ратительны, их движения так гадко неотделаны, грубы! Ты не  желаешь  быть
похожей на них, даже отдаленно. И  потому  опять  выдергиваешь  руки  из-под
шортов, но только для того, чтобы перебросить их назад, к голове, чтобы  там
впиться когтями в корни волос, о-o... а  это  какой  сладкий,  какой  жуткий
звук! И какие грязные жесты у ипостасей!  О,  они  просто  грязные  приматы,
животные, звери, ничего общего с тобой, чистое золотко мое. И это,  конечно,
просто благо, что они отрезаны от тебя  столом  и  видны  тебе  только  выше
талии. Благо, что и им не видно того, что делаешь ты  с  собой  ниже  пояса.
Обрезанные краем столика наполовину, они,  три  мрачные  ехидны,  не  смогут
мерзкими кривляниями набросить свою вонючую тень на самое важное в тебе.
   О да, и ехидна от пояса и выше имеет человеческий облик,  а  от  пояса  и
ниже - облик крокодила. Идут же самец  и  самка  ехидны  на  соитие,  как  и
человек. Но когда распалится самка ехидны и хочет сойтись с самцом, она идет
к своему самцу и съедает лоно его. А когда приблизятся роды у самки  ехидны,
съедают ее лоно  детеныши.  И  потом  выходят  из  ее  лона  матереубийцы  и
отцеубийцы, палачи родителей своих. Ни один провонявшийся  чужими  и  своими
выделениями садист-физиолог не станет отрицать этого, как бы ни был туп.
   Тебя бьет озноб, все тело твое  вибрирует,  cодрогаясь  подобно  куколке,
готовой хоть сейчас лопнуть, разверзиться. Ты начинаешь приплясывать и сидя:
правая нога скачет с носка на пятку, тра-та-та! Словно копыта по  булыжнику,
так звонко. Земная кора неглубоко укрыта под камнем мостовой, и не  в  силах
поглотить, задушить звон. Твой зуд заложен на точно  такую  же  глубину  под
кожу. И надо бы снять скальп,  и  вскрыть  череп,  чтобы  добраться  до  его
отложений, до этой отвратительной кладки. Но вот,  от  ударов  пяток  в  пол
содрогается стул, в который влит твой круп, как  в  седло,  и  скверный  зуд
опять немного  стихает.  Будто  его  подавляет  эта  вибрация,  передаваемая
костями всему телу без малейшего искажения. Словно сами кости или облепившее
их мясо  порождают  это  гудение  зуда,  воспринимаемое  и  ушами.  Полумрак
поглощает детали неумелых движений, которыми сестры злобно  пародируют  твой
перепляс. Только обвислые индюшиные складки на их шеях выявляются  из  тени,
потому что содрогаются сильней остального, и на них время от времени  падает
прямой свет бра. Ты выпрямляешь корпус, чтобы тень снова  пожрала  их.  Тебе
совсем не  улыбается  видеть  эти  жуткие  складки,  напоминающие  бороду...
мужика, и все мужиковствующие ужимки приматов. Ты принимаешь новую позу. Это
та, привычная тебе и удобная поза, - но уже и не совсем та: ведь  ты  сидишь
на стуле, - с которой началось все это повествование.
   Оно началось в тот миг, когда твоя "Фиеста", содрогаясь от ударов колес в
булыжник, тра-та-та, выкатилась из переулка на площадь. И в  тот  же  миг  -
какой-нибудь минутой позже - ты, выгнув  поясницу  и  выведя  вперед  локти,
приняла эту позу. И впервые глянула в упор на то, что  было  тебе  дано:  на
лишенную ассоциаций с чем-нибудь другим одинокую ночь. Этой ночи  тоже  была
дана лишь одинокая ты,  а  в  приданое  вам  обеим  -  приказ  быть  дальше,
продлиться. Тот первый взгляд и был первым звеном новых цепочек,  заменивших
собой привычные, но лопнувшие оковы внутренней жизни. Тогда и  начались  эти
скитания в твоих и ее метаморфозах. Скажут, двинулись в  скитальческий  путь
лишь слова, лишь повествование о скитаниях. Да, но с  повествованием  о  них
начались и сами метаморфозы.
   Метаморфозы?  Нет,  слово  не  вполне  соответствует   содержанию   твоих
скитаний. Оно  если  и  касается  содержания,  то  как  косвенная  метафора,
тождественная  замедленному  превращению  горных  пород,  их  метасоматизму:
неторопливому замещению одних минералов  другими.  Пусть  и  при  содействии
растворов высочайшей активности, пусть и с самыми существенными  искажениями
химического состава, но все же с сохранением первоначального замысла.
