу. Каждая  из
своей створки, одним углом рта, правым. Что ж, мы все понимаем друг друга  с
полуслова, с одного лишь наполовину серого, наполовину зеленого полувзгляда.
А как же иначе? Если не так, не стоит и затевать заговоры. И  изнурять  себя
упражнениями перед зеркалом.
   Потягиваясь и привставая на полупальцы, ты подошла к окну,  не  забыв  на
всякий случай обойти провал в световой лесенке. Глянула  в  прорезь  жалюзи:
горчичная площадь без теней, крыша "Фиесты" внизу, одинокое освещенное  окно
в комиссариате напротив - вот и весь театр действия.  А  где  же  оно  само,
действие? А вот оно, уже тут: открылась дверь рядом  с  тем  окном,  лег  на
камни  тротуара  светлый  прямоугольник.   Покачиваясь,   вышел   узкоплечий
карабинер, зачем-то стянул с  головы  и  заткнул  под  грязнобелую  портупею
черную фуражку, будто снял с себя мешающий  движениям  двойной  рог:  нижнее
острие -  козырек,  верхнее  -  тулья.  Остановился  лицом  к  твоему  окну,
раздвинул ноги, расстегнул брюки... Блеснула  беззвучная  струя.  На  камнях
расплылось  темное  овальное  пятно,   отлично   вписавшееся   в   орнамент,
составленный из квадратных плит. Через минуту все в обратном порядке:  после
двух-трех  неуклюжих  приседаний  карабинер  удалился  со  сцены,  на   ходу
натягивая на голову двойной свой носорожий протез. Закрылась за  ним  дверь.
Исчез с тротуара светлый прямоугольник. Овальное темное пятно - нет.  И  это
все действие. И оно тоже видано, и не однажды: много раз.
   И это все, что прибавило настоящее к уже бывшему, к тому,  что  уже  было
тебе давеча дано: к горчичной палубе площади в  просмоленном  корпусе  ночи.
Под простой, без усложняющих деталей, крышкой неба.  Без,  даже,  звезд.  До
предела упрощенная, дрейфующая в черных водах на  краю  света  желтопалубная
шхуна без парусов. Без лишней оснастки ночь как она есть, как она  вам  всем
дана: прижатая к вашему телу вплотную. Если существует край  света,  то  вот
он, край вашего тела, если у мира есть граница  -  то  вот  она,  очерчивает
собой человека. Не жди и не ищи конца мира, человек,  он  при  тебе  всегда,
всегда тут и всегда теперь, вплотную притиснут к тебе: границе мира. И к  ее
пограничнику: твоему "я".
   Всем поровну, все справедливо. Человеком полагается предел тьмы, и  тьма,
достигнув своего предела в составляющих ночь вещах, предела  мира,  полагает
предел человеку, прижав его к самому себе: к своему простому, чистому "я". У
всех свое, оно одно и то же у всех, одно на всех, как и подступающая к  нему
со всех сторон, извне и изнутри, темная  душа:  душа  тьмы,  обращающаяся  к
этому "я" на "ты". И все различия лишь в касаниях одного -  другого,  нежных
или грубых, в бережности или разрушительности этих трогательных,  иногда  до
слез,  горьких  или  сладких,  затрагиваний.  И  немножко  -  в  декорациях,
обставляющих их.
   Все наделены своими пределами, каждому ими созданному уделен  свой  удел,
каждое создание получило свое теперь и тут. Чего ж ему еще? Свершилось,  оно
сотворeно.
   Значит, мне еще повезло с туалетом, решила ты. Если хозяин не соврал.  Но
зачем ему в этом-то врать? Если не стоять после этого вранья в коридоре  под
дверью комнаты, дожидаясь неосторожной вылазки жертвы... А из коридора -  ни
звука, кроме тихого гудения  хорала.  Это  точно.  И  все  же  в  чем-то  он
преднамеренно соврал: одна в пустом доме? Нет, не одна. C ним вдвоем.
