тот зов изнутри обращается к нам, как  к
себе самому. И мы, поколебавшись, оборачиваемся к источнику зова, к себе.
   Наше тело пробует выразить этот внутренний оборот пируэтом.  Это  удается
ему лишь наполовину, но этого как раз достаточно, чтобы развернуть нас лицом
к  конторке.  И  мы  видим  утомленное  и  обнаженное,  не   замаскированное
полупрозрачными зеркалами очков лицо прошлого.  И  его  ничем  не  прикрытый
взгляд. Все тот же, теперь уже навсегда  неизменный.  Смахивающий  на  жалко
протянутую, готовую жадно схватить любое нищенское подаяние руку.
   Готов, усмехаемся мы,  снова  скрещивая  с  этим  взглядом  свой.  Совсем
загрустил... гнусный парнишка. Еще бы, ведь левая рука  его,  протянутая  за
милостыней, отлично знает, что делает правая,  грабящая  на  большой  дороге
проезжих. Знаем и мы, и сейчас легко парируем  этот  обманный  выпад  слева,
встречаем просительный, размягчающий взгляд твердым своим. Не уступаем ему и
не отступаем перед ним, не мигнув,  останавливаем  устремившуюся  к  нам  за
подаянием руку одним лишь строгим сведением бровей. Прорезавшаяся между ними
вертикальная морщина глубока, ее вряд ли  уже  удастся  разгладить.  Суровое
выражение, по-видимому, навсегда застыло на верхней половине нашего лица.  И
потому мы усмехаемся лишь нижней половиной. Собственно, одной верхней губой,
даже одной только ее частью. Но так,  что  обнажаются  до  корней  на  левой
стороне верхней челюсти два резца и клык.
   - Ну, подходит мне такое,  dottore?  -  интересуемся  мы,  продолжая  так
смеяться.  И  дважды  прокручиваем  на  полупальцах  свое  тело  вокруг  его
вертикальной оси. - Сойду теперь за пациента... сбежавшего из психушки?
   Подошвы свистят, и в этом весь эффект в целом довольно сносно выполненных
полных пируэтов. Прилипший к потным бедрам подол рубахи не развевается, а мы
рассчитывали именно на это. Но прошлое не удивить  неисполнившимися  планами
на будущее. Прошлое всегда подозревает, и не без оснований, что  будущего  у
него вовсе нет.
   - Вполне, - глаголет оно свои тривиальные истины устами Адамо. - Так ты и
за бабу сойдешь.
   - За корову, ветеринар, - ворчливо поправляем мы.
   - Все роемся в чужом споднем... Ну, и нашла там, что искала?
   Сейчас такой тон устанавливается между нами  легко,  с  первых  же  слов.
Теперь и самый  тупой  наблюдатель  не  сможет  отрицать  нашей  бесподобной
общности,  подлинной  родственности,  глядя  на  нашу  такую  дружелюбную...
супружескую  ворчливость.  Не  отговорится  бессодержательным   определением
подобия всего лишь сошедшимися в один миг и точку соразмерностями,  наблюдая
за  уже  не  колеблющейся  стрелочкой   семейного   барометра,   указывающей
стабильный уровень атмосферного давления, одну и  ту  же  длящуюся  во  всех
точках и мигах погоду: суховатую привычку.
   - Как видишь. Ну что, по-прежнему будем запираться?  Учти,  сладкий  мой,
для меня уже не секрет, что именно ты  прикрываешь  своим  ничегонеделанием,
якобы принятым у вас традиционным dolce far niente. Мне вообще уже  известно
все, известное тебе. Так что, нам обоим все известно распрекрасным образом.
   Разумеется, все распрекрасно знают, о чем идет речь. У поднадоевших  друг
другу родственников мало тайн, кем-нибудь из них еще непроясненных.
   - О! - снова получаем мы  тот  же  грустный  взгляд.  Сам  виноват,  коли
пропускаешь или зазываешь в спальню супруги взломщиков, сам  же  и  создаешь
причины для последующих печалей. И это еще не самые горькие из них, сахарный
ты наш.
   - Наконец-то мы заговорили, как принято в полиции, -  дополняет  он  свой
взгляд контрастирующим с ним, ироничным  тоном.  -  Вот  это  уж  точно  нам
подходит.