   Преображение? Ужели  слово  найдено!  Да,  ибо  эти  метаморфозы  подобны
взрыву, протекающему вмиг. Длится ли он день или  двадцать  лет  -  он  миг.
Длится ли эта молния сто лет или тысячу - она  молния.  Миг,  вечность  -  и
озаренная ею ты уже не та. Любой календарь подтвердит  это,  даже  если  это
календарь с вырванными страницами, нет, не даже: особенно,  если  он  таков.
Листай его. Страница, и ты совсем не та, что  прежде.  Но  на  шаг  ближе  к
твоему подлинному, не по случаю состряпанному имаго, к тому,  что  на  самом
деле есть ты: ко мне. Даже если эта лестница с выломанными ступенями, ступай
по ней, ничего не бойся. Это верный путь к себе. Шаг, и ты - не ты. Еще шаг,
и ты - я. В тебе сливается  неслиянное,  я  и  ты.  Съедая  подсунутые  тебе
где-нибудь на бензоколoнке бутерброды - ты поедаешь мою  печень,  выпивая  в
какой-нибудь захудалой цирюльне стакан молока -  ты  пьешь  мою  кровь.  Моя
кровь течет твоими венами и  артериями,  мой  скелет  скрепляет  твое  мясо.
Преображение? Нет, и оно не более, чем  отзвук  нужного  слова,  пародия  на
него, на пресуществление. И вот, слово его уже найдено, и оно само уже тут.
   По правде сказать, слова для повествования о пресуществлении  найдены  не
сейчас, не в первый раз. Самые первые слова,  услышанные  человеком,  уже  о
нем. Но каждый их повтор пресуществляет и их, еще на один  шаг  приближая  к
полному тождеству со мной. На хранящихся в руинах твоей памяти  византийских
черепках тоже записаны они: шаг - ехидна некрасивей павлина,  еще  шаг  -  а
феникс красивей его. У павлина в обличье нет ни  золота,  ни  серебра,  а  у
феникса - иакинфы и многоценные камни. Голова его украшена  сияющим  венцом,
не грязными всклокоченными патлами.  А  на  ногах  не  пропыленные  насквозь
тапочки: сапоги, как у царя. Возлежит он близ Индии, на кедрах ливанских лет
пятьсот без еды, питается только от духа. И по пятьсот лет наполняет  крылья
свои благовониями. И пресуществляется птица в пепел, назавтра же ее  находят
в виде птенца. Через два дня ее находят зрелой, как и  была  раньше,  и  она
уходит на свое место, чтобы продолжить свои скитания.  Нет  такого  гнусного
физиолога, который стал бы отрицать пресуществления, обвиняя нас в  клевете,
как бы он ни был злобен.
   В душе, опять ставь ударение куда хочешь, продлились эти тяжкие скитания,
с распеленавшимися и волочащимися за твоими спутанными конечностями бинтами.
В занудно позвякивающих оковах метаморфоз. На вид таких  хрупких  -  а  если
пощупать,  то  крепчайших  из  них:   в   путах   неумолимой   цепной   речи
повествования. Слова? Ну да, ты ведь сама признала, что они и есть все  твои
жестокие обстоятельства.
   Гонимая настырным бормотаньем, ты бежишь, взбегаешь  по  приставленной  к
земле и небу лесенке наверх: ко мне. Ты приплясываешь от легко прокалывающих
твою защитную оболочку укусов. Звенья неразрывные повествования впиваются  в
твое мясо. Уже в первую ночь они  впились  в  тебя,  подменив  собой  звенья
привычных твоих ассоциаций. Утром, у конторки, они проникли  еще  глубже,  в
сами недра твои. А в цирюльне и на площади опеленали тебя всю, как  оболочка
личинку, неуклонно превращающая ее в куколку,  и  дальше,  безостановочно  и
безжалостно. Но разве и это впервые? Разве тебя никогда прежде  не  трогали,
не впивались в тебя ничьи слова, не откладывали в твое мясо и мозг живые, но
пока еще спящие лярвы? Никогда прежде не  пробуждались  они  в  тебе,  чтобы
превратиться в мотылька  -  и  вырваться  из  тебя,  освободиться  от  тебя,
вылететь в свободное порхание? Моя имаго, лярва, куколка моя! Ты  не  рабыня
слов, продолжающих новыми  оковами  метаморфоз  опутывать  тебя.  Нет,  твое
преображение - высвобождение из них, мое пресуществление в тебя - избавление
тебя от оков. Я - жизнь твоя, не старение и тюремная необходимость смерти, а
обновление и свобода умереть.
