огорчена  тем,
что в ложбинке обнаруживаются слишком резкие складочки,  и  сразу  пытаешься
расправить  их.  Они  не  поддаются  насилию.  Приходится  признать  их   не
случайными, не примявшимися за  день  в  неестественной  позе  за  рулем,  а
естественно вызревшими. Это тревожит: они вызрели очень, слишком уж  быстро.
Позавчера их еще не было. Еще не выветрился из них аромат тогдашних духов.
   Ты расстегиваешь все пуговицы и распахиваешь жилет. И дальше, и ниже  все
линии корпуса разоблаченной куколки  чисты,  лишены  излишеств.  Мощны,  это
самое верное слово, если б потребовалось одним словом  определить  их  суть.
Почти так и сделал тот тип внизу, но это на любой вкус, чей бы  он  ни  был.
Тебе и сейчас не нужен лифчик, несмотря на то, что послезавтра тебе  стукнет
тридцать, несмотря на никакие морщинки  и...  вот  еще  неприятные  новости!
Бледнорозовые твои сосцы напряжены, тверды. Но околососцовый кружок потемнел
и одряблел, как папиросная прокуренная бумажка. Что это, очередной фальшивый
дизайн, обманчивые тени от того же занудного бра? Ты приподымаешь обе груди,
и они округляются, наливаются упругостью. Вы делаете это вместе, четверо, ты
и твои близнецы, и  ты  становишься  обладательницей  четырех  пар  налитых,
вполне вызревших яблок, не столько руками - сколько силой  переполнивших  их
соков приподнятых к основанию шейного ствола. Вы сдавливаете их покрепче,  и
вот, папиросной бумажки как  не  бывало:  на  ее  месте  прежние,  глянцевые
припухшие кружки.
   Зато теперь  на  них,  потемневших  и  расплывшихся  от  притока  свежего
пигмента, проявляются белые пузырьки. Точно такие,  как  тот,  на  губе.  Но
выдавить  эти  ты  не  решаешься.  А,  ничего   особенного,   вместо   этого
успокаиваешь себя ты, жара и легкие натертости грубым льном жилета. Конечно,
скоро куколке стукнет не двадцать, а тридцать  лет.  Но  ей  по-прежнему  не
нужна подпруга. Вообще сбруя не нужна, хомут там или вожжи... Тебе не  нужен
и никакой наездник, одна так одна. И в этом смысле ты совершенно  чиста.  Ты
всегда все делала сама, что ж сейчас изменилось?  А  ничего.  Это  слово  ты
произносишь  очень  громко,  чтобы   утвердить   чистоту   своего   убежища,
девственность своего одиночества. Услыхав его, прозвучавшее как бы извне, ты
вздрагиваешь, будто обнаруживаешь в комнате еще кого-то. Но  объясняешь  это
себе навязчивым присутствием в твоем воображении того типа cнизу. Ну  да,  в
его присутствии - какая же ты одна, по меньшей мере в доме.
   Между тем, этот голос, коснувшийся твоих  ушей,  действительно  доносится
извне, хотя и не из твоей комнаты, и даже не из холла. Он  трогает  тебя  из
ближайшей тебе области, хотя  и  из  запредельной  тебе  тьмы.  Тобою,  ушей
которой он касается, он кладет предел этой тьмы, и она теперь тоже тут:  это
сама ты.