   Кончиками пальцев ты провела по треугольнику загара, от  шеи  вниз.  Нет,
без душа не обойтись, как бы это ни было противно - общий душ. Ты вздохнула,
вынула из рюкзачка полотенце, зубную щетку и  маленькую  наплечную  сумочку.
Открыла ее, перелистала бумаги: все на месте. Погладила указательным пальцем
холодную  рукоятку  "Беретты"...  Нет,  начинать   так   -   значит,   самой
провоцировать события, которые еще могут и не случиться. Ты сунула "Беретту"
на дно рюкзачка под белье. Но баллончик со слезоточивым газом все же вынула,
так, на всякий случай.
   Со стуком поставила баллончик на тумбочку, на этот раз намеренно превысив
меру: если тут шуметь нельзя, пусть развешивают запрещающие  надписи.  Потом
передумала, прихватила его с собой, в душ.
   И сотворил Бог человека по своему образу, мужчину и женщину сотворил  их.
И сказал им Бог: размножайтесь, наполняйте  землю  и  обладайте  ею.  И  был
вечер, и было утро: день шестой.




                 ЭКЗЕРСИС II  НА СЕРЕДИНЕ ЗАЛА
                      (канонические позы)



                        ПЕРВАЯ ПОЗИЦИЯ

   Пар поднимался от земли, и орошал все лицо земли. И насадил  Господь  Бог
рай на востоке, и поместил там  человека.  И  произрастил  из  земли  всякое
древо, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево  жизни  посреди  рая,  и
дерево познания добра и зла.
   - Похоже, я ошиблась. Вы уже давно покончили с Энциклопедией  Экклезиаста
и успешно перешли в старший класс. Спорю, сейчас вы изучаете  инструкции  де
Сада.
   Иронии для этой реплики она отмерила от всей души.
   - Я изучаю все, что попадется, - парировал он без промедления. - А вам-то
что? Это не имеет отношения к вынюхиванию... обычаев.
   - Всю ночь решали задачку? Значит, не все вам так уж безразлично... - Она
могла бы сказать, что все-таки раскачала его, но не сказала. - Может, теперь
вам понадобится мое имя?
   - Зачем?  И  его  легко  состряпать  по  случаю.  Но  если  нам  оно  так
нравится... Пожалуйста, когда будем платить, тогда  все  запишем,  и  заодно
получим назад свои ключи. Кстати, предупреждаю:  держать  у  нас  машину  на
открытом месте - вредно для ее здоровья.
   - Ключи у вас, загоните ее сюда! Или на второй этаж, в душевую. Заодно  и
помоете. Это я тоже оплачу.
   - Я же вас предупреждал, что водить не умею. Зачем?
   - Куда ж мне ее девать прикажете? Под юбку?
   Вот, теперь и эта дрянь привязалась, ему удалось засунуть ей  в  рот  еще
одно свое любимое словцо. Сама бы она его не вспомнила, с чего бы! Юбки  она
не носит уже давно. Забыла даже, носила ли когда-нибудь. На такой  очевидный
ляп и он отреагировать побрезговал, только пожал плечами: мое, мол,  дело  -
предупредить, а там как знаете.
   Это его регулярное "зачем" по любому поводу, как у избалованного  дитяти,
приводит в  бешенство.  Такого  так  и  тянет  придушить,  прихлопнуть,  как
какую-нибудь назойливую кровососущую  тварь.  Паук?  Нет,  паучиха,  готовая
пожрать все вокруг, даже  своего  единственного  клиента.  Она  готова  была
сказать это вслух, чтобы хоть немного смутить  этого  фальшивого  самца.  Но
успела вспомнить, что  в  прошлый  раз  смутилась  сама,  проведя  такую  же
неосторожную параллель. Ляпнув, что она,  мол,  не  трансвестит.  И  поэтому
сказала совсем другое:
   - У вас такие заученные приставания... Можно подумать, вы их  тысячу  раз
повторяли, одно и то же, все двадцать лет,  которые  просидели  тут.  Вам  и
самому скучно все это произносить. Мне жаль вас. Если  вы  чего-то  от  меня
хотите, надо сказать прямо. И... посмотреть, что из этого выйдет.
