жит... - кудахчет он. - Ты точно знаешь,  что  будешь?
Наверное, тебе спланировали поездку в министерстве будущего.  По  слухам,  у
вас... в Европе уже есть такое. А  слухи  всегда  имеют  под  собой  твердую
почву.
   -  Знаю-знаю,  какую  почву:  твердь  небесную.  Поговаривают,  из-за  ее
твердости слухи ходят там на копытах, бродят в пузе неизменной коровы. Пока,
до вечера.
   - Уже вечер! - хлопочет он о своем.  -  А...  сказали  они  тебе  там,  в
министерстве, чем она закономерно кончится,  твоя  поездка?  Закономерность,
кстати, известна наперед. Тогда, какая же и тут свобода?
   - Вот, попала к вам в полную неизвестность, так  по-твоему  освободилась?
Животик надорвать от такой свободы, - хохочем мы. - Я уж поняла, что  тут  у
вас считается свободой: свобода пыток и тюрьма. И  свобода  рыться  в  чужом
бельишке... Что бельишко, свобода доступа к чужим половым органам! Есть  еще
формулы мудрости? Нет? Тогда... а ну, пусти!
   - Никто не держит, - толдычит свое он.
   Тогда мы тычем указательным пальцем в стойку с  такой  силой,  что  палец
выгибается в обратную, непринятую сторону:
   - Дурак, никакие твои азиатские сказки не помогут  тебе  жить.  Настоящей
жизнью надо просто жить.
   - Ну да, я ж и говорил, что уже  не  время  говорить  притчами,  а  время
пресуществлять притчи в жизнь, - жадно подхватывает он. - Но для начала надо
понять притчу, а для этого необходим соответствующий орган.  Вырастить  его,
если у нас такого органа нет.
   - Какой такой орган, доктор! Хобот? Один уж отрастил, стал таким  органом
весь... - прикладываем мы левую руку локтем к носу и помахиваем  кистью.  Из
подмышки в наш раззявленный рот плещет кипящая соленая волна. В  промежутках
между нашими репликами мы отплевываемся от нее:
   - Нашел себе пф-одходящий имидж и пф... самоидентифицировался вполне.  Но
ты, ты ж как-никак учился медицине! Пф-ф... все органы известны...  анатомия
не метафизика... пф-ф, пощупать можно все.  Слава  Богу,  что  не  дал  тебе
пациентов! Тебе и самому-то медицина не помогла отрастить необходимый орган.
Ты хоть знаешь, что он такое, видал его хоть раз?
   - А может, и не надо ничего специально отращивать. Может, все наше тело -
такой орган. Говорят же, что этот орган  -  связь  между  ангелами  и  душой
человека. Допустим, внутренний край тела соприкасается с душой, а внешний  с
ангелами. Или наоборот, кто знает,  как  далеко  простирается  душа,  и  как
глубоко проникают ангелы? Тело открыто ангелам всем своим наружным краем,  и
тем предоставляет им край проживания. Дает им место для жизни,  свое  время.
Придает форму, свою форму. Точно так же душа, соприкасаясь с телом  изнутри,
исподволь перенимает...
   - Или наоборот: извне, кто знает? Конечно,  своя  душа,  как  и  рубашка,
близко к телу. Но  вон  и  самое  исподнее  бельишко,  как  бы  вы  с  твоей
женушкой-сестричкой ни занашивали его, перенимает форму  тела,  касаясь  его
все-таки снаружи. Сама преисподняя снаружи от тебя, иначе не заготовить тебе
там местечко на будущее... Но кто, кто говорит-то все это! Опять  кто-то  на
небесах, или все же некто за земной конторкой? Имя,  назови  мне  имя  этого
никто!
   - А может, как раз тело - исподнее души. Взгляни-ка на себя, может,  твоя
душа уже сейчас ввергнута в преисподнюю? Ну хорошо, предположим, так говорит
Авиценна, - почтительно произносит он. - Или Заратустра, это тебе понравится
больше.
   - Ну вот, я тебя и поймала! - хохочем мы теперь  так,  что  и  нам  самим
становится не по себе. - Вот что у тебя за книжка. Я угадала: опять, конечно
же, азиат! Связь между ангелами и людьми? Да ведь твоих  ангелов  наказывают
за связи с дочерьми человеческими, папочка Моисей не  даст  соврать.  И  мой
папочка не даст, в Азии принято вступать в связь с собственными дочерьми,  а
если какая-нибудь дочь сопротивляется - папочки  жестоко  наказывают  и  ее,
немедля превращают в соляной столб.
