его
на булыжник переулка и тот  заскакал  по  камням  вниз.  Или  кто-то  другой
выбросил из окна прямо на площадь гигантский железный поднос. Прислушавшись,
мы узнаем этот голос вопящий, истошные призывы нашей "Фиесты".
   Вняв призыву, мы подпрыгиваем, но занятую нами точку сцены  не  покидаем:
тяжело приземляемся на пятки там же, откуда пытались  начать  свой  бег.  На
помощь приходит кордебалет, и полученный нами ускоряющий пинок  выносит  нас
вон из комнаты. Следуя путем, проложенным мальтийским воришкой, мы пробегаем
мимо обшарпанного  кожаного  кресла  и  выскакиваем  в  переулок.  Сучка  ты
поганая, из-за  тебя  меня  выбрасывают  из  грязного  кабака,  как  убогого
попрошайку! Но что правда, то правда: спешить следует  нам  обоим,  поспешим
поскорей к финалу, навстречу ему. Он уже вот, великий разлучник, надвигается
на нас, вырастает над нами, выходя за пределы поля зрения. Он навис над нами
горой своего тела, вот, готов всей  тяжестью  встречи  с  ним  и  разлуки  с
другими навалиться на нас. Ввалиться и вселиться в нас.
   Мы проскакиваем переулок без малейшей запинки, дробно  отстучав  копытами
непрерывную цепочку  триолей.  В  крутом  вираже  мы  огибаем  угловой  дом,
царапнув его плечом и, кажется, содрав с себя кусок шкуры. Ничего, еще  один
лоскут в развевающихся на нас  лохмотьях  не  помешает  движению,  наоборот,
придаст ему устойчивости при любом ветре, не говоря уж  о  таком  безветрии,
как сейчас. Верно, с такими парусами мы выскакиваем на  площадь,  ничуть  не
потеряв равновесия: они наполнены ветром, исходящим от нас самих.
   Наша бедная "Фиеста" - все та же скромница-шлюха, стоит на том же участке
панели, где мы оставили ее вчера, в точно такой же вечер. Для бедной сиротки
тот вечер и впрямь так и не кончился, все еще длится. Правда,  не  такая  уж
она сейчас сиротка, теперь она не одинока на этой сцене:  на  ней  появились
родственники. Вон, у входа в комиссариат припаркована  еще  одна  машина.  И
хотя ее контуры мощней наших, зад тяжелей и нагло  приподнят,  в  ней  легко
узнать кузена, из нашего  же  паучьего  семейства  Фордов:  "Скорпио".  Этот
выскочка-родственник  нам  отлично  знаком.  Еще  одна  неосторожная  жертва
прибыла... по протоптанной нами дорожке, по нашим следам. Ей бы еще  римский
номер, и можно начинать все сначала, опять с  ноля.  А  еще  лучше  -  прямо
мюнхенский.
   При одной этой мысли у нас снова начинает ныть под ложечкой. Оставим  эти
глупости, смотри: "Фиеста" наша все там же - да cама она не совсем  та.  Ей,
как  и  тебе,  пришлось  претерпеть  суровые  искажения.  В  лобовом  стекле
проложены трещины, в капоте просечены колодцы,  сломаны  суставы  дворников.
Разорваны связки боковых зеркалец,  они  вырваны  с  корнями,  в  опустевших
гнездах наглая пустота разграбленного дома. Еще одна кража? О, нет, нас  уже
не провести, уроки не проходят впустую! Выломать радио  и  снять  зеркала  -
допустим, но зачем при этом бить фары и мять крышу? Пробитые  в  крыше  дыры
кратероподобны, вывороченные язвенные вмятины вопиют не об умелом воровстве,
о сокрушительном насилии. Пафос этих воплей неумолимо свидетельствует о том,
что с упражнениями в предупреждениях покончено и за  дело  берутся  всерьез.
Надо бы еще глянуть, нет ли таких же разрушений  под  капотом.  И  если  они
есть, если твоя догадка верна, тогда тебе и впрямь ни за что отсюда самой не
убежать, никогда.
   Но  и  помощи  тебе  ждать  неоткуда,  вокруг  никого.  Чужая  машина   у
комиссариата совсем безжизненна: мотор выключен, фары  не  горят.  Да  и  не
хозяин ли этой машины виновник того, что  случилось  с  твоей?  Может  быть.
