отнять. А на опустевшее место подсунуть в твое нутро то, чего  ты  вовсе  не
желаешь, отлитую из бронзы тяжесть: все кончено, пришла  погибель.  Она  уже
тут - с шумом бросается на тебя, как нахальный гусарский  полк,  проламывает
аллею в твое сердце. За ней в пролом теперь свободно ввалится то,  что  тебе
подсунут  дальше,   вся   тяжелая   кавалерия,   сопровождаемая   адекватным
аккомпанементом: громом копыт, выбивающим дробь  из  барабанчика  сердца,  и
лошадиным едким духом, вышибающим из глаз слезы тоски по потерянному раю. О,
да, это крепко сделано, это честная работа. Ее результаты можно  любить  или
ненавидеть. Но сказать о них можно только одно: они есть. Не благодарить  же
за такую работу! Она делается не за спасибо.
   Что тут вообще говорить! Там вечный дождь и длящееся умирание, ни  надежд
- ни упований, в них нет нужды: все и так идет хорошо. Но значит ли это, что
и там нет никакого будущего? Нет, конечно, оно есть, но  упаси  нас  Бог  от
такого будущего. Вот оно, тут, дано таким, какое оно  есть,  неотличимое  от
прошлого: дождь не посылается на эту землю, начто он, если никто  не  желает
ее возделывать, но пар поднимается от этой земли, и ее обожженное лицо снова
и снова обжигается паром. Пробудись и смотри, не во сне и в мечтах -  в  яви
дано тебе будущее как пустые переулки, расходящиеся веером вправо и влево от
тебя. По одному из них тебе предстоит, может быть, возвращаться в  настоящий
твой дом.  Все  подсунутое  тебе  просто,  подчеркнуто  аскетично:  в  одних
переулках ступеньки - в других булыжники. Пыль  в  пересохших  канавках  для
стока воды, которой нет и не будет, излишества ни к чему. Трещины в  плитах,
оттуда торчат серые клочья  травы.  И  кислота  во  рту.  Тебе  сейчас  дана
анатомия города Сан Фуриа, как она есть. Она выступила наружу,  ее  свободно
можно читать: с нее содрана шкура, и мышцы прорваны ребрами. Внутренности ее
вывернуты наизнанку, чтобы легко распознавалось, где селезенка, где  печень,
а где - сердце. Вернее, где должно быть сердцу, которого тут нет. Излишества
- совершенно излишни.
   Это совсем, совсем другой город, он и предназначен для другого. О райском
богатом городе, выстроенном в  твоем  воображении,  разве  можно  рассказать
вполне? Скупая же анатомия этого предназначена для того, чтобы рассказ о ней
исчерпал ее всю. Чтобы он мог соответствовать ей на все сто,  и  его  нельзя
было бы отличить от нее. Анатомия города Сан  Фуриа,  этот  плод  не  твоего
воображения, тождественна анатомии повествования о нем: диалогу и  авторским
ремаркам, частям и целому. Повествование о нем - его близнец в зеркале,  oни
оба выступают на одной сцене, сцена с тысячью зеркал легко вмещает их обоих.
Аскетичная архитектура города Сан Фуриа, сценические  декорации,  с  которых
осыпаются пересохшие краски: зеленая, желтая,  черная  -  это  сама  суровая
архитектоника  этого  повествования,  крепкая  и  обшарпанная,  с  обвисшими
лоскутьями кожи. Их речь одна и та же, закованная в камень речь.
   Слушай ее, читай слово за словом. Это тебе по пути: все равно ты  влачишь
себя по всему этому слева направо, или тебя влекут, какая разница? Неважно и
кто влечет, какие у них имена. Смотри, вон один из них, безымянных,  но  так
щедро разбрасывающих перед тобой намеки  и  предупреждения,  что  почти  уже
исчерпаны их запасы. Он - вот, и это его появление, возможно,  последнее  из
них. Оно воплощено в этого прохожего с сутулой спиной, пробирающегося  вдоль
обшарпанной стены ковыляющей паучьей походкой. В  его  надвинутую  на  глаза
кепку. Подойди, скажи ему спасибо. Больше все равно  некому:  кроме  него  -
вокруг никого.