   - Допустим, эта связь влияет на первичную материю мира,  преображает  ее,
творя чудеса, - цитирует, судя по почтительности, с которой  произносит  все
это, он. - Представить себе такую глупость трудно,  но  вообразим,  что  она
отстраняет форму  первичной  материи,  давая  ей  другую.  Это  такая  игра:
последняя стадия человечности, связанная со степенью ангелов. Такой  человек
- заместитель духа на земле.
   - Скажи  лучше,  со  степенью  Дона  Анжело!  А  я-то  думала...  пф-ф...
пф-апочка  в  Ватикане  заместитель...  Твой   Авиценна   оправдал   заранее
существование  Архангела  Цирюльни,  а  ты,  его  защитничек,   выучил   это
оправдание  наизусть.  Вот  какова,   оказывается,   роль   в   вашей   игре
мерзавца-padrino:  пф-осредник  в  сношениях   между   своими   ангелами   и
залетевшими к нему в  сеть  девочками,  или  мальчиками?  Так  скажи  прямо:
содержатель подпольного притона! Что ж, ничего не скажешь,  вполне  разумное
мироустроение по-азиатски, вашему городишке как раз впору.
   - Да, существование разума не противоречит существованию  заместителя,  -
монотонно продолжает он цитировать из двух,  по  меньшей  мере,  источников,
судя по  удвоенной  благоговейности,  -  а  его  существование  человечеству
необходимо. И здесь оканчивается наука физика. Если ты с  твоей  европейской
культурой так уж  нуждаетесь  в  авторитетах,  то  это,  предположим,  снова
говорит Заратустра ибн Сина. Интересно, что  авторитетно  сказать  больше  и
впрямь невозможно, просто нечего.
   - Разве он что-то вообще сказал? Боже, и это  вся  твоя  наукa!  С  такой
наукой понятно, почему  тебя  вышибли  из  университета...  Я  сама  бы  так
сделала, и больше того, прибегла бы и к  diritto  canonico,  сожгла  бы  все
такие книжонки публично, вон там на площади. Слушай, сейчас мне некогда,  но
мы еще вернемся к этой теме, дорогой... Ты ведь намеренно задерживаешь  меня
своей болтовней, так? Ну признайся, скажи - намеренно, да?
   - Нет, вас я вовсе не задерживаю, - начальственно говорит он, - синьора.
   Все бесполезно, все старания впустую, все напрасно! Из  него  не  вырвать
прямого подтверждения тому, в  чем  он  только  что  косвенно  признался.  С
детским упрямством он играет в свои игры, не позволяет насладиться  повтором
того,  что  так  сладко  слышать,  с  каждым  разом  все  слаще  и  слаще...
Разъяренные  его  гнусными  издевательствами,  мы  кидаемся  к  нему,  будто
собираемся  опять  вцепиться  в  его  мерзкую  книжонку,  или  прямо   сходу
гвоздануть по черепу. Растерзать этого деревенского льва,  как  козленка.  И
вот, рой пчел в трупе козлином, и мед,  a  что  слаще  меда  в  растерзанном
трупе? Глупости, цыпка, пора просто оставить его в его покое, гнить  дальше.
У нас действительно полно дел.
   А у него - свое дело, и он говорит чистую правду, не понимаешь,  что  ли,
сама? Он не тебе, он нарочно мне мешает, да и не скрывает  этого,  наоборот,
пытается заодно и оскорбить меня званием заместителя.  Неужто,  чтобы  и  ты
поняла это, ему действительно нужно  назвать  меня  по  имени?  Не  жди,  он
никогда  не  решится  на  это.  Ничего   новенького,   канонические   приемы
сопротивления такого материала как он. Наше же дело -  уйти  от  тривиальных
канонов. Вот что, шарахайся-ка ты назад и по этой инерции снова галопируй  к
выходу, передавая свое решение не словами - выразительными  движениями  рук,
от них не отговориться бессодержательными словами,  не  отмахнуться  другими
руками: что отложила выяснения ваших почти семейных отношений не навсегда, а
только до вечера. И только потому отложила, что опаздываешь на службу. Тогда
инерции хватит, чтобы перелететь порог и вылететь наружу.
   Мы покидаем его, родная! Может быть и навсегда. Пусть разлагается  дальше
в своей клетке. А мы - свободны, свободны, свободны. Наше тело тоже - совсем
свободно от сковывающих,  так  долго  навязываемых  ему  противоестественных
движений.
   Свобода! Ее запах шибает в расширенные навстречу ему, трепещущие  ноздри.