   Сочетавшись с печальным взглядом, реплика его теряет часть ироничности, и
опустевшее от нее место сразу заполняет нечто иное. Можно назвать  это  иное
сочувствием, почему нет? Слово не имеет большого значения, зато  назвав  его
так, а не иначе - можно расценить  сочувствие  как  готовность,  наконец-то,
поддержать нас в предстоящей работе. Да-да, все еще только  предстоящей.  Мы
без излишнего обдумывания принимаем оказываемую  поддержку  в  нашем  отныне
открыто общем деле. Чего тут думать, поддержка эта вовсе не новость,  как  и
сама фигура парного пируэта, ее уже оказывали. Она проявилась позже,  просто
осознана позже, сейчас, - это да. А в действительности она просто  продлена.
Разве шмон в комнате не был уже совместным действием, начавшимся задолго  до
самого шмона? Разве не творили его мы вместе, все? Да, так оно и было, никто
не станет этого отрицать, даже самый тупой из любителей отрицаний.
   Чувство общности -  о,  это  сладкое  чувство.  Оно  так  же  уютно,  как
привычка, так же сигнализирует о  надежности  хорошо  согласованного  дуэта.
Хочется длить это приятное согласие, слушать еще и еще его сладкий  зов.  И,
конечно, усилить его, потому что если его не усиливать,  он  быстро  гаснет.
Так уж слаб этот тихий зов, хотя и полон скрытой мощи. Чтобы усилить  его  -
следует приблизиться к его источнику, вот мы и поворачиваем назад, и все  же
возвращаемся к конторке... И занимаем хорошо освоенную позицию на  привычном
месте, как это и принято делать, если старт  оказался  фальшивым.  Это  наше
место отмечено заранее прислоненным к  стойке  зелененьким  зонтиком,  чтобы
избежать ошибок. А чтобы вполне застраховаться от них -  еще  и  подсыхающей
зеленоватой лужицей, почти уже высохшему овальному пятну, усыпанному желтыми
кристалликами. И то и другое оставили тут мы сами.
   Но одного лишь просто приближения уже недостаточно для усиления общности.
После того, как наш желудок как-то раз вывернуло  тут  наизнанку,  требуются
средства помощней. Да, нужно бы проделать это еще раз, но чем-нибудь  усилив
воздействие, проделать от всей души. Так-так, не  обнажить  лишь  перед  ним
тело, а вскрыть  его,  обнаружить  его  интимное  внутреннее,  обнажить  его
исподнее, саму душу, высвободив ее из-под спуда  тела.  Говорят  же:  излить
душу, вот так и нам нестерпимо хочется теперь излить из себя все - на  него,
для него. Вот, изливалась прежде душа наша в себя, а теперь желает  излиться
вовне. Вытягивание, высасывание излишков жидкости,  оказывается,  не  вполне
кончилось, есть еще он, излишек. Хотя, казалось бы, откуда ему взяться?
   Признания в детских слабостях, жалобы на папочкино насилие, все ли из них
высказаны вслух, или нет, неважно: все они слишком слабое средство,  ими  не
отворить полного излияния души. Да и он,  первочеловек,  слишком  примитивен
для таких тонкостей. Его грубую шкуру этими тонкостями не проколоть. Надо бы
его самого раздеть догола, его  вывернуть  наизнанку  -  тогда  дело  пойдет
веселей. Ну да, когда змея видит одетого человека, она бежит от него,  когда
раздетого - бросается на него, и обнимает его, схватывается с ним.
   - А если я и вправду из полиции?  -  изливаем  потихоньку  мы,  осторожно
пробуя, как пойдет это дело: излияние.
   Но  заносчивый  первочеловек  пропускает  мимо  ушей   наше   рискованное
полупризнание, только плечами толстокожими пожимает, носорог.
   - Все-то ты бегаешь, вон как запыхалась, - продолжает он  дудеть  в  свою
зудящую дуду. - Не боишься, что от беготни снова стошнит?
   Мы и сами уже сожалеем о том, что дали волю своему языку. И потому вместо
раздражения глухотой слушателя испытываем облегчение.
   - Нет, я чувствую себя куда легче, - так высказываем мы это облегчение. -
Не бегаю: летаю.
   - Значит, корова порхающая, - поправляет нас он. -  Ничего,  с  возрастом
такое случается.
   - Ну да, ты у нас специалист по крылышкам-подкрылкам, - хохочем мы.  -  А
простой душ починить не в состоянии.  Чем  метафоры  подыскивать,  лучше  бы
вон...  лужу  прибрал.  Воняет  ведь.  Или  тебе   нравится   такой   запах,
извращенец?
   Мы  вытягиваем  левую  ногу  вперед  и   шаркаем   подошвой.   Золотистые
кристаллики, перемалываемые ею в пыль, потешно визжат, и мы снова хохочем.