   Вот он, пытается скрыться от тебя. Спеши  перехватить  его,  пока  он  не
забился в расщелину стены. Он - тут, а говорят, из города они убежали все: в
степь мрачную, безводную. Щиплют там  кочки  подле  каменных  кустов,  ягоды
можжевельника - хлеб их. Вот какой урожай получают они в  своем  кооперативе
или  латифундии.  Из  пустыни  каменной,  по  слухам,  они  переселились   в
окружающую ее глиняную, а какой в том толк? Обе слеплены из  одной  грязи  и
заключены одна в одной, подобно русским идолицам. Давно обезвожены они  обе,
всю влагу высосало из их тканей, протоков  и  желез  своим  хоботом  солнце,
черный горбатый тарантул. Оно выдавило из них влагу подобно тому, как  и  ты
выдавила  свой  пузырек  на  губе:  легко.  Выдавило,  и  наглухо  опеленало
собственными ее парами обезжизненную мумию. Оно тоже - вот, хотя на  него  и
глянуть-то нельзя, не то что коснуться, а  глянув  -  увидеть.  Попытка  это
сделать безнадежна, как безнадежна игра с огнем, ведь пламя -  не  мясо,  не
кости, не камень, которые в большей части своей жидкость, пусть и в прошлом.
Пламя на сто процентов пламя, его гудение низкое, словно подземное, в  твоих
ушах - на сто процентов гуд. Гудением пламени, бьющим в затылок гулом  крови
я взываю к тебе, a ты все жалуешься, что я не слушаю тебя! Что только смотрю
на тебя!
   Если тебе недостаточно угрожающего гудения моего, то будь готова к  новым
укусам. Тебя обступили обстоятельства,  а  кто  подсовывает  тебе  их,  кто,
надевающий  одну  за  другой  их  маски,  сам  есть  высшее  обстоятельство,
обставшее тебя со всех сторон? Кто, если не я, создаю и науськиваю на  тебя,
подзуживаю все обстоятельства, лезу к тебе под шкуру, чтобы  и  там  зудить,
гудеть! От меня не спрячешься, я проникаю во все щели - меня можно увидеть и
в каннелюрах колонн, поддерживающих  церковный  портал,  ты  ведь  тогда  не
ошиблась. И в этом пробирающемся вдоль стены прохожем, не ошибись и сейчас.
   Неблагодарная, ты жалуешься на мое равнодушие, или  спрашиваешь  -  начто
это мне! Да нато, что я так хочу. Захочу, в иной раз захочу иного, а  сейчас
я хочу тебя так, как может хотеть лишь пламя. Ты сама виновата: подняла меня
и заставила носиться по ветру, подобно языкам пламени. И теперь тебе  не  на
кого надеяться, не на кого уповать, кроме меня. Да, мое пламя кусает тебя, я
укусил давно - и заставил тебя носиться. Но я и сам  поражен  своим  укусом,
иначе отчего же меня  на  части  рвут  боли,  и  начто  я  сам  так  безумно
выплясываю, что меня тошнит от жажды тебя! С тех пор, как я  впервые  глянул
на  тебя,  разламывается  у  меня  голова,  и  мои  внутренности  кипят,  не
переставая. Причина всех моих страданий - ты одна,  и  у  меня  один  мотив,
стремление избавиться от болей, избавиться от тебя, какая ты  есть.  Никаких
противоречий, ни в терминах,  ни  в  деле.  Я  гляжу  на  тебя,  да!  Но  ты
сокрушаешь меня, как львица, как самка,  сука,  равнодушная  к  моим  мукам:
откуда тебе знать, каковы они. Ты еще не знаешь, что такое настоящая боль.
   И вот, ты мне иного не оставила, не дала: вогнала  в  борьбу  за  тебя  с
твоим хозяином. В его гостиницах множество  таких,  как  ты,  и  все  же  он
безмерно ревнив и без борьбы не отдаст своего. Но я выхожу в охоту на  тебя,
его самку, на круглосуточный гон  не  как  трусливый  клоп,  подползающий  к
жертве только в покровах мрака. Я уже не скрываю от тебя мраком лица своего,
смотри на меня и ты. Смотри, я кусаю тебя  подобно  разъяренному  тарантулу,
преследующему кобылу на ее же пастбище.  Я  принуждаю  и  изможденную  клячу
плясать, резво перебирать копытами. Кусаю  -  пляши,  я  так  хочу.  Я  хочу
вернуть тебе - твое, заплатить по твоей же мере: ты еще узнаешь,  что  такое
настоящая боль и кто тебе настоящий Хозяин.  Ибо  я  пожру  тебя  вмиг,  как
пожирает пламя соломинку, не так, как сырые дровишки костров на  посвященном
другому конвейере, веками поджаривавшие ста  тысячам  ведьм  их  собственное
мясцо, но так и не прожарившие его вполне. Скажешь мне еще за то спасибо.