   Можно, конечно, называть этот голос, способный тронуть до  слез,  голосом
ближайшего будущего. Но ведь всякое будущее пребывает в молчании, оно  темно
и немо. И этот голос не его, а расположенной не тут и  не  теперь  -  только
потом, в его темной и пока никем не  заселенной  области,  назначенной  тебе
души, ее к тебе зов. Конечно, ты считаешь эту  душу  уже  своей,  как  и  ее
голос, но это голос еще не принадлежащий, в сущности, никому, никакому еще я
- но уже трогательный до слез  и  пронизывающий  до  дрожи,  так  что  ты  и
плачешь, и дрожишь, как плачет и дрожит он. Это он, ничей,  своим  легчайшим
касанием с той стороны теперь вышибает из тебя эту  внезапную  слезу,  а  не
жестокие хоралы. Он, принадлежащий никому, пронизывает тебя насквозь,  а  не
твои по эту сторону вопли об опасностях,  подстерегающих  твою  сомнительную
девственность и одиночество. Их чистоте не угрожает никто, поздно: не так уж
эта чистота чиста. А  опасность,  конечно,  есть,  только  совсем  иная:  не
потеряешь себя ради никто, ради его души, - не спасешь своей.
   Да, одно только унисонное зудение хора, слившееся в одно шмелиное гудение
многоголосие, которым хозяин гостиницы навязывает себя, понуждает усомниться
в чистоте твоего одиночества. С хоралом в комнату просачивается, и  окружает
тебя,  толпа  соглядатаев,  назойливых   свидетелей   твоих   тайн.   Толпа,
собственно, мужчин. Но ни тебя, ни твоих двойников в зеркалах толпа  смутить
не может, и не смущает.  Совсем  наоборот,  внимание  свидетелей  окрашивает
схимническую интимность в новые тона, удваивает твою нежность к  себе.  Сами
двойники в  зеркалах,  теперь  полуобнаженные  и  возбужденные  присутствием
монашеского хора, увеличивают свою оторванность  от  оригинала,  потому  что
по-разному реагируют на события. У  них  проявляются  разные  характеры.  И,
значит, разные судьбы? Может, и твоя судьба не  совсем  еще  определена?  А,
чепуха,  все  равно  все  они  твои  близнецы,  слегка   преображенные,   но
по-прежнему твои ипостаси. При всех различиях они - ты.  И  конечно,  не  ты
причина всех их преображений. Не твоя  усталость  или  тридцать  пробежавших
лет. А  опять  данные  извне  обстоятельства:  боковой  темный  свет  бра  и
установленные под различными углами к оригиналу отражений зеркала.
   Это так, хотя и в тебе наружные обстоятельства кое-что неприятно исказили
уже, и шаг за шагом прививают новые  искажения.  Вот  эта,  например,  вдруг
проявившаяся вялость куполообразной мышцы в подреберной  арке,  и,  кажется,
начинающий скапливаться там лишний жирок, откуда они взялись, по-твоему?  Но
ведь и пробежавшие тридцать лет - тоже обстоятельства наружные.  Разве  нет?
Ты не найдешь ответа, и никто не ответит тебе на этот вопрос, старушка  моя,
только я. А я пока промолчу.
   Не жди ответа и от своих милых сестричек из зеркал. Все они,  как  и  ты,
заняты сейчас только собой. Вон та, например, правая твоя ипостась - немного
неуверенная в себе и потому скептически-насмешливая - какое ей дело до тебя?
А та левая, уставшая больше других, абсолютно равнодушна вообще ко всему  на
свете. Та же, что прямо перед тобой, глаза в глаза с тобой, и потому близкая
тебе куда больше, чем другие, и потому с полностью обнаженной небольшой,  но
сильной  вздернутой  грудью,  вон  та,  которая  кладет  на  груди   ладони,
растопырив крепкие пальцы, и приминает  их  -  та  поглощена  только  одним:
покрепче держать в руках себя, не тебя же... Не твои -  свои  зажатые  между
пальцами, указательным и средним, взбухшие, как почки каштана, сосцы. К чему
им все вопросы, все вообще слова? Да и тебе они - начто? Все давно  известно
и без слов. Все вы, четверо, в  давнем  сговоре,  снова  этот  омерзительный
намек на почти скотские отношения... Намек? Вглядись в зеркала, у  всех  вас
за спиной не он, а грубое указание: загодя приготовленная бабушкина рухлядь,
четырехместное корыто.
