е такое острое  ощущение
повторяемости  событий  притупилось:  обеднело  и  тоже   стало   привычным.
Отсутствие острой приправы позволяло теперь лучше распознавать  собственный,
отличный от других, привкус каждого из них. Эта наращивающая саму себя,  как
спасительное ороговение натертого участка чувствительной  кожи,  привычка  -
счастье бедных - выявила в  неизменных,  мертвых  повторах  искажения.  Так,
бывает, отражается оригинал в под разными углами установленных зеркалах.  А,
значит, выявила пусть и обнищавшую, но жизнь. Искажения были совсем  малыми,
скупыми, но ведь и ощущения ее стали скупей, бедней и  рассеянней.  Так  что
она сама была близка к тому, подсказанному ей извне,  к  тупости.  Только  в
этом случае она предпочла назвать ее спокойствием, тут и решать было нечего,
слово само подвернулось ей на язык и поправок не потребовало.  Да  и  поздно
было что-либо исправлять, слово уже произнеслось  вслух.  Спокойно,  сказала
себе она, хотя и была, в сущности,  именно  такой:  поразительно  спокойной.
Таков был остаток прежнего богатства.
   В растущей бедности внутренних ощущений она теперь замечала  то  снаружи,
что раньше проходило мимо нее -  богатой,  все  эти  возникающие  на  прежде
пустынных местах пейзажа и  гладких  поверхностях  декораций  детали  убогой
лепнины. Будто невидимые пальцы лепили их прямо  у  нее  на  глазах:  густые
черные волосы на пальме в кадке,  геометрические  узоры  на  гранитном  полу
холла, подчеркнуто новую кепку на гвозде -  идеально  черную,  невыгоревшую.
Значит, ее хозяин не врал: он редко выходит  из  дому,  к  тем.  Растаявшее,
промотанное богатство перестало застить  ей  глаза.  Будто  вмиг  улучшилось
зрение - теперь в них просто бросалось то, чего она совсем недавно не видела
из-за близорукости невнимания. Будто, вступив снова в  привычный  и  на  вид
неизменный  холл,  она  одновременно  вступила  в  совсем  иную,   абсолютно
незнакомую, вторую половину своей жизни. И превращения,  сопровождающие  это
вступление, стали совершаться совсем в другом темпе, внезапно, не  так,  как
они происходили в первой половине: хорошо  подготовленными,  растянутыми  на
годы переменами. Как если бы и то и другое, холл и  она  сама,  были  теперь
сделаны не из известняка и мяса,  а  и  вправду  -  минимум  на  восемьдесят
процентов из быстротекущей, безвозвратно утекающей воды. Или  совсем  уж  из
воздушных струй, из слов.
   В этой второй половине все уже было  иначе,  невозвратно  иначе.  В  этой
половине она сразу, скачком, стала  намного  старше.  И  так  же  сразу  это
поняла, будто не с трудом догадалась -  легко  увидела  это,  вмиг  прозрев.
Таким образом, понимание далось ей простым созерцанием, хотя запах  старости
и вполз в ее ноздри не извне, изнутри. Можно бы спросить: а откуда известно,
что именно половине, а не больше, или не меньше? Ну да, на это так сразу  не
ответишь... Но можно сослаться на то, например, что  повествование  об  этой
жизни готовится вступить в свою вторую половину. А она уж  точно  не  меньше
первой, а если больше, то не так уж намного.
   Еще пример: скромные веснушки на руках хозяина, их,  кажется,  раньше  не
было. В таком варианте и эти руки выглядят гораздо старше. Даже  если  такая
метаморфоза произошла с ними за пару  часов,  все  равно  она  -  мгновенное
превращение. На протяжении этих двух часов тут не было никого,  кто  бы  мог
понаблюдать за фазами такой метаморфозы, измерить собою время их протекания,
так что все это  изъятое  отсюда,  вынесенное  за  пределы  холла,  временно
отнесенное на площадь время оставалось тут лишь в виде своего отсутствия,  в
виде изъяна времени. Но такой  его  остаток  по  необходимости  равен  всему
вынесенному отсюда времени во всей его полноте, как вполне  соразмерный  ему
объем, ведь любой изъян - равен по объему изъятому, и он  же  равен  ничему,
или мигу, как кому угодно. Ну, да все часы - те же  миги,  и  слово  для  их
называния не так уж  существенно.  Существенно  лишь  то,  что  проявившиеся
веснушки запросто превратили безымянного хладнокровного Экклезиаста в просто
человека по имени Адамо, очень кстати она узнала его  имя.  В  теплокровное,
родственное ей существо. Чего не смогла проделать вся великолепная, то есть,
со всей ее лепниной и всеми надеждами ночь. Сопоставленный с  теми,  которых
она оставила снаружи, враждебными и наглыми пауками, добрый малый Адамо  мог
теперь называться своим с полным на то основанием, ведь он уже был -  и  это
правда - давним ее знакомым. Говорят же: старый добрый знакомый. Рука в руку
с  которым  вступают,  не  теряя  надежд,  в  любую  половину  жизни,   даже
укороченную. В любую часть, будь она даже частью  последней.  Переступают  и
через замыкающий ее порог, окончательный предел: эпилог.