   В вoображении окончание реплики выглядело чуть иначе: ничего,  еще  через
пяток лет ты насосешься и совсем закиснешь. Позорно разжиреешь, сидючи  тут,
и превратишься в... конфузящегося  от  вида  одного  только  бабьего  пальца
евнуха. И оно будет только справедливо, мстительно  додумала  она,  повторно
накидывая ремень сумочки на плечо, эта образина сама положила начало  такому
преображению.
   - Я вам и говорю прямо: позаботьтесь о своем здоровье, - пробубнил он  ей
в спину. -  Бесплатный  совет:  не  кричите  там  так,  как  тут,  чтобы  не
надорваться... сразу. И вообще дышите там помельче, одной трахеей,  как  это
делают насекомые. Берите с  них  пример,  они  прекрасно  выживают  в  любых
условиях.
   Она только улыбнулась в ответ на этот трусливый, в спину, укус. Пока  она
дошла до двери,  он  раз  сто,  не  меньше,  успел  рассмотреть  ее  круп  и
подколенки своими лживыми, якобы сонными глазами. Пусть. Пусть остается  при
убеждении, что кепка - это все, что отличает мужчину от  занудливо  бубнящей
бабы, от рыбы.
   На пороге у нее перехватило дух, словно она вдохнула горячей жидкости,  а
не  воздуха.  Ночные  трудности  с  дыханием,  похожие   на   астматические,
оказывается, не кончились. Жидкость вливалась в легкие замедленно, с шумами,
легочному насосу требовались усилия, чтобы закачать  ее  внутрь.  Для  такой
работы требовались жабры. Она намеренно не закрыла  за  собой  дверь,  пусть
евнух подвигается, ему полезно.
   Переступив  порог,  она  оказалась  в  раскаленной  коробке  с  запаянной
крышкой, в облизываемой  пламенем  реторте.  На  этот  раз  крышкой  был  не
сумрачный непроницаемый  купол,  а  рассеивающая  солнечное  пламя  молочная
линза. Солнце,  подобно  свирепому  кровопивцу-насекомому,  высосало  жадным
хоботом всю жидкость из камня и глины, из мяса  земли,  из  ее  вен:  болот,
лужиц и протоков, и теперь все жидкое парило  в  виде  туманной  пелены  над
отвердевшим трупом. Так, наверное, душа мумии летает над еще  недавно  своим
телом, с его теперь опустошенными протоками и железами, не в силах  покинуть
его совсем.
   Ад, вариант дневной. Самого адского солнца не видно, и не угадать  -  где
оно. Но оно без сомнения где-то есть, ведь есть же его ослепительное сияние,
только оно дано глазам не как свет, а как давление на них. Сияние  давит  на
глазные яблоки, оставаясь невидимым для  зрачков,  и  под  этим  спудом  там
появляется ноющая боль, в тот же миг  дающая  метастазы  в  лобную  кость  и
дальше, в теменную. В таких ощущениях ей был дан, силой навязан  и  насильно
притиснут к ней день, как он  есть,  без  излишеств:  запаянная  раскаленная
камера с безмерным давлением внутри.  Алхимическая  печь,  в  которой  уголь
неизбежно должен превратиться  в  алмаз,  черный  металл  -  в  золото.  Для
ослабления же этих неприятных ощущений ей предлагалось то, чего она никак не
могла допустить: вспотеть.
   Она сразу и воспротивилась такому насилию, привычное дело: держи  себя  в
руках. Чего проще: избегай резких  движений.  Медленно  положила  ладонь  на
крышу "Фиесты", и тут же отдернула - жуть, как раскалена! Конечно,  надо  бы
перегнать в тень, но где ее взять? Разве что туда, в платановую аллею...  Но
что скажет на это полиция? Ничего не скажет, перепилась ночью - и дрыхнет за
плотно  закрытыми  своими  жалюзи.  Короче,  вместо  ответа   она   услыхала
подымающийся как бы из-под  спуда  к  барабанным  перепонкам  гул.  Она  уже
слыхала такой, ночью: гул закипающей крови.