Будем отважно впитывать его, бояться нечего, под нами уже утоптанная  нашими
копытами, самая твердая из почв: небеса. Ведь там, допустим, рождается  все,
а значит - и благоухание свободы. Надежная, иcхоженная  почва  не  подведет,
форма хорошо изученных канонических позиций всегда будет как бы просвечивать
сквозь свободные отступления от них. Зная все о себе,  каждая  все  то,  что
делает она и другая, руки смогут сознательно управлять движениями всего тела
даже там, где  новые  па  танца  будут  сильно  отличаться  от  классических
канонов, не вмещаться  в  огненный  corpus  diritto  canonica,  принятый  на
центральной площади Рима, и затем успешно усвоенный всеми площадями Европы в
пламени разведенных и там костров... Даже когда на ногах не мягкие тапочки -
а раскаленные испанские сапоги. А на голове терновый венец.
   Свобода... Это светлое чувство,  oно  пройдет,  ведь  мы  не  избавились,
напротив - все больше и больше узнаем о навязанном нам, все крепче усваиваем
его. Усвоение пройденного открывает нам перспективы новых  освоений,  держит
перед нами будущее широко открытым, и вольный ветер  оттуда  ударяет  нам  в
лицо даже при  полном  безветрии  длящегося  вечность  теперешнего  события.
Только  вот...  если  будущее  обязательно  будет,  если  оно  действительно
необходимо, то оно - не только мотив теперешнего, но и его причина.  Значит,
и оно тоже в какой-то мере пройдено, прошло. Тогда оно расположено  там  же,
где и прошлое, и его зов доносится до нас  оттуда,  сзади.  Будущее,  как  и
прошлое, наносит нам коварные удары в спину, а не открытые - в лицо. Поддает
под задницу, как  это  принято  в  танцклассах,  а  не  в  честном  бою,  не
притягивает к себе - отталкивает от себя. Выталкивая нас  из  прошлого,  где
оно  расположено,  высвобождает  из  него,  настойчиво  обучая   свободе   -
подталкивает оттуда к самому себе, к будущему. В этом все его расположение к
нам: загнать нас в свою свободу насильно, но этого  уже  не  мало.  Усвоение
подталкивающих  ударов  сзади,  освоение  собой  пройденного  и  есть   наше
освобождение от него, и в этом вся наша свобода: в присвоении прошлого. Но и
этого не мало, это - все.
   Это ею, всем нашим достоянием, такой свободой мы так просветлены. Это она
нас так легко несет, что без затруднений выносит на площадь. А там  уже  все
приготовлено  к  нашему  главному  выходу  из-за  кулис,  заранее  дано  все
необходимое, ничуть не меньше. Даже чуточку больше: надвигаются  сумерки,  и
во всем театре потихоньку меркнет свет. Чтобы все могли  сосредоточиться  на
сцене, и на нас самих.
   Мы вытаскиваем, и тут же суем сломанные очки назад в сумочку,  раскрываем
и сразу же закрываем зонтик. Когда ж мы успели прихватить  все  это,  начто,
спрашивается? А начто  спрашивать,  позвольте  спросить?  Для  нас  ведь  не
секрет, что все эти, сами  по  себе  бессодержательные,  движения  проделаны
только для пробы: действительно ли они усвоены,  или  нет.  Для  закрепления
навыков.
   Нас проносит между двумя горами  чудовищного  жара,  встающими  справа  и
слева от нас: изъеденная язвами старения, этими вросшими в нее  астматичными
астрами осени, стена гостиницы слева - борт забытой всеми  сиротки  "Фиесты"
справа. Но в ущельи между ними совсем не жарко, даже слишком прохладно:  нас
продолжает трясти, будто мы  замерзли.  Возможно,  температура  нашего  тела
попросту уже превысила наружную. Но может быть - еще проще: совсем уж близок
к вечеру наш день.
   Дробной  рысью  мы  перескакиваем  на  ту  сторону  переулка.  Вымощенный
булыжником склон дается нам легко, будто он не такой уже крутой, как  тогда,
когда с него скатывалась "Фиеста"  и  приходилось  вовсю  жать  на  тормоза.
Собственные наши копыта скользят лучше, чем колеса  машины,  и  мы  едва  не
брякаемся на камни, поскользнувшись на особенно  гладком  булыжнике.  Но  мы
крепко держимся друг за друга, поддерживаем друг друга под локоть  и  вокруг
талии. То, что  утром  потребовало  отдельной,  продленной  чуть  ли  не  на
вечность позиции, теперь едва ли длинней абзаца,  мига:  при  такой  двойной
поддержке нас многократно стремительней переносит к  двери  цирюльни.  Мы  и
мигнуть не успеваем, а нас уже с ходу бросает на нее и вламывает внутрь.