Должно же данное его карете имечко соответствовать как ее  имиджу  -  так  и
сокровенному ее содержанию: хозяину кареты,  как  содержанию  всего  другого
соответствуют все другие имена. Содержанию площади,  вон,  тоже  по-прежнему
соответствует  найденное  тобой  для  нее  имя.  Она  снова  тебе  дана  как
колумбарий, даже воришки с  твоей  сумочкой  на  ней  не  видать,  испарился
вчистую, как издох.
   Ну да, я отпустил мальчишку.  Он  больше  не  нужен,  расстанемся  с  ним
навсегда. Если хочешь, ненадолго  отпущу  и  тебя.  Мне  нужно  собраться  с
силами, или, если  тебе  так  больше  нравится  -  почистить  зубы.  А  тебе
представится возможность побегать напоследок по  старинке,  самой  по  себе.
Возможность в последний раз самой перевести  дух,  чтоб  ненароком  тебе  не
лопнуть, завершив всю отчаянную работу столь плачевным результатом.
   Если сможешь - подыши без меня, как тебе вздумается. Поскачи  и  попрыгай
своими прежними, тобою самой выработанными  аллюрами,  которые  ты  называла
естественными. Поставь себе снова свою цель на место моей,  и  добивайся  ее
привычными тебе средствами, ведь  ты  именно  это  считала  своей  свободой.
Посмотрим, будут ли теперь  соответствовать  следствия  твоих  поступков  их
мотивам. А  их  ритм,  который  ты  называла  нормальным,  культурным,  даже
человечным, и уточняла:  европейским...  Узнаем,  действительно  ли  он  так
строго подчинен закономерностям, чтобы упасти человека от  непредусмотренных
потрясений. Попробуй  сейчас  сплясать  по-своему,  потрястись  и  подрожать
культурно, в предусмотренных нормах: по-человечески. Так и быть, я  подыграю
тебе еще разок.
   На все тебе дан один миг. Этого не много, но и не мало: это все. Это  все
тот же, знакомый тебе протяженный миг, разделимся на него, дочка.  А  там  -
опять обнимемся все, и все будем я.
   И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал, проклят  ты  пред  всеми
скотами, будешь ходить на чреве своем и будешь есть прах во  все  дни  жизни
твоей. Жене сказал: умножая умножу  скорбь  твою  в  беременности  твоей,  в
болезни будешь рожать детей. Адаму же сказал: проклята  за  тебя  земля,  из
которой ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься.






                     ЭКЗЕРСИС V  ALLEGRO
                     (экспозиции, финал)



                      ПЕРВАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ

   И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из нас, и теперь как бы  не
стал жить вечно. И изгнал его, и поставил  на  востоке  у  сада  херувима  и
пламенный меч обращающийся, чтобы охранить путь к дереву жизни. И нарек Адам
имя жене своей Жизнь, ибо она стала  матерью  всех  живущих.  И  она  родила
Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа.
   - Все! - выпаливает она, вламываясь в холл. - Хватит с  меня.  Я  уезжаю,
сейчас же.
   Стремясь не упустить это сейчас, нагнать и понадежней ухватить  его,  она
враз оказывается у конторки и тотчас же  накидывается  на  нее.  Зонтик  сам
начинает выбивать по стойке непрерывную дробь,  пятки  вторят  ему  почти  в
унисон, ударяя в гранитный пол  лишь  с  незначительным  опозданием.  От  их
полусовместных ударов подпрыгивает лампа на столе Адамо, удлиняется и тут же
укорачивается,  еще  больше  сгущаясь,  тень  на  стене,   чье-то   неточное
отображение. Определить ее хозяина трудно, она не  соответствует  ни  одному
находящемуся в холле оригиналу. Может быть,  пульсирующая  тень  принадлежит
самой спазматически сгущающейся ночи, и это  ее  близнец-сестричка,  младшая
ипостась. Тогда ничего определять не надо, все определится само:  лишь  чуть
подождать, и вздергиваемая куриными судорогами тень вберет в себя не  только
стену холла - все.
