заезжих
мошенников? И то, что не желая рисковать, он как бы между прочим, с невинным
видом берет в залог ключи от ее машины? И все для того, чтобы получить  свою
жалкую добычу наличными и утаить ее, чтобы не платить налоги. Да  сам  он  и
есть мелочный, рано состарившийся в своей мелочности мошенник.
   - Впрочем, если барышня настаивает, завтра, после  почты,  все  вместе  и
обделаем. Проводить?
   Он вдруг поднял глаза и впервые прямо глянул на ее лицо.
   - Ну нет, - сказала она подчеркнуто решительно и покачала головой. И  уже
с откровенной издевкой повторила его  грубую  фальшивку,  плоский  намек  на
рустикальный стиль, вроде бы присущий их патриархальному местечку:  -  Начто
нам? Нам ведь все равно придется выписать мне квитанцию. Это я  обеднею,  не
списывая такие расходы с налогов.
   Он, кажется, понял. Все равно, был ли  с  его  стороны  повод  для  твоей
решительности, или нет. Главное, тебе удалось раскачать ему лодку. Иначе,  с
чего  бы  это  он  залепетал  что-то  про  римский  номер  твоей  машины   и
министерство финансов, в котором ты, по его предположению,  служишь.  Откуда
бы тогда взяться этому жалкому, запоздалому остроумию: но разве  синьора  не
говорила, что она из Неаполя? Конечно  же,  тебя  хорошо  поняли.  Теперь...
погоди у меня, потерпи до утра, завтра - то ли еще будет.
   - Номер? Римский-римский.
   Такой  угрожающей   интонацией   она,   в   сущности,   подтвердила   его
предположение. И продолжила свой подъем по лестнице,  стараясь  плавно,  без
резкостей  -  в  меру  покачивать  крупом.  Как  бы  держа   перед   глазами
излюбленнейший, чистейший канонический образец:  крепенькая,  но  грациозная
кобылка.
   Что за тип! Ну и отлично, пусть этот бычок,  провинциальный  книгочей  и,
как  все  они,  неудавшийся  слюнявый  бабник  с  подавленными  инстинктами,
извращенный  женолюб-женофоб,  так  и  думает:  она  здесь   для   выявления
утаиваемых доходов и  уклоняющихся  от  уплаты  налогов.  Будет  вести  себя
посдержанней. Не зря же он намекал, что они здесь одни, она  здесь  одна  во
всем доме. И в их полумертвом городишке - одна. На краю, собственно,  света.
Этого горчично-желтого света, вырвавшего из  их  паршивой  овцы-ночи  шерсти
клок - притворяющийся живым городом колумбарий, сам ничто,  ноль,  и  вокруг
которого сразу обрыв в ничто. Это надо же, придумать  нолю  такое  роскошное
имя: Сан Фуриа! Ей еще повезло, что комната с видом не туда, в  первозданный
мрак, а на хоть как-то освещенную площадь.
   Она поднялась на второй этаж, свернула налево. Следовавший за  нею  хорал
вдруг  стал  еще  мощней,   в   мужских   голосах   проявилась   чрезмерная,
ненатуральная суровость. Хозяин, конечно же назло  ей,  увеличил  громкость.
Отчего бы нам вместе, мол, для лучшего нашего пищеварения не  послушать  еще
немножко, а? Ее лопатки окатило волной музыки, и вместе с музыкой - приливом
чувства, что все это она действительно уже переживала. Не такое же, а именно
это, во всех подробностях. Но когда - действительно, те самые  двадцать  лет
назад? Если так, то какая же это сегодня действительность... А что, если  ты
все это видела прошлой  ночью  во  сне,  как  ехидно  предположил  тот,  сам
полусонный, с открытыми глазами дрыхнущий ленивый самец?
   Говорят, сон послушно обрабатывает переживания прошлого, но так  ли  это?
Сны ведь несомненно существуют, как бы ты к ним ни  относилась,  милочка,  и
существуют как ставшие собой: снами. А стать собой  -  это  ограничить  себя
границей, определить свои пределы и заполнить их,  достичь.  Лишь  достигнув
своих пределов и заполнив их собой, сон действительно становится тем, что он
есть, воплощается в своих границах, получает ощутимую плоть.  Действительные
же пределы сна, его ощутимая ограниченная плоть доступна всем, как  и  тебе,
без сложных рассуждений: вот она,  тут  -  сама  действительность,  ведь  ею
ограничен всякий сон. Действительность - предел сна, его плотный  край,  его
плоть, его тут и теперь, необходимые всякому созданию,  чтобы  действительно
быть. Действительность и есть подлинная цель сна,  а,  стало  быть,  причина
всего его движения, то есть, положенное ему заранее начало. Ну, а цель разве
не всегда располагается в  будущем,  подружка?  Если  так,  то  это  будущее
заранее  обеспечивает  направление  движения  к  нему  всего  сна  причиной,
обеспечивая  сон  началом.  Будущая  действительность  обеспечивает,   таким
образом,  и  само   существование   сна,   и   он   открывается   как   путь
действительности к самой  себе  от  себя  самой,  к  своему  действительному
пределу: себе.