   Навстречу нам встает это чудовище, жар, а закрылась за  нами  дверь  -  и
сзади встает оно, обступая нас со всех  сторон.  В  нас  снова  уравнивается
внутреннее и внешнее: давление и температура извне - температура и  давление
на нас изнутри. Нас оставляет утомительная дрожь, но  попытавшись  наполнить
воздухом грудь - мы надрывно кашляем.  Бронхи  наши  обжигает  огонь,  пламя
проникает в  носоглотку.  Из  ноздрей  вырываются  клубы  дыма,  или  облака
спрессованной там пыли.
   Но ведь удушьем, этим отзвуком траурного имени болезни,  подобного  имени
осеннего цветка,  нас  уже  не  запугать:  поздно.  Сейчас  и  астматическая
задержка дыхания - желанная и  необходимая  пауза  для  собирания  сил,  для
накопления общего напряжения перед приближающейся  молнией  в  финале  всего
действия. В правильно выдержанной паузе  неизбежно  растет  желание  финала,
жажда конца, истомляющая тоска по нему. И ад взрастит по себе  тоску,  жажду
скорейшего в него ввержения, если верно выдержать паузу перед  сошествием  в
ад и расчетливо  замедлить  само  сошествие:  жизнь.  Чем  ближе  он  -  тем
томительней его придвижение к нам из будущего, непомерней  предваряющий  его
явление электрический зуд. Он  уже  тут?  О-о,  взвыть  обожженной  глоткой,
вцепиться когтями и разорвать... Э-э,  полегче  пока,  поэкономней:  все  вы
затоскуете по нему еще не так. Когда и сам конец финала окончится,  пройдет,
и нам всем придется расставаться с его адом: друг с другом. А пока - он  еще
только надвигается на нас своим началом, он еще тут.
   Вот он, его предвечерний, предвечный вариант. Из правого угла  полутемной
комнатушки зазывно мерцает зеркало. Кресло установлено перед ним  в  удобной
позиции. Но мы отмахиваемся от их прельщающего зова, не задерживаемся здесь,
а проскакиваем мимо во вторую комнату. Нас сразу же окутывает тугой ядовитый
туманчик, горчичный свет десятка бра, посеренный пылью и табачным  дымом.  И
шмелиный  гуд:  за  столиками  теперь  куда   больше   народу,   с   десяток
прихожан-кооператоров. Это они напылили и накурили,  это  они  так  нагудели
тут.
   Сейчас они без пиджаков, но под своими зонтиками: выгоревшие  кепки,  как
всегда, надвинуты на лбы. А пиджаки теперь висят на  спинках  стульев,  хотя
воротнички рубашек по-прежнему аккуратно застегнуты. Возможно,  чтобы  padre
не вздумалось запрещать стриптиз. Понятно, ускользнув от духовной опеки, все
они устроились тут надолго, сейчас они отдыхают, а утром  забегали  лишь  на
минутку по делу. Наверняка за инструкциями на день.
   Все они одного возраста, какого - определить  трудно,  но  все  немолоды.
Устроились кружками за своими столиками из того же пластика, что и столик  в
гостиничной комнате. Неотклонимое  доказательство  совместной  деятельности:
господа местной жизни  разживаются  на  одной  барахолке.  Бедность  дизайна
слишком назойливо кричит о нищете хозяина, это фальшивые крики  уклоняющихся
от налогов богатеев-нищих. Как и утром, кепки склоняются козырьками  друг  к
другу, почти упираются друг в друга, рог упирается в рог.
   Но если тут и заговор, то не такой уж опасный, все они  просто  играют  в
карты. Теперь, когда зрение  прояснилось  достаточно,  это  ясно  с  первого
взгляда. Даже и не играют, а держат веером в руках, такие замедленные у  них
движения. Вовсе не ожившие - притворившиеся живыми мумии. На затертых картах
едва  можно  разглядеть  рисунки:  мечи  и  щиты.  Наверное,   их   значения
определяются  картежниками  наощупь,  по  загодя  оставленным  заметам.   По
царапинам и трещинам, проложенным еще их отцами. Точно так  же  на  бумажных
репродукциях Глиняной Мадонны, а они и тут расклеены  повсюду,  затерты  все
подробности. На них  только  упрощенная,  при  отсутствии  деталей  свирепая
втройне, львиная ее  маска.  Особенно  много  этих  переводных  картинок  на
оконном стекле.