   - Ско-ти-на! - продолжает она,  вполне  согласно  триольным  звеньям,  из
которых скована цепочка ударов: они передаются не только лампе на  конторке,
но и, посредством пористого скелета, грудной  клетке  ее  тела.  Резонирует,
учащенно сжимаясь и расширяясь, весь ее объем. Голосовые связки не  успевают
с той же частотой пропускать весь выкачиваемый ею воздух, рвут уже не только
фразы, но и все относительно длинные слова на доступные им порции.
   - Го-во-ришь, полиция напро-тив?  Вот  так  полиция!  Что,  твой  любимый
бандит и ее упразднил вместе с телефонами? У нас не во-одят машину,  начто-о
нам... Как я могла попасться на эту удочку! Будто, чтобы разбить  ее,  нужно
уметь водить.
   Подчеркивая сильные доли триолей, она  ритмично  закидывает  многообразно
полезный зонтик за  спину,  чтобы  поскрести  лопатки.  Вскидываемый  на  90
градусов локоть с чавканьем раззявливает мокрую подмышку и сразу захлопывает
ее. Жилет распахивается, его пуговицы сами расстегиваются  одна  за  другой.
Рубаха поддергивает  и  сбрасывает  вниз  утяжеленные,  непомерно  разбухшие
груди.
   В то же  время  свободная  от  зонтика  левая  рука  сотрясает  конторку,
хватаясь за нее то в одном месте,  то  в  другом.  Но  не  для  того,  чтобы
получить поддержку, слишком уж активно действует эта рука, а чтобы  найти  в
конторке слабый стык, уязвимую пяту. Чтобы, наконец, разрушить это фальшивое
убежище, фанерную декорацию, подражающую уютной лодке. Коричневая краска  на
борту конторки  быстро  тускнеет,  покрываясь  узорными  отпечатками  потной
ладони, один к одному. Цепочка таких же сетчатых отпечатков, но подошв,  уже
связывает порог и стойку.  Тапочки  насосались  жидкости  вполне  и  теперь,
подобно губке, при малейшем нажиме выделяют ее излишки.
   - Все, возьмешь у меня карту, как миленький,  -  порывается  она  открыть
сумочку, но сразу вспоминает, что сумочки у нее  уже  нет.  Легко  всучивший
нелепую игрушку так же легко отнял ее назад. Что ж, он вправе  это  сделать,
он взял только свое. Содержание гнусной финтифлюшки не только и не столько в
том, что она содержит в себе: провоцирующий движение  действия  диктофончик,
или тормозящая то же движение кредитная карта, впрочем, так и не появившаяся
из ее недр, или пудреница, о которой  никто  за  все  это  время  вообще  не
вспомнил. Они не исчерпывают его. Главное содержание нелепой сумочки  в  ней
самой, в том, что она и подсунута хозяином, чтобы взять ее назад, лишний раз
проявить хозяйское право. Скупой на дары, хозяин их многообразно  использует
все немногие, всученные им участникам действия предметы реквизита.
   - Ты, - взвизгивает она, - только ты виноват, во всем! Ты  ограбил  меня,
отдал меня своей шайке на разграбление, науськал их разбить мою  машину,  но
зачем? Начто тебе моя "Беретта", говори!
   - Чтоб ты новых глупостей не наделала,  -  доверительно  сообщает  Адамо,
подпуская грудные баритональные нотки в свой обычный тенорок. -  А  вдруг...
застрелишься на моей кровати? С тебя  станется.  Тебе  ведь  наплевать,  что
другим из-за тебя и без того... хлопот полон рот.
   Что ж, при такой скупости на подаяния можно счесть, что это и  есть  оно:
подтверждение его признания, так долго выбиваемое  из  него.  Счесть  просто
следует, пусть левая его рука не знает, что  делает  ее  правая,  а  значит,
следует и принять эту милостыню, разве нет? О, да, она и  принимает,  как  и
все другие, как и все другое:  коричневая  краска,  точно  такая  же,  какой
выкрашена  конторка,  включая  пролысины,  заусеницы  и  тусклые   узорчатые
отпечатки, заливает  ее  с  головы  до  ног.  Пигмент  пропитывает  ее  всю,
выступает наружу из пор, как лава  из  недр  вулканов.  Излившись  и  быстро
твердея, он покрывает кожу подобно асфальту, стягивает  ее,  выминая  в  ней
глубокие рельефы. И навечно закрепляет их формы в бронзовом литье,  наполняя
все впадины и полости морщинистой корой.