   Ты глядишь на меня, но видишь только бельмо на глазах  твоих.  И  радуги,
окружающие его. Потому что ты смотришь на солнце, мумия ты  девочки!  Так  и
долина в окрестностях города Сан Фуриа, обескровленная мумия, глядя на меня,
видит лишь кольцо гор, отгораживающих ее от живого  моря.  А  меня,  который
слепил ее такой, какая она есть, слепил и сами горы -  не  видит,  не  хочет
видеть. И это естественно: мне всегда сопротивляется глупая материя, которой
и не существовало бы без меня. Ни ее, ни брожения и схваток в ней элементов,
ни тектонических метаморфоз, а, значит, ни глиняных долин, ни  меловых  гор,
ни самого мела. И морские облака без меня никогда не смогут перевалить через
горы, чтобы ударить в город Сан Фуриа молнией: без меня  нет  и  молнии.  Не
сможет рассеяться уплотненный, скапливающийся над некогда болотистой долиной
туман, но и выступающий из всех вещей и размывающий их очертания  близорукий
твой туманчик. Ибо и ты, моя золотая, и эта золотистая долина  -  не  более,
чем бельмо на моем глазу, которому только предстоит преобразиться в  сияющую
радужную оболочку.
   А преображение неизбежно: коли захлопнули крышку мышеловки - тебе крышка,
мышка. И вот, ты мечешься в коробочке одна, моль человеческая.  Ты  тащишься
пустынями, обмотанная собственными вонючими  испарениями,  доодиноченная  до
отчаяния самка-львица. Ты жаждешь одного: лечь и забыться, но в этом  костре
нет места, чтобы лечь, а забыться в нем можно только навсегда. Тебя мутит от
жажды встретить в пустыне живую душу, но единственная  повстречавшаяся  тебе
душа  лишена  малейшего  признака  жизни.  Вон   та,   пробирающаяся   вдоль
обшарпанной стены, упакованная в  непременную  кепку  и  черный  пропыленный
костюм. Пуговица на вороте ее рубашки наглухо застегнута, и глубоко засунуты
в карманы руки с грязными ногтями. Тебе уже знакомы такие души.
   Выбирать не из чего, девочка, и тебе иного не  дано.  Собирай-ка  остатки
своей былой львиной  храбрости  и  двигайся  навстречу.  Давай,  двигай,  не
ложится львица, пока не съест добычи, не насытится. Вот, ты подвигаешь  себя
вплотную к этому  прохожему  -  и  сходишься  с  ним  метров  за  десять  до
гостиничного порога. Занимаешь лучшую для нападения позицию: открытую, лицом
к лицу. Поколебавшись, спрашиваешь у него... что? Ну, хоть,  "который  час",
или любую другую глупость, про почту или ресторан. Слышишь? Он отвечает тебе
"не понимаю". Будто ты совсем скверно изъясняешься на его языке.
   Ты пытаешься что-то объяснить ему. Он не слушает, хочет пройти дальше.  А
ты, конечно - сразу воспылав бешенством, прижимаешь его лопатками к стене. А
он, разумеется - грубо, отстраняет тебя. Ты хватаешь его за ветхий,  весь  в
отвратительных  паутиноподобных  клочьях  обшлаг  рукава,  так  тебе   жутко
оставаться в пустынях одной.  Но  он  вырывает  рукав  из  твоих  ослабевших
пальцев  и  уходит,   ни   разу   не   обернувшись:   послушный   инструмент
обстоятельств.  Сам  обстоятельство,   часть   обставшего   тебя   всеобщего
обстоятельства - общего давления на тебя. Выйдя к тебе,  он  проходит  перед
тобой, и уходит, бесследно исчезая там, откуда и выступил: из темной трещины
переулка - в переулок тьмы.