   Ты наклоняешься еще, и они окружают тебя, эти  бесстыдные  полуобнаженные
сестры в зеркалах, отрезающих нижние половины  их  тел.  Может  быть,  самые
существенные половины, не знаю. Но в этом существеннейшее отличие  копий  от
оригинала: они лишь полуобнажены. Это все, на что они  способны,  наполовину
отрезанные от самих себя. И если ты  разденешь  себя  всю  -  сама-сама,  не
дергайся, подружка, в комнате никого, кто ж тебя раздевает, если не ты сама?
- они за тобой последовать не смогут, предательницы. Но это к лучшему.  Было
бы неприятно следить и за их дальнейшими искажениями, например - найти  и  у
них эту новую складку в двух сантиметрах выше пупка, трещину  во  вчера  еще
гордом куполе. И услышать оттуда, если это не иллюзия, еще очень слабый,  но
уже чужой запах.
   Ты глубоко втягиваешь носом воздух: нет, не понять, пахнет  ли  на  самом
деле... Но зато становится ясно, что воздуха тебе не хватает для дыхания. Ты
широко разеваешь рот и с усилием покрываешь нехватку. С большим усилием:  ты
задыхаешься. От чего, от чрезмерного нетерпения? Но оно так тебе привычно...
Или это работа того же прискорбного обстоятельства,  о  котором  не  хочется
думать, тех же тридцати лет - счета возраста и самой жизни!  Cтарая  ты  моя
кобылка, приглядись-ка: счет идет не на годы, на минуты. И это все не  тихое
уютное старение, приводящее к мирному закату, к благородной седине, креслу у
камина по вечерам, окруженному пятком внуков и внучек,  к  ренте  и  слабому
чаю,  в  котором  больше  воды,  чем  чая  и  молока.  А  почти  мгновенное,
взрывоподобное преображение, грубое насилие над тобой. Ты сама это  сказала,
неужто забыла: только позавчера ничего этого еще не было.
   Ах ты,  смешная  моя  старушенция!  Жалуешься  на  какие-то  скопившиеся,
навязывающиеся тебе обстоятельства... Да все они - лишь мои маски, ипостаси.
Единственное данное тебе обстоятельство - я. Я даю тебе, навязываю  себя,  и
буду силой навязывать впредь, не сомневайся. Не ты сама - я пасу тебя сейчас
у зеркала,  моя  коровка,  подстегиваю  кнутом  и  успокаиваю  боль  нежными
поглаживаниями. Это не под силу тебе самой. И уж конечно не  под  силу  тому
типу внизу, которого ты называешь padrone, выбрось его  из  головы:  я  твой
настоящий Хозяин, не он, до этого вечера и не слыхавший о тебе! Это  я  знаю
тебя, жена моя вечная. Ведь это я тебя  создаю  такой,  какой  ты  поминутно
становишься, и потому ты вся принадлежишь  мне  по  праву.  Вся,  снаружи  и
изнутри. По этому праву я впиваюсь в тебя  и  пронизываю  тебя,  влезаю  под
кожу, могу содрать с тебя шкуру - никто не сможет воспротивиться этому! И не
противится: вот, я уже раздеваю тебя всю, раздеваю твои мышцы и кости, разве
не похожа ты сейчас на анатомический макет?
   Вот, вся  твоя  анатомия  выступает  наружу.  Ребра,  сухожилия,  суставы
обнажаются. Внутреннее и внешнее уже плохо различимы, потому  что  одинаково
мне знакомы. В любой складке твоего тела, внутренней или внешней, я  у  себя
дома и действую свободно, как в своем доме. В  любой,  самой  сокровенной  и
узкой твоей щели - я свободен, как и в бесконечных  моих  пространствах.  Ты
чуешь там, в своих щелях, щемящий зуд,  который  жаждешь  усмирить?  Это  я,
знай. Душа твоя тоже зудит, нудится так, что в ушах твоих стоит звонный гул?