   На середине каждого столика -  литровая  бутылка  дешевого  вина.  Темная
жидкость вибрирует  от  подспудного,  источник  его  найти  нельзя,  или  он
повсюду, гуда. Что верно, то верно: осиное гнездо. Все необходимые при  игре
переговоры ведутся зудящим шепотом,  почти  закрытыми  ртами,  на  карточном
шутливом жаргоне, что ли... Или на местном  архаичном  диалекте,  во  всяком
случае - ничего не понять, изредка проступающее из однородного гуда  внятное
слово так же запечатано, как  и  произносящий  его  рот,  так  же  исполнено
загадочного,  секретного  содержания.  Но  нас  уже  подносит  к  ближайшему
столику, и мы, еще днем  освоив  этот  простой  прием,  сходу  спрашиваем  у
первого попавшегося картежника, не важно - что: то ли который час, то ли как
пройти на почту. Он не отводит глаз от своих карт, даже не шевелится.  Будто
мы говорим на незнакомом ему языке, языке живых, а он - мертв.
   Cлава Богу, от повтора неуспешной попытки нас избавляют:  вон,  уже  сюда
бежит, запыхавшись, сам Архангел,  приставленный  к  этому  Эдему.  Так  что
придержим теперь язык, все покатится само собой, только не мешать ему.
   - Чем могу служить? - подскакивает  он  совсем  близко:  одеколонный  дух
дополнительно обжигает наши ноздри.
   - Спасибо, уже услужили, -  вежливо  отказываемся  мы,  останавливая  его
римским жестом: вывернутой навстречу  ладонью.  -  Сэкономим  на  этот  раз,
обойдемся без ваших услуг. Будет намного дешевле. Вы ведь  не  гоняетесь  за
чаевыми, не так ли?
   Конечно, свободное место отыскивается и без всяких посредников, оно  само
бросается  в  глаза,  само  подает  себя  им.  Вон  там  оно,  в  углу.  Все
устраивается отлично, за тем столиком наверняка тот, кого мы и  разыскиваем.
Его легко узнать по седым засаленным волосам, прилипающим  к  плечам.  И  по
грубому деревянному корыту, приставленному к ножке столика: явно скрипичному
футляру.  Никаких  сомнений,  это  скрипач,  собиравшийся  днем  на  площади
подыграть белой плясунье. Он за своим столиком один.
   Нас переносит к нему, поплотней прижимая к стенке,  чтобы  преждевременно
не зацепить  нами  горб  какого-нибудь  картежника.  Подошвы  наших  тапочек
соскальзывают с плинтуса, звучно шлепают по цементному полу.  Ожидающий  нас
стул - из того же пластика, очень скользкое  сиденье,  но  спинка  корытцем,
согласно бабушкиным традициям. Нас присаживает на  него  спиной  к  публике,
укладывает нам сумочку и зонтик  на  колени,  чтобы  прикрыть  их  от  чужих
взглядов, хотя они сейчас  и  без  того  прикрыты:  рубахой.  Но  результаты
усвоенного урока - не должно самим  сбивать  разговор  с  нашей  темы  -  не
пострадают от лишнего повторения, даже если это повторение  не  имеет  перед
собой определенной цели. Сам в себе повтор как он есть, закрепление урока  -
цель вполне определенная.
   Встречая нас, скрипач откидывается на спинку стула: укладывает лопатки  в
корытце и раскидывает ноги врозь, так, что его левый сапог  касается  нашего
правого тапочка. Ковбойский каблук  сапога  был  когда-то  высоким,  а  кожа
голенища, возможно, называлась змеиной.  Теперь  надо  присмотреться,  чтобы
обнаружить ее первичное чешуйчатое строение. На ширинке  штанов  не  хватает
пуговицы, рубашка расстегнута до пупа. Дряблые стариковские  титьки  блестят
от пота, седые волосы между ними  слиплись  в  перышки.  Скрипач  совсем  не
стыдится своей наружности, напротив: он возбужден и весел, веселый свадебный
персонаж  на  этих  похоронах.  Да,  этот  -  не  то,  что  другие,  никакой
скованности, развязен профессионально, как и мы. С  таким  нам  легко  будет
говорить. Больше того, пока мы отпыхиваемся после нашего бега,  он  начинает
первым, поддувая в наши расширенные ноздри винным перегаром:
   - Понял-понял, девонька, можешь  ничего  не  говорить!  Невеста?  Что  ж,
отчего не поиграть на свадьбе... Поп