   Литье или ороговение, слово несущественно, эта разновидность метаморфизма
кожной породы протекает  стремительно:  растворенная  было  едкой  пропиткой
породистая  масса  тут  же  превращается  в  броню.  Сдавленная  внешним   и
взламываемая внутренним давлением броня тут же покрывается трещинами, в  ней
просекаются каналы. Откалывающиеся от нее осколки надрывают еще не окрепшую,
подспудно  нарастающую  молодую  корочку,  а  сами  превращаются  в  щебень.
Шуршащие их осыпи сползают с вершин вспучившихся холмиков  в  недра  трещин,
размокают там в месиво и цементируют разломы, снова слой за  слоем  укрепляя
непрерывно толстеющую кору. Закованная в нарастающий на ее теле  морщинистый
панцирь, она темнеет вся.
   Хотя, может быть, и ее тело тоже темнеет оттого, что и  к  нему  вплотную
придвинулась судорожно сгущающаяся повсюду, пожирающая все  ночь.  Возможно,
не пигмент изнутри, а тень ночи извне вбирает, спазматически  сжимающимся  и
разжимающимся пищеводом и сокоточащим своим  желудком  -  пожирает  его.  Но
какая разница, отчего темнеет ее тело, если нельзя различить его  внутреннее
и внешнее, отличить извне от внутри. Ночь, опустившаяся на ее тело, взломала
его пределы, ввалилась в него с небес земли и теперь  располагается  в  нем,
как у себя дома: в верхах и низах этого дома, в  подвалах  и  чердаках  его,
повсюду на его земле и его небесах.
   - Что ж, теперь ясно, как день, - направляет она зонтик в его переносицу,
лишь чуточку не дотянувшись до нее. Или он успевает отшатнуться. - Признание
недвусмысленно: машину ты разбил сам, собственноручно. И...  сумочку  украл,
тоже сам. О пропаже кредитной карты мне придется заявить, ты это понимаешь?
   - Расскажи, расскажи все это  твоей  полиции,  -  щурится  он.  Наверное,
только что был вполне уверен, что делает другое признание, совсем в  другом.
И теперь, естественно, обозлен. Тем лучше. - Пусть заодно и проверят,  можно
ли на такой развалине вообще ездить.
   - Да? Хорошо, я так и сделаю. Ты сейчас у меня попляшешь, миленький.
   Она наносит зонтиком удар по стойке, и вскачь несется к  выходу.  Втыкает
зонтик в щель между косяком и дверью, отворачивая ее этим рычагом: так ломом
выворачивают могильную плиту. Не дождавшись, пока дверь распахнется вполне -
протискивается в щель, выскакивает  наружу  и  вмиг,  так  съежилась  теперь
площадь, перелетает на ту сторону, от одной крайней точки  сцены  к  другой.
Подсвеченные желтыми фонарями фонтанчики пыли брызгают из-под копыт, обсыпая
ей подколенки и подкрылки. Ударившись в плотно закрытую дверь  комиссариата,
она пытается проткнуть ее зонтиком. Потерпев  неудачу,  выстукивает  по  ней
дробь, утяжеляя сильные доли ударами колена. Но и это средство  не  приносит
успеха: из-за двери ни звука, ни шевеления, да и сама она резонирует  плохо,
как отсыревший тамбурин. Нет даже ожидаемого эха, углы  и  фасады  пустынной
площади не отражают звуков, не длят их. Все звуки придушены, вдавлены  в  их
источник навалившейся на все источники тушей ночи.
   Она бросается к жалюзи, пытается выломать планки, воткнув кончик  зонтика
между ними: так взламывает рогом  земляную  кору  ищущая  источник,  мучимая
жаждой   какая-нибудь   рогатая   тварь.   Имя   ее   следует   спросить   у
знатока-физиолога, он все знает. Одновременно  свободная  от  зонтика  левая
рука впивается в ребра ставен когтями,  они  обламываются  и  отрываются  от
мяса.  В  разломившиеся  трещины  набивается  коричневая  краска,  вонзаются
занозы. С вибрирующих обвислых щек  осыпаются  чешуйки  кожи,  с  подкрылков
осыпается пыльца. Все напрасно, из-за ставен - ни звука, ни лучика света  из
окна. А ведь прошлой ночью свет был, и живые тени на желтом экране  -  были!