   Все  повторяется?  Прекрасно.  Значит,  повторилось  и  это.  Она   снова
повстречала старого соседа, вернувшись домой. И с ним было  все  в  порядке.
Значит, действительно можно забыть все,  что  на  время  развело  с  ним,  и
начать, наплевав на всех черных кошек в кепках,  с  ноля.  Пусть  даже,  как
выявилось, этот ноль - не совсем уже  ноль,  пусть  его  дополнили  какие-то
мелкие дроби... мельче веснушек, почти и незаметная на  его  округлом  нагом
корпусе оснастка. Наплевать и на все дроби.
   Стена бедного родного дома - бортик конторки - к которому вернулись  все,
за годы ее странствий еще больше  облупилась.  Но  обнаружилось  это  только
тогда, когда  она  заметила,  что  ее  собственная  левая  рука  поглаживает
обшарпанную  поверхность  стойки,  а  ногти   ковыряют   пролысины   краски.
Оказалось, она уже долго стоит здесь, не произнося ни слова. Целую вечность,
не меньше минуты, она оцепенело разглядывала  самостоятельно  живущую  часть
своего тела, ее чужие, куриные движения... Конечно,  такая  чудовищная  жара
превратит любой здоровый мозг,  ядреный  этот  орех,  в  растекшуюся  слизь.
Давление сгустит слизь в тугое месиво. А в стремительно  подсыхающем  месиве
всякое движение мысли, ассоциаций, самих безразличных  ко  всему,  к  своему
собственному  движению  нейронов,  неизбежно   становится   прерывистым.   В
соответствии, опять же, с разделенным  на  отмеренные  дозы  усилием  мысли.
Иначе движение вообще не проделать, не помыслить ни о чем.
   Так она объяснила увиденное  и  насильно  перевела  взгляд  назад,  будто
провернула в грязи тяжелые жернова, со своей руки - на руки Адамо.
   - Ну что, - начал он,  словно  продолжил,  как  и  принято  между  совсем
своими: с добродушно-насмешливой интонацией понятливого  мужа,  встречающего
явившуюся домой позже  обычного  жену.  -  Я  был  прав?  Пригодился  зонтик
барышне?
   Это  значило,  что  она  все  еще  продолжала  держать  открытой  нелепую
конструкцию в откинутой правой руке. Значит, так раскорякой протискивалась и
в дверь. Она рассвирепела вмиг. При  такой  изнурительной,  до  спокойствия,
усталости - поразительно, несоответственно легко:
   - Должна я и за него заплатить?
   - А что, уже есть чем? - с любопытством спросил он. - Вы  побывали  и  на
почте?
   В этом аспекте он к ней вовсе  не  равнодушен,  о,  нет.  Она  решительно
закрыла зонтик, приставила к конторке. Его кончик сухо щелкнул, ударившись в
каменный пол, а ручка мягко пристукнула в деревянный бортик: тра-та.  Только
после этого ее руки сняли с ее носа очки и с лязгом  сложили  оглобли.  Чуть
позже, чем надо бы, и потому все вместе с прервавшей фигуру одышкой: тра-та,
пауза, та.
   - Вы прекрасно знаете, что там забастовка... - ответила она, и подправила
увечную ритмическую фигуру, гладко выстучав  многоточие  очками  по  стойке:
тра-та-та. Что ж, и разговор гладко начался сам собой там, где следовало его
начать. И она легко повернула свои оглобли, переменила тон на вкрадчивый:
   - Не вы ли сами ее организовали?
   - Это когда же? - поинтересовался он. - Да и начто бы мне  это?  Впрочем,
не спорю. Но для равновесия давайте рассмотрим другой вариант,  что  причина
забастовки, наоборот - вы. Представить можно  запросто:  почтовые  работники
увидели вас в окошко, испугались, и забастовали. Как не испугаться  такой...