   Наши сурово сведенные брови и немигающий взгляд  откровенно  противоречат
смеху. Почти преодолевшие дистанцию между ними,  сведенные  в  прямую  линию
брови с налипшими на них мокрыми кусочками эпидермиса, или засохшей  краски,
соскобленной и перенесенной туда  со  стойки  или  оконной  рамы,  разделяет
только узкая вертикальная щель. Да уже и не разделяет, разделять нечего: эта
проломленная навсегда во лбу вертикаль  упирается  в  уже  слившуюся  единую
бровь. Лоскутья кожи, свисающие со лба, обнажают нарастающую на язвочках, но
тут же превращающуюся в корочки и  отваливающуюся,  молоденькую  шкурку.  Мы
потрясаем всеми этими лохмотьями, как потрясают упавшими  на  лоб  волосами.
Как обнаглевшие нищие - своими тряпками  и  увечными  конечностями.  По  обе
стороны вертикали выпячиваются, одновременно приоткрывая глубины своих недр,
наливающиеся кровью глазные яблоки.  Давно  ею  налитая  кожная  бородка  на
челюстных костях подрагивает. В одном ритме с ней пульсируют пятна пигмента,
эти сильно увеличенные веснушки, разбросанные по ней повсюду, кругом.
   - Не твое дело, - возражает он.  -  Эта  твоя  дрянь,  как  видишь,  сама
сохнет. А с чего это ты так развеселилась?
   Стойка мешает ему увидеть, как развеселилась нижняя наша  половина.  Ниже
пояса мы, может быть, и вовсе развеселый крокодил. Вон  ехидна  от  пояса  и
выше имеет человеческий облик, от пояса и ниже - облик  крокодила.  Идут  же
самец и самка ее на  соитие  точно  так  же,  скрестив  жаждущие  похотливые
взгляды и руки.
   - Надоело грустить... Я ведь тоже со всем справляюсь сама,  -  взмахиваем
мы руками, выводя их в нужную позицию и изламывая в стороны  кисти:  а  вот,
мол, и мы. - Если уж все равно приходится бежать от преследования  судьбы  -
то лучше бежать веселой. Я теперь буду Гектором веселым.  И  буду  хохотать,
удирая  от  любого  эпилептичного  животного,  которому  взбредет  в  голову
развлечься, и для того побегать за мной. Хочу весело и без страха подставить
всем вам задницу, раз уж каждый из вас пускает слюни, облапывая  при  каждом
удобном случае мои ягодицы. Раз уж каждый извращенец норовит туда  сунуть...
свой вонючий хобот.
   - Положим, не каждый...
   - Тебе, конечно, лучше знать. - Мы не  упускаем  возможности  подсластить
ядом это признание, но тут же и спохватываемся: когда змея идет  пить  воду,
то яд в гнезде оставляет, чтобы не отравить себя,  пьющую  из  источника.  -
Тогда скажи, если ты такой специалист по  хоботам:  эта  сцена  на  площади,
та... женщина... Не отпирайся! Теперь тебе не отвертеться, мы вместе все это
только что видели. Ты обязан знать, с чего это началось, ты здесь сидишь, не
отрывая задницы, а я к началу опоздала. Ну, твое мнение, ветеринар?
   - Это ты,  культуролог,  выскажи  свое  мнение.  Это  ваше  дело,  мнения
высказывать. А наше - понимать факты.
   - Пф, мое мнение... Пожалуйста: под воздействием  зноя  часто  происходят
странные штуки, - хихикаем мы. Одна только  мысль  так  подшутить  над  ним,
пародируя его же слова, уже веселит нас. - Все эти  штуки  -  крайние  формы
сопротивления температуре, на которую человеческий  организм  не  рассчитан.
Мое мнение, cам по себе укус даже самой ядовитой дряни из  водящихся  тут  -
что это за беда! Ну, поскребешься, ну, потемпературишь немного... Но если  к
нему, да еще в мае, когда яд молод, а дрянь голодна и жадна, добавить  такой
зной  -  тогда   другое   дело.   Тогда   яд   может   совсем   парализовать
жизнедеятельность организма. Ну как, я угадала?