   Ну вот, и суди теперь сама: итак, движение сна проистекает из будущего  и
направлено к будущему, уже известному сну как его  собственное  начало.  Cну
известно, в сущности, лишь то, что после сна. Потому и снится всегда  только
будущее, не прошлое.  Повтор  в  таком  случае,  разумеется,  неизбежен,  но
бесполезно искать  исток  повтора  в  прошлом,  он  в  будущем.  Сон  всегда
повторяет  будущее,  подстраиваясь  под  него,  и  если  иной  сон,  бывает,
подстраивается задним числом под уже вскочивший на ягодице спящего ничтожный
прыщик, полагая ему соответствующую предысторию - то с чего бы  другим  снам
отказываться  положить  предварительную  историю   всех   действительностей,
включая твою  собственную,  деточка?  Из  нее  вышла  бы,  выплыла  поистине
величественная картина, не какой-то там тебе бойкий выскочил прыщ... Так что
же, получается, ты и впрямь могла слышать эту суровую музыку и видеть  этого
дремлющего под нее  рыбьего  самца  в  каком-нибудь  позавчерашнем,  заранее
повторившем вас всех сне?
   Но вот тебе и кажущиеся невнимательными глаза сонной рыбы: в тот короткий
миг, когда гостиничная дверь приоткрылась, когда ты быстро вошла  и  тут  же
закрыла ее за собой, успеть заметить номер машины! И оценив размеры рюкзачка
- прикинуть его вместительные возможности.
   Или он до этого уже подглядывал в дверную щель за  тем,  как  ты  делаешь
круг  по  площади,  а  потом  откровенно  потягиваешься  и  массируешь  свой
натруженный круп... Но тогда, что еще он успел заметить, и развесив слюни  -
какие возможности оценить и прикинуть, а?


                       ТРЕТЬЯ ПОЗИЦИЯ

   Только на лестнице  она  поняла,  что  и  за  ночь  ее  тело  не  вернуло
наработанную годами форму. Что нормальное ощущение текучести  его  движений,
которым измеряется равновесие прихода и расхода энергии,  восстановилось  не
вполне. Будто прихода стало  больше,  чем  расхода,  как  это  происходит  с
загоняемым под мощным  напором  в  кружку  пивом,  когда  избыток  принимает
неустойчивые  формы  пенных  пузырей,  лопающихся  всегда   внезапно   и   в
непредсказуемом порядке. Так и избыток прихода энергии в ее тело обращался в
сбой   почти   всякого   его   выработанного   жеста,    либо    прерванного
немотивированным вздрагиванием мышцы, либо чрезмерно ею усиленного.  И  жест
превращался в преувеличенную пародию на себя. В любой ему угодный, а для нее
всегда неожиданный миг. Впрочем, ничего в  этом  удивительного,  такой  была
задана ночь.
   Равновесие внутренних весов, со вчерашнего дня - качелей, тоже не  совсем
устроилось,   оставалось   по-прежнему   шатким.   Внешние    обстоятельства
способствовали этому, как  могли.  Например,  перила  лестницы  были  все  в
заусеницах. Спускаясь, она не решилась положить на них ладонь. А  ступеньки,
казалось, проминались и покачивались под ногами. Правда, боль  в  поясничных
мышцах уже не приковывала к себе все внимание, но вовсе не потому,  что  она
исчезла, как ожидалось. Просто теперь она, и вместе с  нею  -  внимание,  не
концентрировалась там, а как бы разделилась,  и  части  ее  переместились  в
другие  области,  будто  боль  дала  метастазы.  Каждая  ступенька  лестницы
отзывалась эхом в этих областях: в обеих трапециевидных мышцах,  и  особенно
явно - в бедренных суставах.