   Таким образом, первая же ее попытка  сопротивляться  насилию  извне  была
подавлена играючи. Выполнить всего  одним  мигом  раньше  принятое  решение,
касающееся резких движений, такое пустячное, и на  то  у  нее  не  оказалось
власти. Собственной ее власти хватило лишь на то, чтобы оставить на покрытой
глиняной пылью крыше машины след взмокшей пятерни, по слухам, на восемьдесят
процентов состоящей из жидкости. Которая и выдавливалась с той же  хозяйской
уверенностью, с  какой  она  сама  ночью  выдавила  молочное  содержимое  из
пустякового пузырька на губе.
   Данный  извне  урок  был  унизителен.  И  потому  -  вспыхнувшее  в   ней
раздражение так внезапно, что сдержать его она не успела: внутренние  качели
сорвались с места  и  вмиг  набрали  предельную  скорость,  опасно  увеличив
размах. Рассерженная, она протестующе и с вызовом глянула в  небо,  источник
жара и давления, и, может быть, мощи, раскачивающей против ее  воли  качели.
Она гордо подняла голову - и тут же была вынуждена опустить ее: давящая боль
в глазных  яблоках  стала  невыносимой.  И  это  было  второе  ее  унижение,
удвоенное. Еще бы, она терпеть не могла поражений, а тут в один миг -  сразу
два. Она и увидеть-то ничего не успела, разве что  заметить,  что  купола  у
церкви действительно нет. Во всяком случае, его и днем не видно.
   Примитивный архитрав без намека на фриз, придавленная  небом  к  колоннам
балка, как череп со снесенной макушкой. Или купол просто не может быть виден
с этой позиции, вообще с площади, или его затянули,  как  и  все  небо,  эти
облака... высокий туман, согласно поправке знатока. Точно так же, как  ночью
его затягивал мрак. Тогда понятно, почему и  днем  его  не  увидеть,  как  и
солнца, как ночью  -  луны:  сияние  выливается  на  площадь  не  из  одного
источника, а  отовсюду.  Будто  у  всего  один  и  тот  же  источник.  Можно
ослепнуть, глянув в любую точку неба. Но не от света -  от  мощного  нажима,
подобного  удару  в  открытые  глаза  двумя  выпрямленными  пальцами.   Этим
унизительным ударом, частью общего на нее давления,  ее  принудили  опустить
голову и даже попятиться, как пятится огретая хлыстом по морде лошадь.  Тебя
укрощают, как кобылу. Гонят кнутом, как  корову.  Что  ж,  приходится  снова
признать, что Садист Энциклопедии опять сказал правду. Она вынула из сумочки
и надела солнечные очки.
   Теперь можно увидеть,  хотя  бы,  что  горчичный  камень  площади  покрыт
зеленоватым  налетом.  Пф-ф..,  может  быть,  новшество  следует   приписать
светофильтрам. Сцена, в общем, та же.  Только  декорации  второго,  дневного
действия еще проще, чем первого, ночного:  черный  корпус  ночи  расколот  и
смыт, унесен по переулкам и аллее утренним отливом. На месте крушения ночной
шхуны, на раскаленных камнях осталась одна только голая искореженная палуба.
Платаны тоже серые, обшарпанные, будто унося обломки шхуны - отлив с размаху
зашибал ими стволы. Чего ты себе тогда навоображала, милая  моя?  Когда  так
ясно, что такая аллея и не должна упираться в море, а только  в  раскаленные
скалы  в  безводной  пустыне,  если  она  вообще  есть,  эта   аллея.   Если
действительно за этими первыми двумя деревьями, в том темном за ними тумане,
есть и другие, и эти два дерева не простое обрамление сцены, ложный  из  нее
пролом в фальшивый зал, в пустоту. Что ж, в единой  композиции  одно  должно
хорошо соответствовать другому  -  этот  городишко,  сделанный  из  туфа,  и
безводные известняковые  скалы  с  осыпями  на  их  скулах,  сквозь  которые
пробивается пыльная щетина:  жесткая,  как  проволока,  трава.  Безжизненная
пустыня,  если  не  считать  жизнью  населяющих  ее  гадюк  и   пауков.   И,
простодушная  моя,  ты  видела  вчера  эти  скалы   и   эту   жизнь   вокруг
мумифицированной долины собственными глазами, подъезжая к Сан Фуриа.