   - Честно сказать, такая температура воздуха, как сегодня, может  сама  ее
парализовать,  -  не  смеется  он.  Слишком  тонка  шутка  для  толстокожего
самца-носорога, собственно, весь он такой  рог.  -  Например,  приостановить
тепловой  обмен,  один  из  основных  процессов  жизнедеятельности.  Есть  в
организме яд, нет ли, какая тогда разница? Такая жара высасывает  не  только
жидкости, участвующие в теплообмене, но и  всякие  другие,  в  том  числе  и
ядовитые. В такой зной и гной изливается  скорей,  молниеносно  созревают  и
лопаются фурункулы. Да что болтать про мягкое слабое тело,  в  которое  ткни
пальцем - оно и  загниет!  Когда  и  с  неподатливейшей  человеческой  душой
происходят  поразительные  перемены...  Что  в  сравнении  с  ними  невинная
потребность поскрести когтями поверхность шкурки?  Зной  выдавливает  наружу
глубоко спрятанные тайны психики,  суть  тайных  человеческих  желаний...  И
желания - глубоко скрытые желания - бесстыдно раззевают свои голодные пасти.
Изнывающие от зноя люди начинают открыто говорить, о  чем  обычно  тщательно
умалчивают. Они делают публично то,  что  обычно  старательно  прячут  дома.
Высокая температура снаружи, как  и  при  тяжелых  воспалительных  процессах
внутри, приводит к бреду, вскрывает людей и извлекает из глубин то, что  там
упрятано. Они и открываются в бреду, становятся открыто агрессивными,  легко
впадают в бешенство. Людей в такой зной не только что тянет раздеться догола
и побегать голыми в публичных местах, а и шкуру  с  себя  содрать!  Вон,  по
статистике, насколько больше становится убийств и самоубийств в такое время.
Подумаешь, загадка... Я еще студентом об этом знал. Нам еще на первом курсе,
на вводной лекции рассказывали, что внизу, на юге опытные проститутки  особо
осторожны в такой зной. Они отлично знают, в такую пору  среди  их  клиентов
вдруг проявляется необычайно много душителей. Эх, если это знают все шлюхи -
отчего бы и тебе, наконец, не принять такое объяснение и не успокоиться?
   Оказывается, наша шутка все же понята, судя по тому, как он копирует  наш
прием: повторение чужих слов. Но одного  понимания,  конечно,  недостаточно,
чтобы посмеяться, нужно бы еще чувство юмора. А где ему почерпнуть юмору,  в
его книжке, что ли?
   Но ведь уже не смеемся над его попыткой пошутить и мы. Пока он так  долго
и занудно шутит, мы  по  привычке  перебираем  и  ощупываем  подвернувшиеся,
подсунутые нам под руку предметы. Совсем не глядя  на  них,  словно  так  же
привыкли уже не доверять и своему слабому  зрению.  Причины  для  недоверия,
конечно, есть, и это уже  ни  для  кого  не  тайна.  Но  в  каких-нибудь  же
доказательствах наличия предметов и мы нуждаемся, вот  и  ощупываем  их:  то
скребем коготками свою сумочку, то отколупываем чешуйки краски с конторки, а
то вдруг опускаем руку - и охватываем пальцами зонтик... Если проследить  не
внешний хаотический рисунок, а внутреннюю упорядоченную направленность  этих
движений, можно с уверенностью предсказать, куда мы доберемся в их итоге.  К
заветному предмету, столь бдительно охраняемому Стражем Книги.
   Но  мы  и  сами  не  должны  подозревать  о   внутренней   направленности
собственных стремлений, иначе - какая же она внутренняя?  Мы  следуем  этому
правилу, и  узнаем  цель  стремления  только  тогда,  когда  наша  рука  уже
добирается до цели. Когда, однако, вместо книги ощупывает бдительно  лежащую
на ней руку самого ее Стража. Бессмысленно уставившись на  схваченную  нашей
рукой чужую руку, мы опять не сразу осознаем,  что  именно  попалось  в  наш
капканчик. Но когда, наконец, осознаем, из глаз наших  мгновенно  изливаются
давно выношенные, застоявшиеся там слезы. А  за  ними,  в  проломленную  ими
аллею следует тяжелая кавалерия: извержение взгляда,  довольно  успешно  уже
уподобившегося взору Глиняной Мадонны, рыдающей избытком  унижения  и  гнева
оскорбленной фурии.
   - Ты зачем подсовываешь мне эту дрянь, скотина!  -  неистово  выкрикиваем
мы, отдергивая свою руку. - Это что у тебя там -  каталог  публичных  домов,
подрабатываешь у них агентом? А ну, покажи!
   Мы отлично знаем, что из угла нашего рта вытекает  густая  слюна.  Знаем,
потому что слышим ее истекание из своего источника, так отчетливо  скрежещет
пыль, сгустившая жидкость. Но это зрелище и звуки следует скрыть  от  самого
Стража, чтобы не обострить его бдительность еще, и не  сорвать  cовсем  наше
дельце. Лучше всего соединить движение к цели и  маскирующий  его  маневр  в
один прием, спрятать за самим содержанием дельца  средство  его  исполнения,
слить их в  одно,  и  мы  открыто  перебрасываем  свое  тело  через  бортик,
ударившись грудью в конторку. Та начинает гудеть, отвлекая внимание на себя,
и мы успеваем вцепиться обеими руками  в  книгу  до  того,  как  отвлеченный
гудением охранник успевает ее убрать.