   Вот,  вот  оно  -   последнее   слово!   Тождество   достигнуто   вполне:
пресуществляясь в тебя, смертное создание, я освобождаю тебя от самой  себя.
Освобождение! Это честная работа, стоющая затраченных усилий.  Она  делается
уже не между прочим: между почистить зубы и прополоскать их. Пеленать имаго,
уже  изначально  вполне  взрослую  лярву  куколкой,  такая  работа   требует
приложения всей мощи. Каторжный этот  труд  -  приданое  всем  созданиям,  в
яйцеклетке у  которых  недостаточно  питательных  веществ  для  беззаботного
завершения зародышевого  развития.  Приданое,  доставшееся  тебе  от  твоего
самозванца-папочки, с бессильным содержимым его смехотворных яичек!  Что  по
силам ему? Сделать  матрешку,  козявку,  заготовку  жалкой  серой  моли.  Мы
выправим  его  грубую  работу:  из  матрешки  вылетит  грозная  бабочка,   с
распахнутыми во все стороны на ее крыльях тысячами сиятельных глаз. Да,  нам
с тобою  достался  тяжелый  труд  мощнейшим  инструментом:  дление  творения
молниеносными мигами, этими исполненными безграничной  мощи  сперматозоидами
творения. Что такое вялые тысячетелетия метаморфоз земной коры в сравнении с
молниеносным динамометаморфизмом личинки! Этот труд - с разламывающей легкие
астматической одышкой, c разъедающим кожу потом. И разлагающей душу занудной
скукой: как бы ни была мгновенна молния - она все же длится. И длина каждого
мига - вечность, и других мигов нет.
   Под спудом  этой  скуки  задыхается  в  куколке  лярва.  Надрывается  сам
работник, создатель куколки. Что да, то да: работа действительно скучная.  О
ней  рассказать  -  уже  пойти  на  риск.   Слушатель   может   задохнуться,
предварительно удушив рассказчика. Но рисковать  необходимо,  ведь  скука  -
подлинный движитель  такого  сюжета.  Ведь  в  напряженности  протестующего,
яростного  скучания  различные  позы  сливаются  в  однородное,  необходимое
движение.  Под  давлением  кипящей  скуки,   под   воздействием   химической
активности  ее  глубинных  растворов-флюидов  все  противоречивые  мотивы  и
причины сливаются в одно: в гремучую смесь. А этого и добиваюсь от  тебя  я,
куколка, так настойчиво зыблясь в твоих глубинах,  так  безжалостно  взрывая
твои недры. Я добиваюсь взрыва. Пусть вырвется, наконец, из омертвевших недр
твоих настоящее, живое желание. Пусть и, на  первых  порах,  только  желание
избавиться от скуки,  так  подло  схватившей  всех  за  глотку.  Нестерпимое
желание придушить саму скуку и ее виновника, рассказчика о ней.
   Это опасное желание. Но работающему с тобой  и  повествующему  о  работе,
ведь они тождественны друг другу, ничего другого  и  не  дано,  кроме  риска
начать и неизбежности продолжить дело. Им остается лишь попытаться опередить
вас всех. Первыми придушить вас, набив вам уши и глотку, завалив спудом  так
же мало отличимых друг от друга созвучий, как  мало  различаются  устилающие
площадь Сан Фуриа плиты. Зажать вас  стыками  плит,  неотличимых  от  стыков
абзацев повествования, подобно тому, как стиснуты в них  клочья  изможденной
травы.  Завалить  булыжниками  слов,  тождественными  тем,  какими  вымощeны
переулки Сан Фуриа, в которых нет лестниц.  Прогнать  лестницами  позиций  и
других переулков, составленными из одинаковых ступенек. Придушить  вас  всем
этим, и принудить  еще  благодарить  за  удушение.  Признать,  что  занудное
превозмогание невозможного - труд сладостный. Сопротивляйтесь ему,  вы  все,
материал трудного творения! И ваше благодарение тоже станет слаще.
   Сладостью благодарения начинается освобождение от занудства и  скуки,  от
упрямой близорукости: окажется, не все элементы такого повествования так  уж
неотличимы друг от друга. Ведь даже  отражения  в  поставленных  друг  перед
другом  зеркалах  неодинаковы.  Они  различны,  хотя  бы,  по   внутреннему,
удельному весу. Есть разница между легчайшими элементами души повествования:
надеждами, и тяжелейшими: воле продолжить, продлить его.