неистовой. Им самим устроить забастовку проще, чем  мне.  Да  и  сговориться
легко, без всякого профсоюза: на почте работают три человека. То  есть,  еще
недавно там работали три человека. Но это уже в прошлом.
   - Вы шутите, - догадалась она.
   - Я-то шучу, а другие вам доложили неправду. Вернее, половину  правды,  а
то и меньше половины. Отныне наше почтовое отделение вообще закрыто.  Как  и
многие другие в таких же... незначительных поселениях. Потому и  забастовка,
но как следствие, а не причина. Почтовые работники  заперлись  там,  внутри.
Говорят, строят перед дверью и окнами баррикады.  Идут  реформы,  неужто  не
слыхали? Правительство экономит,  объединяет  мелкие  почтовые  отделения  в
крупные, и правильно делает. И телефонная кoмпания, кстати, не  сидит  сложа
руки: уже увезла свои автоматы. От них только убытки. Городок  наш  умирает,
зачем мертвецам почта или телефон? А если какой мертвец вдруг захочет оттуда
позвонить, или воскреснуть, чтобы воссоединиться с живыми, ничего страшного,
пусть прокатится в большой живой город - точнее, пройдется пешочком: хоть  в
Таранто, хоть в Неаполь, а то и к вам в Мюнхен. Там еще, говорят, существуют
средства связи... Пока еще - существуют. Впрочем, персонально  у  вас  таких
проблем нет, как я понимаю. Это нам, простым смертным, и  "помогите"  не  во
что крикнуть. Чем-нибудь вроде карманной рации вас ведь снабдили, да?
   Ответа не требовалось: его зрачки чуть сместились, но не к ее лицу,  а  к
ее сумочке.
   - Так вам все это время было известно, что почты в вашей  деревне  вообще
нет!  -  вскричала  она  с  запозданием,  не  сразу  осознав  главный  смысл
сказанного, так быстро оно произносилось. Однако, ему уже не требуется время
на раскачку, словоохотливость прямо... похотливая, и с первого оборота. -  А
меня туда посылали, вот так шутки... А банк, его тоже  закрыли,  или,  может
быть, подчистую ограбили к моему приезду?
   - Про почту мне сообщили только сегодня к полудню, когда вас уже  тут  не
было. А про банк... нет, пока ничего такого я не знаю. Но что знаю,  узнайте
и вы: отныне вам будет  трудней  добраться  до  их  бухгалтерии.  Да  просто
невозможно.  Что  странно,  так  это...  как  же  вас  отправили  сюда,   не
предупредив о предстоящих  осложнениях?  Ну  да,  одна  рука  начальства  не
ведает, что творит другая. И обе не  ведают,  чего,  собственно,  желает  их
хозяин, обычное дело.
   - Как раз предупреждений было предостаточно, - выпалила она,  но  тут  же
взяла себя в руки: напомнила себе о недавнем решении,  касающемся  исходного
ноля. - Но о них, и об осложнениях, мне нужно поговорить с вами  не  так,  а
всерьез. Оставим нашу пикировку, ладно? Мне уже не  до  шуток.  Похоже,  мне
придется задержаться до завтра, Адамо.
   Она подпустила в свой голос немного  грудного  тембра,  увлажняя  осипшие
связки. Все  сначала?  Ну  да,  повторить  все,  но  чуточку  иначе,  умней.
Сдаваться она все еще не собиралась.  Да  и  как  это  сделать  практически:
сдаться, как бы этого, допустим, ни хотелось? Если обстоятельства продолжают
складываться так, что сегодня действительно никак не уехать.
   - Меня, кстати, зовут Эва, смешное совпадение, не правда ли...  Извините,
никак не могу собраться с мыслями: я не очень хорошо себя  чувствую.  У  вас
есть что-нибудь от головной боли? Меня от  нее  уже,  в  буквальном  смысле,
тошнит.
   Он заметно нахмурился, услыхав ее имя. Или свое? Так пусть знает, что она
времени зря не теряла, кое-что уже проделала.
   - Чего смешного в таких совпадениях? - кисло спросил он. -  Но  я  так  и
думал, вы что-то пили у этого... отравителя. И ели? Как только вы  вошли,  я
сразу заметил: выглядите заметно хуже. Подзавяли маленько... Хотя и,  вроде,
чуток смягчились, не так наседаете, как раньше: там вас сделали  податливей,
нет?
   Интересно, как бы ей удалось насесть, коли на нее саму так сразу насели!