   Но и ты не глядишь ему вслед, а зря. Надо бы присмотреться к нему, к  еще
одному из посланных тебе предупреждений. Только ты ничего уже  не  хочешь  и
слышать о предупреждениях, так они нахально липнут к тебе. Да,  коровка,  ты
просто увязла в них, во всей этой работе, которую ты считала своей, во  всей
этой  вязкой,  cоответствующей  почти  всем  принятым   канонам   разработке
материала. Всем, кроме одного: места и времени, где  проводится  разработка,
ее тут и теперь. Не  дожидаясь  показа  самого  материала,  его  экспозиции,
разработка сразу заняла ее место, началась прежде ее  начала  и  продлилась,
чтобы исчерпать себя прежде, чем начнется она. Что ж, всякий разрабатываемый
сейчас материал хоть и дан заранее, до его разработки,  и  он  несомненно  в
прошлом по отношению к ней, прежде нее, но становится он прошлым лишь  после
начала разработки, потом, когда уже появилось это сейчас, теперешнее, и  это
так же несомненно. Появляющееся раньше прошлого  теперешнее,  как  и  потом,
расположенное прежде всякого сейчас, трудно вместить даже в воображение.  Но
зато все оно легко вмещается в движение: и вот,  тебя  сразу,  без  прелюдий
загнали не в твою - в эту работу, в разработку не твоей темы - самой тебя. И
ты завязла не в  своей  -  в  чужой  работе,  подобной,  нет,  тождественной
замешиванию глины для творения, перемешиванию болота, в  котором  содержатся
все необходимые творению элементы. Вот, всколыхивая его, ты и  всколыхнулась
сама, и погружаешься в него глубже и глубже. Ты взбешена этим, еще  бы:  вся
искусанная живущими в этом болоте ядовитыми пауками,  ты  измучена  неуемным
зудом вконец. Твои качели со свистом взлетели  в  зенит  и  замерли  там:  в
нестерпимой близости тысяч пылающих солнц, размноженных ловко подставленными
зеркалами. Конечно же, ты приходишь в ярость. Твои прежние смущение и страх,
и даже безмерное отчаяние - все плавится в этом тигле, с  его  утысячеренной
фокусирующими зеркалами мощью. Ничто не мешает теперь твоему бешенству стать
ровно пылающей яростью, под непомерным давлением переплавиться в нее.
   Вот, разъярившись достаточно, ты свирепо - но в который раз! - решаешь не
уступать давлению, всему этому спланированному до мельчайших деталей позиций
и движений,  бесчеловечному  гону.  И  ты  не  уступаешь...  дорогу  другому
прохожему, неотличимому близнецу первого: он внезапно появляется из-за  угла
переулка и ты просто оказываешься у него на пути.
   Он идет тебе навстречу такой же паучьей, легкой и одновременно ковыляющей
походкой, выставив заломленный желобком козырек, и  другой,  невидимый  рог.
Руки - в карманах измятых штанов, так густо покрытых пылью, будто он  шагает
уже долго и собирается идти далеко. Он вырастает над тобой,  и  одновременно
удаляется, поскольку выходит за пределы поля зрения.  Ты  заранее  ощущаешь,
как рог погружается в твое чрево, но ты ни за что не уступишь на  этот  раз.
Что ж, твоя сцена, твой выход, свирепая плясунья ты моя. Твои  зрители:  они
уже готовы, ждут. Вон, за правой кулисой, на  пороге  своей  цирюльни  замер
Фрейд. А у задника, это портал церкви, на ступенчатом своем  престоле  Папа.
Сквозь  щель  в  гостиничной  двери  конечно   же   подглядывает   трусливый
Экклезиаст. Вся знать в сборе, вся троица вполне едина в своей роли -  одной
на троих, все ее ипостаси в шесть  глаз  глядят  только  на  тебя.  Полиция,
пожарники, вся служба сцены - как им положено: мертвы.
   Никто из них и пальцем не пошевелит, чтобы помочь тебе. Не для  того  они
тут.  Все,  кто  сейчас  смотрит  на  тебя,  обступает  и  толпится  вокруг,
продолжают заданную им работу: одиночить тебя. Но ведь и ты не  поможешь  им
ничем. Им уже дана одинокая ты, и надвигающийся на  тебя,  катящий  на  тебя
рок. Если они и сочувствуют, если кому и послушны - то не тебе, ему.  Смотри
не на них, на него: и ты, наконец, не только услышишь, но и увидишь меня.  И
хотя он кажется неотличимым от своих предшественников, видом  и  запахом  он
тот же, но меня-то ты не спутаешь ни с кем. Ты узнаешь меня не по  виду,  не
по запаху - по одному лишь приближению.
   Ты широко разводишь руки, чтобы перекрыть пути в обход  тебя.  Открываешь
их из подготовительного положения  на  нужную  позицию,  словно  раскрываешь
объятия. В откинутой правой руке ты продолжаешь сжимать нелепый  зелененький
зонтик, будто потешная  конструкция  поможет  тебе  сохранить  равновесие  в
трудной позе, как это делают танцовщицы на проволоке. Но ведь это  все,  что
ты можешь проделать сама. Без меня.
   Не замедляя своего надвижения, он огибает  расставленные  тобою  силки  и
пренебрежительно проходит  дальше,  мимоходом  слегка  задевая  плечом  твои
стиснувшие ручку зонтика, побелевшие от напряжения костяшки пальцев.  И  это
все, что мог бы сделать с тобой он сам. Не будь он - я.