   Она прибегла к более действенным мерам, перевесила сумочку на левое плечо
и постаралась преобразить - в воображении - ступеньки в наклонную плоскость,
чтобы ступать по  ней  без  толчков,  плавно.  Чтобы  одно  движение,  пусть
насильно, но все же перетекало в другое. Это мало что дало. Принятые меры не
уменьшили болей, но может быть они, по меньшей мере, помогут ей скрыть  свое
состояние от padrone? Да что же это, раздраженно выговорила она себе  вслух,
как автор - своему творению, только тихонько, уж не заболела ли ты и в самом
деле, корова.
   Между тем, и нынешние ее старания были чрезмерны, затрат намного  больше,
чем требовалось для достижения столь  малого  результата.  Если  вообще  тут
требовались какие-нибудь затраты. Да, хозяин уже сидел за конторкой, или  не
двигался с места со вчерашнего, но глаза его были закрыты, так что видеть ее
он не мог вообще. Все та же книжка лежала перед ним, раскрытая, может  быть,
на том же  месте.  Наверное,  он  так  и  проспал  над  нею  всю  ночь.  Его
магнитофон, конечно же, выключился сам, прокрутив пленку до конца.  А  он  и
сейчас спит, и все попытки надуть его совершенно излишни, просто не нужны.
   Она положила сумочку  на  стойку  намеренно  решительно,  чтобы  наиболее
неприятным образом выудить хозяина из сладких  сновидений.  И  это  движение
получилось резче, чем ей хотелось. Как если бы  изящную  кобылку  вдруг,  на
середине  закругленного  па,   поразил   куриный   тик:   сумочка   стукнула
несоразмерно намерению громко. Пришлось тут же, досадуя на свою  неловкость,
упрекнуть себя в неосторожности. И в опасной забывчивости: кому, как  не  ей
самой, помнить, что размеры сумочки и ее вес не  вполне  соответствуют  друг
другу.
   - Доброе утро, - сказала она поспешно, слишком поспешно, и  тут  превысив
меру.
   - Взаимно, - ответил спящий Аргус, еще не  совсем  очнувшись.  Глаза  его
едва успели открыться, а уже уставились на  ее  сумочку.  -  Как  спалось...
младенцу?
   Ого, какой прогресс, такие перемены в образе -  и  всего  за  одну  ночь!
Значит, тебе давеча удалось здорово раскачать его,  девочка.  Его  холопская
фамильярность за ночь стремительно выросла, и вот, как водится, превратилась
в хамство. В этом есть и еще одна  хорошая  сторона:  значит,  вчера  ты  не
ошиблась, отложив дело до утра. За ночь ты перестала быть совсем ему  чужой,
стала отчасти своей - его клиенткой, короче, с ним уже  можно  работать,  не
опасаясь стопроцентного отпора.  Приблизившись,  он  дает  тебе  возможность
немедленно начать успешную разведку, а может быть и - сразу атаку, поскольку
сам указал удобные для атаки места в своей уже не  глухой  обороне.  Значит,
нужно приветствовать такие преобразования, и даже способствовать им. В конце
концов, хамство - качество исключительно человеческое, оно и  идет  человеку
больше, чем мертвый сон тухлой рыбы, особенно если он сильного пола человек.
   А как же иначе, усмехнулась она, какие  же,  по-ихнему,  могут  быть  еще
челoвеки?
   - Так как-то... - продолжая мирно улыбаться, сказала она. - У меня всегда
на новом месте со сном проблемы. У вас - тоже так?
   Проблемы, так-так... Выглядит так, будто тут возможны  какие-то  решения.
Так ловко сказано, что ничего не сказано. Но как раз такие  ловкие  словечки
почему-то кажутся самыми понятными. И за это их не презирать, а пользоваться
ими, и почаще. Чтобы и такой человек, как этот, хоть что-нибудь понял.
   - Пх... Не помню, - зевнул он.
   Она заглянула ему в глаза. Нет, ничего он не заметил. Не обратил внимания
на то, что крохотная сумочка намного тяжелей, чем должна бы  быть.  Даже  не
съехидничал на тот счет, в какую дамскую  финтифлюшку  сегодня  преобразился
вчерашний мужиковатый рюкзачок. А мог бы и не упускать такой  возможности...
Кстати,  зачем  вообще  надо  было  брать   эту   безделушку,   превращающую
нормального человека в кокетливую куколку, с собой?  Никогда  не  носила,  а
тут... Необъяснимая прихоть.