   Он порылся в ящике своей конторки,  пошуршал  там  бумажными  пакетиками,
распечатал один и протянул ей таблетку. Потом  вытащил  у  себя  из-под  ног
бутылку, налил минеральной воды в стакан. Вода  была  теплая.  Она  положила
таблетку на пересохший язык,  глотнула...  Ей  не  удалось  сдержать  прилив
тошноты, пищевод сжался, вода и таблетка - все вырвалось из ее  рта  наружу.
Она едва успела отвернуться в сторону, чтобы не заплевать Адамо.
   Но на том дело не кончилось. Вслед за пищеводом конвульсивно  дернулся  и
желудок, и вдогонку первой волне из его нутра выплеснулась вторая: тягучая и
кислая. Миндалины вспыхнули перечным огнем. На гранитном  полу  образовалась
овальная  зеленоватая  лужица  с   красивыми   желтыми,   даже   золотистыми
вкраплениями, отлично вписавшаяся в прямоугольный коричневый  орнамент.  Она
тупо смотрела на нее, не испытывая ничего, даже смущения, хотя ее  вывернуло
наружу нутром публично, на глазах у чужого человека. Еще одно подтверждение,
что он хотя бы отчасти стал своим. И еще одно: его собственная кислая  рожа.
Кроме того, сам по себе крепкий кислый запах от  лужи  был  вполне  способен
задавить в источнике любое смущение, попробуй оно возникнуть. Такой запах  и
сам может стать источником чего угодно.
   -  Ничего  особенного,  бывает,  -  сказал  он  с  почти   одобрительной,
поощрительной  интонацией.   -   Я   приберу,   не   беспокойтесь.   Но   вы
присядьте-ка... на всякий случай.
   Уверенным хозяйским жестом он показал - куда: к нему в лодку, на соседний
стул. Кресла для постояльцев принято ставить в холле, хозяин,  вместо  того,
чтобы скупиться на удобства.  Тогда,  может  быть,  у  нас  и  появятся  эти
постояльцы. Она мотнула головой: нет, в лодке он окажется слишком близко,  и
наверняка почует такую же кислую вонь и из ее рта. Пойти  следует  совсем  в
другую сторону, не  приблизиться  к  нему  -  отдалиться  от  него:  сходить
почистить зубы, например, и вообще помыться... расстаться с ним,  ненадолго.
Расставания даже и с близкими людьми, и последующие возвращения к  ним,  все
это тоже способ укреплять, удерживать близость, и это средство не худшее  из
помогающих продержаться в трудные времена.
   Что  ж  это  ты  вдруг  так  раскисла,  милая,  держись-ка   поуверенней,
обратилась она к себе, переняв чужую поощрительную интонацию. У  уверенности
были и дополнительные основания: сразу после  извержения  ей  стало  намного
легче, будто из нее вышел тяготивший, разбухавший  в  ней  избыток  чего-то,
судя по результатам исхода - жидкого. Странно, откуда бы  ему  тут  взяться,
излишку жидкости.
   - Судя по цвету, пили купорос, - определил он. - Возьмите еще таблетку.
   Отказ принять гостеприимное предложение  его  конечно  же  обидел.  Очень
хорошо, еще одно облегчение. Как и уютный полумрак  холла,  после  адской-то
площади и серно-кислого извержения Геенны.
   - Нет, пожалуй, не надо, - хрипло проворковала она. - Больше  не  хочется
себя испытывать. Если чего и хочется, то свободно  вздохнуть:  я  все  время
задыхаюсь. А пила я молоко, и вроде бы нормальное. Разве что слишком жирное.
И недостаточно холодное, я привыкла со льдом.
   - Я уж понял, что вы привыкли все делать... по-американски.
   Он, как будто, поддержал предложенный ею тон, соответствующий ее навыкам.
И она бегло, словно отмечала тезисы заготовленного доклада,  пожаловалась  и
на другие болезненные ощущения: ватные ноги,  повышенная  влажность  кожи  -
никогда раньше так не потела, наверное, от этого и зуд,  занудный,  как  зуд
бра в комнате наверху... Кстати, пора и починить, а то невозможно уснуть как
следует. Но от того зуда все ж  таки  можно  избавиться,  трижды  дернув  за
веревочку. А от этого...