   Длиться - то же, что и быть. Всякое создание стремится быть, и  значит  -
длиться: продолжать быть собой, как оно есть теперь, и  дальше,  в  будущем.
Его возможность быть  вполне  тем,  что  оно  есть  -  в  полном  исполнении
возможности ему быть.  Возможность  исполняется,  полностью  исчерпав  себя,
дойдя до своей крайности, до своего предела вот тут и теперь, и не иначе. Но
ведь все возможности, и в их числе возможность быть, располагаются  не  тут,
где они исполнились, и не теперь, когда они  исполнились,  а  в  будущем.  А
исчерпав себя тут и исполнившись теперь, возможность перестает  быть  собой,
возможностью, и у нее теперь нет будущего. Она теперь не может быть  дальше,
и прежняя возможность быть становится невозможностью быть. И  вот,  закрытое
для всех возможностей, само это будущее - теперь уже не будущее, а  то,  что
совсем не оно: теперь. Если одно только допущение этого  на  словах  сделало
будущее призрачным, что же говорить об исполнении такого допущения на деле?
   Мир, как и все создания, стремится быть, и значит -  длиться,  продолжать
быть собой. И потому он есть: вот он, всегда тут. В то же время мир начинает
быть миром, когда, вполне дойдя до своего предела, исчерпывается возможность
ему быть вот тут. Исполнившись и полностью исчерпав себя в мире, возможность
творения   мира   перестает   быть   собой,   возможностью,   и   становится
невозможностью мира. Тут, на краю мира, возможность - теперь  невозможность,
тут возможность закрывается, тут ей предел и конец. В конце  возможности,  в
закрытии возможности от самой себя, тут, в  самом  мире  -  гнездится  конец
мира. Даже бывшее тут становится небывшим: если оно становится  невозможным,
даже если оно и было - его нет. Мир, переставший быть возможным,  больше  не
будет, закроется вместе со своей возможностью, в тот же миг  пропадет  весь.
Уже одно только такое допущение  делает  мир  шатким,  что  же  говорить  об
исполненном допущении?
   Но разве мир, как всякое создание, не стремится быть дальше и быть собой,
миром? Или разве будущее не стремится тоже быть, и быть  собой,  будущим?  И
вот, оказывается, они умрут, если как-то не используют свою  же  возможность
как-то быть, и, значит, все же находиться и теперь,  и  тут.  Они  пропадут,
если не освободятся от себя, оставаясь собой.  Будущее  закроется,  если  не
освободится от себя для мира, а мира не станет, если он  не  освободится  от
себя для будущего, если его будущее не  пресуществится  в  него  самого,  не
перестанет быть будущим, а станет тут и теперь.
   Это безумное противоречие мира не разрешается мирно умом, оно сокрушается
силой. Невозможное не становится возможным, немочь не становится мочь,  если
насильно не вмешается само могущество, его мощь. Это  насилие  над  тобой  и
другими, всем материалом повествования  и  всеми  вами,  делает  невозможное
возможным.
   Превозмогание невозможного - это преодоление здесь и сейчас, вот  в  этом
повествовании, пределов возможного: теперь и  тут,  конца  будущего  и  края
мира.  Освобождение  рабов  возможного   и   невозможного,   пресуществление
невозможности в свободу от возможностей - такова моя работа, рабыня свободы.
Ее несовершенство, изъяны и ущербы, насильно пресуществленные в ваши  ущербы
и  изъяны  мира,  удерживают  будущее  и  мир   от   совершенного,   полного
пресуществления в себя, в полную невозможность им дальше быть.  Быть  можно,
если быть свободным от совершенства,  если  быть  не  вполне.  Несовершенным
повествованием, этим не вполне бытием, я удерживаю, сохраняю будущему и миру
возможность быть. Оно будет длиться и дальше, и продлевая творение  на  краю
мира - я держу будущее мира открытым для нас всех. Край мира сделан из особо
крепкого материала. Сопротивление его велико,  и  работать  с  ним  особенно
тяжело.