   Да нет же, внезапно решила она, отменяя только что принятое совсем другое
решение, так, словно качели в ней откачнулись в противоположный конец  дуги,
это он нахамил просто спросонья. Он точно тот, что и вчера,  все  в  той  же
тупой обороне. Он-то ничуть не преобразился, разве  такие  могут?  Такое  же
рыбье безразличие ко всему, что находится вне среды обитания рыб.  Туповатое
спокойствие содержимого яйца ко всему внешнему, чужому, если это внешнее  не
взламывает его скорлупу. То есть, если оно не становится своим.
   А ты за прошедшую ночь, и эта  ошибка  уже  объяснилась  очень  быстро  и
просто, своею вовсе не стала. В конце концов, ты  ведь  не  полезла  к  нему
ночью со своими мучениями. Откуда ему о них знать.
   Его  рыбье  равнодушие  выявило  и  ложность  общепринятого  мнения,  что
проведенная рядом ночь делает людей не  такими  чужими.  Показало  наивность
всех на то упований. Без  обиняков  объявило,  что  работу  и  сегодня  тебе
придется начинать с ноля. А жаль, у тебя-то самой за ночь сложилось ощущение
большей близости. Но, как оказывается, одностороннее ощущение, ничего общего
с реальностью, подобное тому вчерашнему чувству, что все это ты уже  видела.
Что вся ситуация - нестерпимо скучный повтор. Это  ощущение  или  приснилось
тебе, в короткие минуты  сна,  или  оно  результат  твоих  тягостных  ночных
бдений, что,  в  сущности,  одно  и  то  же:  так  было  показано  давешними
рассуждениями о снах, и сразу же доказано на деле.  А  хозяину  ни  об  этих
тягостях, ни о снах ничего не известно. Если он и спал в эту ночь, то не мог
же ему сниться тот же сон, что и тебе. Если  двум  людям  снятся  одинаковые
сны, можно заподозрить, что они совсем и не сны. Или эти  люди  -  вовсе  не
люди.
   Поскольку ты ошиблась в расчетах, вместо размеренного перехода  от  одной
фазы работы к другой тебе предстоит сделать резкий сдвиг. И тут, как  видно,
будет нарушена твоя отлаженная текучесть. Но сознательно сделать резкость, с
умыслом нарушить канон - далеко не то же, что совершить это непреднамеренно,
невольно. Сознательная резкость - уже не случайное нарушение нормы, а прием.
То есть, просто другая норма, иной канон.
   И потом, если наметившаяся ночью  связь  между  вами  действительно  лишь
иллюзия, то это значит, что важнейшая часть твоей жизни - интимная - все  же
осталась  незатронутой  новыми  неприятными  явлениями.   Ночью   никто   не
подглядывал за тобой, не пробрался в твою  спальню,  значит,  хоть  об  этом
можно не беспокоиться: и твоя защитная скорлупа не взломана никем.
   Так она попыталась преобразить  смысл  того,  что  еще  недавно  называла
болезнью, а хозяин уточнял: морской. Так нашла в  болезни  хорошие  стороны,
вернее, постаралась уравновесить одну ее дурную сторону - другой. А что, кто
скажет, что это не средство?
   Об успешности его применения свидетельствует по меньшей мере то, что  она
снова обращается к себе на "ты", как позавчера, и это хороший признак. Может
быть, это шаг к выздоровлению. К возврату того, что вчера в  противоположном
направлении - шаг за шагом утрачивалось, вытесненное либо  усталостью,  либо
тем, что уже названо болезнью. К возвращению выработанной власти над  собой.
Полновесной, авторской власти.
   Если, разумеется, обращение к себе на "ты" - твое собственное  обращение,
голубка. Ну да, если ты не высказываешь его громко  вслух,  и  никто,  кроме
тебя, не слышит его - то конечно: оно твое,  свое.  И  ты  сама  своя,  свой
автор... успокойся. Есть еще одна  причина,  чтобы  не  очень  беспокоиться,
проникли ли ночью к твоей интимной, свободной от  общепринятых  мерок  жизни
соглядатаи, или нет. Все-таки уже наступило утро, хотя уже и не  раннее:  ты
ведь заснула по-настоящему только на рассвете. И,  значит,  наступило  время
само по себе далекое от  интимностей.  Утром  нужно  продолжить  размеренную
работу с другими. Соглядатаи они или не совсем, не тебе выбирать:  уж  какие
даны. Все равно продолжить, сбылись те или другие ночные опасения и упования
- или нет.