   Она даже показала, где именно зудит сильней всего, и снова  поймала  свои
руки на бессознательных, без ее приказов, движениях. Поймала  саму  себя  на
том, что показывая, где зудит - почесывает, скребет эти  места  ногтями:  то
вокруг поясничных позвонков, сзади, то под грудью, cпереди. Поймать же  себя
удалось только потому, что ногти предательски потрескивали, такой неприятный
звук, но зуд не усмиряли, еще большая неприятность. И  вообще  обнаружилось,
что зудит не на поверхности кожи, а  под  ней,  на  небольшой  -  а  все  же
недостижимой глубине. Благодаря этому своевременному  открытию,  ей  удалось
удержаться и не почесать голову. Это было бы уж слишком, дорогая,  запоздало
подумала она. Впрочем, оно  бы  отлично  соответствовало  всему  остальному,
успевшему тут с тобой случиться, и  от  чего  тебя  не  удержал  никто:  все
случившееся перегружено ровно таким же лишком. Что ж, никто не  удержал,  но
никто и не виноват, разве ты  не  сама  затеяла  все  это  дело?  Значит,  и
раскаиваться в этом тебе самой.
   - Это все от жары, - поставил он свой диагноз, ничему не  удивляясь,  или
не замечая деталей рассказанного  и  показанного:  усвоив  лишь  общее,  или
только хорошо ему знакомое. - Обычный перегрев. Осторожные люди в полдень  у
нас не выходят. Вам надо было пролежать весь этот день в  темноте.  Вчера  у
вас была морская болезнь, а вы сразу  сегодня  на  солнце.  Вспомните-ка,  я
предупреждал. Но у вас, так сказать, заложило уши.
   - Я помню, да и не вы один щедры на предупреждения... А что мне с них?  У
меня выбора нет, мне надо работать, иначе - зачем же было все это затевать!
   - Вот именно, - подтвердил он. - Но как это у вас  нет  выбора?  Придется
задержаться, говорите вы, вот какие вы сделали из всего выводы.  А  прочисти
бы вы уши и глаза бы пораскрой, коли уж  нашлись  добрые  люди,  давшие  вам
предупреждения... Если б вы им  вняли,  то  поступили  бы  совсем  наоборот:
уехали  бы  отсюда,  не  откладывая,  прямо  сейчас.  И  сказали  бы  совсем
противоположное. Что ж, придется нам расстаться, сказали бы вы.
   - Это почему же я должна... - заколебалась она. - И  потом,  разве  я  не
должна вам за комнату?
   - Ах ты, Господи, - сквозь зубы проговорил он.  -  За  кого  же  вы  меня
принимаете? Мы не такие мелочные, как вы думаете...
   Он снова порылся в ящике, на этот раз в нем продленно звякнуло,  захватил
что-то в горсть и протянул ей. Она оторопело  уставилась  на  его  раскрытую
ладонь, на сложившуюся в протянутом  к  ней  ковшике  фигуру:  ключи  от  ее
"Фиесты", пересекающие по диаметру колечко, к которому  они  подвешены,  как
колокольчики. Что  ж,  этот  знак  действительно  смахивает  на  запрещающий
длительную стоянку, а звяканье его - на звон прощальный. Похоже, желательное
расставание еще и неизбежно. Это его тягостные железные звоночки,  оно  уже,
кажется, совсем близко. Уже, собственно, тут.
   - И зачем только я сюда приехала... - прошептала она.
   Горечь и кислота, обычно с  затруднением  совмещающиеся  друг  с  другом,
теперь легко сошлись в одно место: у корня ее языка. Нет, немного глубже, на
полпути между их источниками, между языком и сердцем. Ведь  кислота,  скорей
всего, это  послевкусие  извергнутого  желудком  содержимого,  но  горечь...
горечь вовсе нет. Она -  привкус  извергнутого  содержимого  сердца,  горечь
расставания. Терпкий вкус разочарования оставшейся ни с чем, опять только  с
самой собой, души.
   - И вправду, зачем... - снова подтвердил он. - Ну, а нашли вы то, за  чем
приезжали?
   -  Не  знаю,  -  сказала  она.  Это  робкое   признание,   собственно   -
полупризнание, далось ей через непомерное усилие. Но  она  сумела  проделать
еще одно, дополнительное, и все же довела дело до конца.
   - Если совсем честно - пока нет.


                        СЕДЬМАЯ ПОЗИЦИЯ

   -  Однако,  будьте  уверены,  найду,  -  заявила  она  от  порога.  -  Не
сомневайтесь. А... и вы тут, padre? Рада вас видеть. А вы меня?
   Оба одновременно прекратили свой разговор и повернули к  ней  головы.  Не
дожидаясь ответа, она прогарцевала к конторке. По мере ее приближения взгляд
Адамо поднимался все выш