Конечно, я у себя дома и в душе твоей. Колокольный гул там - это мой гуд.  Я
и там подкусываю, подзуживаю тебя. Заманиваю в ловушку  лестью:  сама,  мол,
сама... Так я тебя одиночу, пронизывая тебе душу. А отняв у тебя упования на
других - тут же хлещу по твоей протянутой за шоколадкой руке: ничего  ты  не
можешь сама, кляча ты дрожащая! Ты даже не можешь воспротивиться мне.
   Я  пронизываю,  нанизываю  тебя  на  себя  всю.  Твоя  внутренняя  дрожь,
размахнувшая амплитуду своих колебаний за пределы твоего  тела,  вырвавшаяся
наружу и раскачавшая тебя всю, это моя дрожь. Туда-сюда,  туда-сюда,  это  я
раскачиваю качели, твое тело и твою душу. Под мою гудящую дуду принуждаю  их
плясать. Куда б ты ни спряталась, в любую коробочку, куколка, я  проникну  к
тебе и в тебя. И окажусь в тебе, а ты окажешься во  мне.  И  я  захлопну  за
тобой глухую крышку, мышка.
   Вот, ты гордишься собой, созданием  рук  своих.  Ну,  не  смешна  ли  эта
гордость! Смотри, и это все, что ты можешь сама: такой ли мышце, как у тебя,
создать тебя? Да не мышца она вовсе, набор имагинальных дисков, бесформенное
скопление клеток, из которых еще только предстоит развиться мышце. А твои ли
губы вялые мнут кости твои, целуя руку твою? И голос твой крякающий - можешь
ли ты загудеть подобно мне!  Голос  мой  шмелиный,  а  твоя  унылая  свирель
плаксива.
   Но начто мне это? Чего же я, мощный, добиваюсь от тебя,  такой  немощной?
Хочу принудить тебя к признанию: твой Хозяин я, другого нет.  Я,  а  не  тот
скупец, обделивший тебя в день рождения  твоего.  Я,  а  не  тот  тщеславный
жалкий очкарик за конторкой, ему, слюнявому подростку или  старцу,  лишь  бы
объездить кобылку, надеть на нее хомут и поставить в стойло - а мне, мне  ты
дай себя всю, ведь я... я хочу тебя так, что рот мой  пересох,  а  зубы  мои
скрипят и челюсти разламываются от скрипа!
   Прах земной, я вдую в тебя дыхание моей жизни, вдую себя - и  станешь  ты
душою живою. Ты дана себе  от  рождения  пустою  -  я  наполню  тебя  собой.
Наполнись же, забеременей мною, чтобы носить и питать меня в тягости  своей.
Я тоже один в моей самости и пуст вне тебя, и мне тоже тягостно  глядеть  на
это. Вот, я гляжу в свое зеркало: никого. Кроме  тебя,  смешная  моя,  такая
смешная... Гордая чистотой своей, уверенная, что рождена от матери своей.  А
может ли быть чист тот, кто рожден женщиной! Чиста  ли  ты  перед  подлинным
создателем твоим? О... вот даже солнце и луна, и  те  не  светлы,  и  звезды
нечисты перед очами моими. Тем менее человек, который есть червь, и ты, дочь
человеческая, которая есть моль, слепленная из нечистой  глины.  Мне  ли  не
знать этого?
   Это я слепил тебя, и тискаю сейчас,  чтобы  размягчить  застывшую  глину.
Снова замешиваю ее, чтобы заново вылепить тебя из вязкой грязи этих занудных
слов, и буду месить, тискать и мучать, пока ты не признаешь  меня.  Пока  не
впустишь  меня.  Повторение  пытки,  дление  мучений   -   верное   средство
принуждения, плавящий металл и камень огонь. Я прибегаю  к  нему  и  сейчас,
продлевая твое томление, плавление  перед  зеркалом,  и  эту  сцену,  и  все
другое, и дальше... Насилие? О, да: я вырву из тебя признание насильно. И ты
добровольно впустишь меня целиком, каким я дан.