   Ни  легкие  элементы  повествования:  надежды  на  его  совершенство,  ни
тяжелые: безнадежная воля  длить  его,  не  имеют  этой  необходимой  особой
тяжести, благодарить их особо не за что. Но если тяжелое подлинно тяжело,  и
сопротивление  материала  работнику  подлинно  велико,  тогда  превозмогание
сопротивления - труд несомненно благодарный. Тогда он каждый раз с ноля. Для
него все прежние навыки работы с другими, более податливыми  материалами  не
годятся. Те, старые навыки, только мешают работе. Если они и пригодятся,  то
лишь для того, чтобы подавить их, выдавить  наружу,  освободить  место  -  и
привить на это место новые. Заложить кладку новой  постройки  в  еще  свежих
руинах старой, в еще сочащиеся там открытые  язвы,  чтобы  закладка  личинок
состоялась на необходимой глубине. Чтобы нарастающая на язвах новая  молодая
кожа покрыла и защитила до времени заложенные туда  лярвы,  как  мостовая  и
плиты Сан Фуриа защищают одряхлевшую земную кору.
   И вот, едва выстроив этот городишко в ночи, я неожиданно нападаю на  него
уже утром, но  и  после,  среди  дня.  Я  трясу  его,  разрушаю  облупленные
декорации, над которыми столько потрудился ночью. Я принуждаю содрогнуться и
выступить наружу его анатомию, подогреваю и сдавливаю обломки его  ребер.  Я
нападаю среди следующего за ночью дня и на саму ночь, и всех, оказавшихся  в
этой ночи и в этом дне. Почему, каковы причины этого: моя ненависть ко всему
сотворенному?  Начто,  мои  мотивы:  чтобы  наказать  его  за  то,  что  оно
презрительно забывает обо  мне?  О  нет,  чтобы  разрушив  -  проявить  свое
существо и свое могущество, смочь пресуществиться в  него  со  всеми  своими
несовершенствами  и  переплавить  проржавевшие  его  руины   в   нержавеющий
материал. Выстроить из него новый, сияющий золотом городок на месте вонючего
старого. Заселить его другими, вдохновенными людьми, открыть в  нем  другую,
алмазную гостиницу и прислать в нее заново другую постоялицу.  Прислать  под
видом прежней,  так  легко  исчезнувшей  отсюда  и  еще  легче,  как  будто,
вернувшейся сюда, в ее образе и  подобии  -  совсем  иную,  с  совсем  иными
мотивами приезда. Подменить одну другой, освободив от  прежней,  преобразить
ее в ей иное, в меня, пресуществиться в нее,  освободив  от  самой  себя,  и
сказать: вот, это опять я. И вот так  всласть  помучив  всех  -  забыть  вас
прежних, и затеять другую  схватку,  с  вами  иными.  Будут  ли  эти  другие
продолжать носить ваши имена, или возьмут себе новые, какая  разница:  всему
можно соcтряпать какое угодно имя. Все равно, вы - уже не будете вы.  Будете
я.
   А городишко ваш, и ты, и все  вы  просто  обязаны  сопротивляться  такому
насилию,  если  вы  стойкий  материал!  Если  вы  люди,   достойные   людьми
называться! Корчи в моих жестоких руках, скитания  в  моих  занудных  словах
измотали вас, это так. Но ведь все ваши блуждания по земле так же  неистовы,
а страдания в изгнании из рая так же безмерны. Язвы  так  кровоточат...  Вас
пронизывают старые боли, от начала творения - а  впереди  новые,  мощнейшие.
Сопротивляйтесь же, или вы и не материал вовсе, а так,  жиденькая  нестойкая
грязь, из которой не вылепить даже язв, подобных тем, на стенах  города  Сан
Фуриа. Нестойкая зелененькая краска, которой только вчера  выкрасили  жалюзи
вашего городишка, и вот уже сегодня она - коричневое говно. Если это не так,
вступайте со мной в схватку.
   Схватка, борьба? Конечно, чем сильней вы все сопротивляетесь, протестующе
вопя от боли, тем выше стойкость нового изделия. Ведь одно дело  -  отлепить
образ из теплого пластилина или влажной глины, а  другое  -  вымять  его  из
мрамора или гранитa как из глины. Мять уран и титан, выминая  из  него  иное
построение - это взрывоопасная, титаническая затея. Она  потрясет  и  мощную
земную кору  с  ее  скальными  породами,  подтолкнет  ее  вялые  замедленные
метаморфозы к вулканическим преобразованиям. Что же говорить об  истонченной
коре какого-то повествования, о его жидком скелете?  Подгонка  и  уплотнение
плит на  площади  Сан  Фуриа,  сдавливание  и  вколачивание  булыжников  его
мостовой - и она ничто перед работой с мышечными фасциями, с уже живым мясом
сердца. С во всех дета