   Пахнув рабочим потом - я толкаю тебя и продавливаюсь сквозь  тебя,  чтобы
тут же скрыться в расщелине другого переулка.  Того,  где  вместо  булыжника
ступеньки. Но получив даже такой безобидный толчок, ты  теряешь  равновесие,
едва не падаешь. А удерживаешься на  ногах  только  потому,  что  совершаешь
искусный пируэт и прижимаешься к раскаленной стене плечом: удар  пришелся  в
левую, больше правой припухшую грудь. Он направлен в сердце, но потряс  тебя
всю. Выдавленные, выбитые им из желез слезы текут по  твоим  щекам,  подобно
молоку из лопнувшего вымени. Вот это настоящая боль, моя ты дорогая!..
   Смотри, это последнее тебе предупреждение. Cкажи  мне  за  него  спасибо,
родная. Скажи: честная работа, родной, все сделано хорошо, спасибо за все.
   Так совершенны небо и земля, и все воинство их. И сказал им Господь  Бог:
владычествуйте над рыбами морскими и над птицами  небесными,  и  над  всяким
животным, пресмыкающимся по земле. И  нарек  человек  имена  всем  скотам  и
птицам, и всем зверям полевым.




                     ЭКЗЕРСИС III  У ПАЛКИ
                 (эпилог, неканонические позы)



                     ШЕСТАЯ ПОЗИЦИЯ: ЭПИЛОГ

   Но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И навел Господь  Бог
на человека крепкий сон, и когда он уснул, взял одно из ребр его,  и  закрыл
то место плотию. И создал из ребра жену, и привел ее к человеку. И оба  были
наги, и не стыдились.
   Нет, Экклезиаст пребывает там же, где она его оставляла: в  своей  лодке.
Продлись отсутствие не час, а год - он все будет в прежней,  исходной  позе,
при неотделимом  от  нее  аккомпанементе  хоралов.  Их  темп  и  ритмический
рисунок, собственно - никакие, подчеркивают соразмерность  между  музыкой  и
движениями. В этом  случае  -  их  отсутствием.  Характерные  мотивы  всегда
создают  окраску  движений,  так  и  бесхарактерная  мелодия  окрашивает  их
отсутствие. Определенные ее рисунок, метр,  темп,  выявляют  и  подчеркивают
определенный рисунок движения. Но точно так  же  и  неопределенные  качества
мелодии выявляют его неопределенность. Соответствие всегда повышает качество
упражнения, любого, даже  если  оно  упражнение  в  отсутствии  качества,  в
неподвижном сидении за конторкой.
   Ну да, а если ее Страж просто успел вернуться на исходный рубеж,  галопом
или  вскачь,  но  в  любом  случае,  конечно,  омерзительно   виляя   своими
разжиревшими бедрами? Что ж, тогда  и  это  упражнение  закончилось  той  же
позой, с какой началось, вернуло Стража в начальную позицию. Какая  разница?
В любом случае придется начинать с исходного рубежа, всем - с ноля.
   Если приглядеться, вернее - прислушаться, эта исходная позиция не  совсем
та же, чуточку  другая:  когда  постоялица  переступила  порог,  padrone  не
усилил, а приглушил зудение магнитофона. Она  механически  отрeагировала  на
его гостеприимный жест как на приглашение, и протащилась на тот тихий зов  к
конторке, даже и не пытаясь решить, зачем бы такое нужно ей  самой.  На  это
просто не оставалось ресурсов, совсем другая  задача  занимала  ее  целиком,
следует ли ей снимать очки. Она колебалась между сторонами дилеммы, стараясь
предугадать, какая посылка в конце концов  перевесит.  С  одной  стороны:  в
холле, конечно, слишком темно, а  с  другой:  не  стоит  давать  кому-нибудь
возможность увидеть ничем не защищенные глаза. Она подозревала, что они не в
лучшей форме после ее неудачного выхода на сцену:  припухли  веки,  потекла,
предательски выявившись, краска, и все такое... А  все  такие  не  в  лучшей
форме органы следует  скрывать  под  соответствующей  одеждой.  К  тому  же,
снимание очков, раздевание лица, могло выглядеть началом раздевания и  всего
остального. А эта идея - раздеться прямо у порога перед изумленным  хозяином
- была отвергнута еще ночью.
   Пока она так тащилась,  он  опять  рассматривал  ее  колени,  с  тем  же,
соответствующим позе, рассеянным выражением отсутствия. Такая рассеянность -
несомненный внешний признак подспудного упорного педантизма. Тупости, тут же
последовала поправка к найденной формуле, и она привычно решила, что сделала
ее сама.
   После трудной вылазки наружу ее внутреннее, прежд