   Я насильно приопускаю тебе веки и  ты  вместе  со  мной  видишь  то,  что
принадлежит нам одним, не размноженное никакими зеркалами:  круглые,  медные
твои колени. Ты и я, наши локти вместе касаются мощного гребня твоей  крутой
подвздошной кости. Наши  предплечья  тяжело  придавливают  прямые  бедренные
мышцы, не имеющие изъянов каннелюры на тазобедренных  колоннах.  Их  сложные
капители,  звонкие  коленные  чаши  и  валики  упругих  тканей  вокруг  них,
свидетельствуют о  надежной  базе,  несокрушимом  фундаменте.  Дадут  понять
любому, какой у нас надежный круп. Еще бы не понять: от  коленей  к  тазу  -
крутые  лировидные  линии,  это  уже  задняя  двуглавая  мышца,  и  под  нею
побелевшие от напряжения выпуклые икры.  Мы  чуть  раздвигаем  тебе  колени,
усиливая лировидность линий до того, что нам добровольно  показывается,  нам
сама дается нежная, самая нежная мышца. А над ней  -  скрытая  от  близнецов
краем стола существеннейшая твоя область,  может  быть,  средоточие  тебя  и
меня, наша суть. Синие прожилки на наших предплечьях и бедрах - это сочится,
пропитывая ткани, здоровая концентрированная кровь.  Под  сгущенную  музыку,
сочащуюся из дверных щелей, как кровь,  мы  начинаем  свой  танец  с  тобой:
влагаем свои пальцы под груди, пасем их  в  тамошних  влажных  ложбинах,  из
которых не успела за  день  испариться  благоуханная  утренняя  роса.  Пасем
вместе всю тебя, моя ты дорогая, я  так  тебя  хочу,  что  у  меня  от  боли
разламывается голова и я уже пятую ночь не могу уснуть!
   Мы  проходим,  не  пригнув  головы,   арку   подгрудинного   угла,   этот
вместительный  портал.  Под  его  утяжеленным  архитравом  -  с   украшенным
реберными вырезками  фризом  -  достаточно  места,  чтобы  мы  свободно,  не
коснувшись,   обогнули   мечевидный   отросток.   Ревнивые   сестры   гневно
подглядывают за нами из зеркал. Все это было не раз.  Точно  так  ты  всегда
делала и сама. Так и сейчас: замедленно, намеренно сдержанно, с выработанной
мерой мы вместе проглаживаем ладонями  прогибающиеся  портняжные  мышцы.  От
колен к паху, последовательно, буграми Венеры и Юпитера -  и  потом  немного
ногтями, будто мы почесываемся, ослабляем  зуд.  Наши  ногти  точно  так  же
цепляют шорты, комкают их, подтаскивают гармошкой  наверх.  Так  же  шуршит,
посвистывая, ткань. Еще шире, до предела широко мы разводим колени: из нутра
тяжелых бедренных мышц  выступают  стальные  сухожилия,  сходящиеся  в  одну
невидимую отсюда точку, под раструбы шортов.  Вслед  за  ногтями,  там,  где
сквозь бледную кожу просвечивают синие прожилки, взбухают алые полоски.  Они
точно указывают  туда,  где  во  чреве  уже  что-то  сдвинулось  с  места  и
опускается навстречу им, нависает и всей массой ложится на лобковую кость. И
ноют в нас кости наши, и жилы не знают покоя... Хор монахов изливает  в  нас
продленный мотив, намеренно задержанный выдох, и  изливается  навстречу  ему
душа наша...
   И все же трудности  астматичного  дыхания  не  в  силах  отвлечь  нас  от
нестерпимого зуда, хоть отчасти усмирить его. Его можно  услышать  и  сквозь
хрипение наших легких, и  это  не  косвенная  метафора:  услышать  напрямую,
ушами. Боже, да тут еще и комары? Ах, нет, это снова зудит неисправное  бра.