   Роскошный отлив ночи  не  пощадил  ни  воображаемого  моря,  ни  реальных
деревьев и домов, преобразив их в полуразвалины, ни покосившиеся фонари. Все
эти детали декораций, разными голосами кричащие об одном,  о  безнадежной  и
подлой нищете. Роскошь нищеты, определила она, жалкий удел. И  поучительный:
при всех твоих тягостях, дорогая, тебе везет, тут ты только  в  гостях...  И
это все, снова ее ассоциации прервались, ни шагу  дальше.  Экзерсис  второй,
позиция по счету также, вроде, не первая. А по сути почти  тождественное  ее
повторение,  если  эта  суть  -  ничуть  не  изменившиеся,  разве  что   еще
упростившиеся ощущения. Простоту эту нисколько не усложняет новая  деталь  в
пейзаже: удаляющаяся в платановую аллею, в темное ничто, как  паук  во  тьму
скальной трещины, сутулая спина одинокого прохожего в  черной  кепке.  Театр
действия, называется...  а  где  оно,  это  действие,  вот  это  томительное
удаление единственного его участника - оно и есть? Тогда лучше бы и  его  не
было, а иллюзия объяснилась бы применением  ловкого  приема,  использованием
некачественных светофильтров, таким безнадежным горбом согнута эта спина.
   День предстоит тяжелый,  это  уже  ясно.  Следует  поторопиться,  незачем
затягивать неприятные, но неизбежные процедуры. Что  сказал  Маркиз  Святого
Писания, сразу налево и за  угол?  Значит,  вдоль  этой  изъязвленной  жаром
известняковой стены. При дневном свете они просто  бросаются  в  глаза,  эти
язвы. Да, и  тут  садист  не  соврал:  вон  и  вывеска  цирюльни.  Вернее  -
подражание вывеске, бледносерая надпись в рамочке прямо  по  камню:  BOTTEGA
DEL BARBIERE. Осталось только перейти  на  ту  сторону  знакомого  переулка.
Возможно, за ее приближением уже и наблюдают оттуда. А из комиссариата? Вряд
ли, дрыхнут так, что и мочатся, наверное, уже под себя: лужа под  их  окнами
почти просохла.
   Она подстегнула себя и ринулась на другой берег переулка бодрым  парадным
аллюром. Но нога подвернулась на неровном булыжнике, и  чтобы  не  упасть  -
пришлось проделать сложный пируэт. Как следствие, на берег она выбралась уже
будничным галопом.
   Ставни, конечно, и тут закрыты, но это вовсе не значит, что  цирюльня  не
работает. У их традиций все-таки есть основания: нельзя ни на миг впускать в
дом жуткий свет снаружи. К тому же, в полутьме, и впридачу -  в  затемненных
очках эта тесная конура выглядит не так убого. Два протертых кожаных кресла,
желтые бра, точно такие, как в гостиничной комнате, только на  каждой  стене
по штуке. А у зеркала, перед вертящимся креслом с подголовником - сразу два,
по бокам. Зеркало, конечно, тоже тройное. На центральном,  в  котором  ночью
появлялась точнейшая твоя ипостась,  близнец  ты  мой,  бедняга-сестрица!  -
дешевые бумажные наклейки с изображениями скорбящей мадонны.  Кроме  нее,  в
цирюльне ни единой души.
   Зато за распахнутой слева дверью, в соседней комнате, полно людей. У  нее
невольно напряглись мышцы живота, когда она увидела за дверью столик,