   Но оказывается, неусыпный этот  Аргус  уже  давно  крепко  держит  книгу,
цепляется за нее с другой стороны  охраняемой  им,  отделяющей  его  от  нас
границы. И потому перетягивание добычи на свою сторону, эта  шумная  стычка,
сопровождающаяся обоюдным шарканьем подошв и  сопением  носов,  затягивается
надолго. Выигрывает битву он, стойкий пограничник: в самом  разгаре  схватки
нам вдруг становится худо, слабеют колени и темнеет перед глазами, будто нас
внезапно хватает тепловой удар.  Вынужденно  уступив  книгу  противнику,  мы
опять хохочем, как если бы на этот раз пошутили наиболее удачно. Но ведь так
оно и есть, успешней всякой шутки веселит собственное  исступление,  шипучий
веселящий напиток, утоляющий любую жажду.
   - Посмотри-ка, - кряхтит он, отдуваясь, - до чего ты себя довела. С  чего
тебе в голову взбрела вся эта чушь? Тебе бы оставить все твои глупости, и  -
замуж. Ты ж нормальная самка, какой из тебя, вон, прет дух: прямо  лошадиное
здоровье... Здоровая и красивая самка, нарожай себе таких же  детишек,  чего
еще бы надо?
   О, конечно, но то ли еще будет!  Ведь  феникс  еще  красивей  павлина.  У
павлина в обличье нет ни золота,  ни  серебра,  а  у  феникса  -  иакинфы  и
многоценные камни. Терпение, превращается птица в пепел, но через два дня ее
находят живой и зрелой, как и была раньше, на том же  месте,  ну  так  и  мы
продолжим с того же места:
   - Вот-вот! Так и  папочка  мне  толдычил.  Я  знаю  эту  вашу  фашистскую
доктрину, и ее авторов тоже. Они все тоже  красиво  выглядели  в  пляске  на
своей виселице. Они были прямо рождены для той сцены.
   Сопровождающие все наши движения шумы усиливаются.  Мы  сами  шумим,  как
тополиная роща в сильный  ветер.  Исходящий  от  нас  ветер  заставляет  его
прикрыть одной рукой глаза: другую он все же на всякий случай  оставляет  на
своей книжке.
   - Ага, - продолжаем дальше мы, торжествуя, - не в бровь, а в глаз. Твоего
шовиниста-лектора тоже надо бы вздернуть, прямо после его вводной  лекции...
Нет, во время нее, тогда,  глядишь,  и  перестали  бы  душить  бедных  шлюх.
Уверена, ваш лектор сам и душил их для своей статистики. Но ты мне глаза  не
отводи, скажи лучше, что в статистике зарегистрировано  по  нашей  теме?  Не
сообщает ли она, что такие пляски, как сегодня на площади, ставят на оперных
сценах открыто уже двести лет? И происходит это  повсюду,  в  том  числе  за
полярным кругом? Где не бывает зноя, если тебе это известно.
   - Опера... Лекцию нам читала женщина. Но все равно, в ее  статистике  про
оперу ничего нет. А  что,  например,  в  русских  деревнях  с  бабами  такое
происходит часто - это есть. Что же, они тоже там  оперы  ставят,  на  полях
своих колхозов?
   - А что, у них там в колхозах тарантулов, как куропаток? И  разве  мужика
не может укусить тарантул? Тарантулу что, мужики противны, или  ему  боязно,
что примут за педика...
   - Что слыхал, то и пересказываю, - опускает он руку и кладет ее  на  свою
книжку поверх другой руки. Мы провожаем взглядом это движение. - Меня не  то
чтобы интересовала эта...  тема,  но  я  кое-что  читал,  потому  что  хотел
специализироваться   в   невропатологии.   Дано   достаточно   подробное   и
убедительное  описание,  как  это  начинается  и  протекает  дальше.  И  как
передается, а именно: от самки к самке. Начинается с одной такой, а  другие,
когда такое увидят, начинают невольно повторять, как дети или приматы. Будто
пробуют. Будто пародируют или осваивают  эти  движения.  Ну  да,  нормальный
рефлекс подражания. В это время мы смотрим как бы чужими глазами...
   - Ну да! А наши,