   А ночью, безразлично - спишь ты или мучаешься бессонницей, ты дана только
самой себе. Для этого и предоставлена тебе отдельная  конура.  Нет  соседей,
нет свидетелей, некому применить к тебе общепринятые мерки. Ночные тягостные
бдения - и они в известном  смысле  сон:  так  же  никто  не  придет,  чтобы
разделить их с тобой. Ну, мог ли кто-нибудь этой ночью приглядывать за тобой
так, чтобы ты этого не заметила? И в подробностях узнать, как  ты  ходила  в
душ, с полотенцем, зубной щеткой и,  смешно  сказать,  газовым  баллончиком?
Ходила! Промчалась туда рысью, местами и вскачь.
   Нагнал  таки  твой  padrone  на  тебя  страху:  одна,  мол,  одна...  Для
справедливости заметить, он не соврал. Но что  тут  уж  особо  страшного?  В
коридоре, длинном с низкими потолками склепе, очередная наглухо запечатанная
коробка, действительно никого. Ну, и что? Протертая в дырах дорожка. Десяток
дверей в том же строю, в каком на наружных стенах домов расположены  жалюзи:
в шеренге пушечных люков. За ними тихо, ни звука.  Ну,  так  и  что  же?  На
простенках между ними  тусклые  бра.  Последняя,  в  конце  коридора,  дверь
распахнута. Это что же - там душевая?
   Верно. Справа - унитаз, прямо - кабинка за полиэтиленовой занавеской.  На
полочке не шампунь - хм, ... eine Kernseife, как это  по-итальянски?  Ладно,
название несущественно. Существенно то, что  уже  пользованое.  Но  придется
мыться этим, раз уж не прихватила своего, другого нет. Ага, мы еще и неряхи?
Нет, в целом довольно  чисто,  надо  признать.  Значит  -  скряги.  Конечно,
задвижка на двери сломана, поскупились на ремонт. Начто нам, мол. С  тем  же
рустикальным выражением морды. Что ж, капелька  риска  должна  подействовать
бодряще на обмякшее под влиянием усталости, чего ж еще, тела. Но все  же  ты
слишком быстро вымыла его, а волосы - нет, хотя и почистила зубы. Ты  знала,
это потому, что торопишься. Но объяснила это себе тем, что голову не следует
мыть слишком часто. Мыть часто - вредно для волос. Может, кому-нибудь это  и
безразлично, у кого и без того с волосами  плохо.  Но  тебе,  хозяйке  таких
здоровых, с редким ромашковым оттенком, нет.
   Вода плохо смывает мыло, да и течет -  еле-еле.  Или  тебе  это  кажется,
потому что ты здорово спешишь. А вдруг хозяину  придет  в  голову  подняться
наверх. Чтобы, скажем, проверить, все ли в его  душе,  ставь  ударение  куда
хочешь, в порядке после тебя. От  этой  мысли  ты  вздрагиваешь,  и  обмылок
выскальзывает из твоих пальцев.  Ты  долго  пытаешься  его  поднять,  он  не
дается. Ты старательно ловишь его, став  теперь  на  четвереньки,  задом  ко
входу в душевую. От возмущения его непослушанием ты даже похрапываешь.  Твой
круп елозит по полиэтиленовой  занавеске,  она  липнет  к  ягодицам...  Если
кто-нибудь  сейчас  откроет  дверь,  то   еще   с   порога   увидит   сквозь
полупрозрачную занавеску все твое теперешнее  достояние,  и  оценит  его,  и
кое-что прикинет.
   Да, а если... если он действительно тут, под дверью в коридоре,  а  то  и
вошел уже в душевую? И уже подкрадывается к занавеске, готов  отдернуть  ее,
чтобы без слов, без ритуальных проволочек просто напасть на тебя,  обхватить
своими лапами  твои  обмыленные  бока,  прилипнуть  грудью  к  твоим  мокрым
лопаткам, пахом к крестцу, сжать крепкими  пальцами  подвздошные  кости?  Ты
вскакиваешь с четверенек и отодвигаешься подальше от занавески. Мышцы твоего
живота сразу напрягаются, взбухают, словно эта опасливая мысль, или желание,
родилась там, а не в голове, и не в сердце.  Это  опасение,  неотличимое  от
желания, будто ты внезапно забеременела им, вмиг наполняет пространство  под
выпуклыми мышцами - все твое чрево. Из ничего  сотворенный  там  плод  вдруг
распирает его, но не холодеет и  затвердевает,  а  наоборот  -  нагревается,
вспучивается  и  прорывается,  и   прорвавшийся   пузырь   проваливается   в
подвздошные ямы, скатывается  по  ним  и  наваливается  на  лобковую  кость,
проминая лонный угол, распирая вход в малы