Возможно, предупреждает, что сейчас  станет  темно.  Ленивая  скотина  внизу
палец о палец не желает  ударить.  Ничего  он  не  способен  наладить,  зато
способен все налаженное сорвать.
   Весь этот бессмысленный после такой утомительной дороги ритуал  следовало
проделать там, внизу. Прямо перед его носом. Что ж  еще  остается  надоевшим
персонажам из банальной, с тупым  упорством  из  разу  в  раз  повторяющейся
сценки: столичная проезжая барышня и тупой сельский истукан? Только еще  раз
разыграть ее, сразу же, как только  барышня  вошла  в  холл,  без  прелюдий.
Почему же - без? Роль прелюдии сыграл бы загодя начатый монахами хорал. Была
б веселенькая картинка. А не трется ли он, кстати, сейчас у двери в комнату,
и подслушивает, и подсматривает в скважину? Нет, в коридоре, кажется,  тихо.
Да и скважину плотно заткнул ключ.
   А, все это  глупости!  Надо  просто  принять  душ,  и  все,  и  спать.  И
выспаться. Жара - просто ужас. Ты звучно шлепнула по мышце  бедра:  отличное
средство против зуда, и сразу встала. В тот же миг монашеский хор сорвался с
выдержанной ноты на нисходящую  секвенцию.  На  тот  же  миг  в  центральном
зеркале появились мощные коленные чаши с твердыми валиками над ними. Но  еще
не успели расправиться края шортов, а ты уже повернулась к  зеркалу  спиной.
Бра погасло. Сорвалось, все сорвалось.
   Ты пошла к изголовью корыта, трижды потянула за веревочку. Пусть хотя  бы
это дело обойдется без обманутых упований. Обошлось:  с  третьего  раза  бра
зажглось.  Крепки  привитые  ему  навыки.  Привычка,  это  счастливейшее  из
прибежищ, не всегда, оказывается,  утрачивает  мощь.  Утраты  не  преследуют
бездушные создания. Твоя же утрата плачевна.
   Но не окончательна. Нет, она - не хозяин дрянной гостиницы. Не тот наглый
самозванец, тупое орудие в чужих руках, одно лишь неуместное воспоминание  о
котором способно сорвать все  дело.  А  тот,  который  не  в  твоем  скудном
воображении - действительно близок тебе, намного  ближе  того  расплывшегося
далеко внизу за конторкой тела в  очках,  ближе  твоего  собственного  тела.
Дрожь, только что раскачивавшая всю тебя, - не  нерешительные  ли  колебания
между тем далеким очкариком и этим, тебе ближайшим? Ближайший, он только что
касался и трогал тебя, держал тебя в руках, тискал тебя и мял,  лепил  тебя,
кисанька моя золотая, из грязи, смачивая ее своей слюной и кровью! Ты знаешь
эту жгучую грязь: она -  как  горчица,  подспудно  содержащая  невыявленное,
невымятое золото. Потому у нее такой оттенок. Я мну ее,  обжигая  пальцы,  и
вымну из нее драгоценный сияющий металл. Ты еще засияешь у меня, куколка,  и
глаза твои гневные. И на крыльях твоих шелковых распахнутся тысячи  глубоких
гневных глаз. Имя, от меня ты не требуешь, чтобы я назвал свое имя? И верно,
начто оно тебе. Я - один, других нет, меня не спутаешь ни с кем. Кроме меня,
кому ты нужна, кто обратится к тебе с речами или хотя бы расскажет  о  тебе?
Да и ты узнаешь меня не по  имени,  не  по  запаху,  по  одному  лишь  моему
приближению.
   Вот, ты уже не глядишь в свои зеркала. Известно, что в  них:  ты  и  твоя
семья, та же размноженная ты. Мне тоже нужна семья. И я принужу тебя  видеть
во всех зеркалах только меня. Во всех зеркалах повторюсь я.
   Ты все лукаво жалуешься на скупость природы, и что  ты  просто  вынуждена
была развить твои бедные таланты. А