Не  плоды  же  воображения  все  эти  детали:  рогатые  фуражки   подмышкой,
грязнобелые портупеи, или вот эти следы их мокрого дела...
   Она бросает взгляд на овальное пятно, оставшееся от  просохшей  лужи,  но
увидеть его мешает нависшее над ним,  почти  касающееся  его  грузное  брюхо
"Скорпио". Новоприбывший поставил свою телегу точно над лужей, как  нарочно.
А что такое, кому-то нельзя парковаться там, где  вздумается?  Если  нельзя,
тот, кому можно, должен ставить запрещающие знаки.  Этот  приезжий  поистине
родственный тип, из той же семейки... При этой мысли сразу  начинает  сосать
под ложечкой: новый приступ тошноты, или голода, или  еще  чего  -  одно  от
другого не  отличить.  Диафрагма  поджимается,  пытаясь  подавить  возможное
извержение оттуда чего бы то ни было, и разжимается, безуспешно подсасывая в
легочные мешки воздух. Его небольшие порции обрабатываются лишь трахеей,  но
спасибо и за это. Создавший трахею заслужил благодарность.
   Используя инерцию брошенного в сторону лужи взгляда, она обводит  им  всю
площадь. Это сделать не просто, сначала нужно привести в согласие оба глаза:
они косят и двигаются по отдельности, каждый по своей  орбите.  После  этого
всему телу необходимо выполнить полный пируэт. Но как  раз  этот  прием  оно
выполняет без особых затруднений, ничто не мешает ему, даже уплотнившаяся  в
сгусток ночь. Подсветка сцены фонарями экономная, но достаточная, чтобы тело
могло ориентировать себя по отношению к ее различным точкам: вместо принятых
в помещениях тусклых  бра  -  более  яркие  фонари  на  столбах.  Количества
соффитов также вполне хватает, чтобы равномерно расположить их по  периметру
потолка сцены. А  качество  их  как  раз  таково,  чтобы  в  меру  высветить
наблюдающий за  действием,  столпившийся  у  порога  цирюльни  кооперативный
кордебалет. Его члены уже в пиджаках и надвинутых на брови кепках.  Глаза  в
непроницаемой тени, руки глубоко в карманaх  штанов,  колени  полусогнуты...
Кордебалет готов к вступлению в общее действие вполне.
   В платановой аллее, за ее освещенным порталом  -  особо  плотный  сгусток
тьмы, переваривший без остатка все,  что  пожрано  сдвигающимися  в  прошлое
пространством  сцены  и  временем  действия  за  день.  Оставь  все,  в  чем
нуждаешься, снаружи, в эту тьму входящий, если желаешь сохранить  его.  Зато
из портала церкви, точно так же, как днем это проделывал prete,  выдвигаются
две фигуры. Одна совсем черная, другая посветлей. Они  не  задерживаются  на
площадке, сразу начинают спускаться по ступенькам,  нога  в  ногу,  рука  об
руку.  Хорошо  срепетировавшиеся,   сросшиеся   один   с   другим   солисты.
Раздвоившийся папочка-padre: темный и светлый. Будто он отражается  в  самом
себе, или в струйных зеркалах  воспаряющего  от  плит,  устилающих  площадь,
воздуха. Ничего особенного, в подобных сюжетах принят такой, разложенный  на
злую и добрую ипостаси персонаж.
   Контраст между добрым и злым не груб, добрая ипостась не просто в светлой
однотонной, а в клетчатой рубашке. Это становится хорошо  видно,  когда  обе
фигуры подходят  поближе  к  фонарю,  и  однотонная  черная  становится  еще
монотонней и черней. Клетчатый Тони, зачем он тут?  Его  место  при  матери:
поддерживать, стыдиться, но все же пожирать ее... глазами. Правда, эти  двое
пожрут что надо куда успешней, не только любую мать, а и  все,  что  пожрала
ночь. И еще многое, чего даже она вместить не в состоянии, и все  надежды  с
упованиями на них впридачу.
   Да, на Тони этот клетчатый похож мало. У этого поуже плечи, а  ростом  он
повыше. Зато он почти неотличим от падре, разве чуть  пониже.  Злой  папочка
кооператива  получил  подкрепление,  если  это  раздвоение  -  не  следствие
проявившегoся  с  наступлением  темноты  косоглазия.  Может  быть,   следует
заботиться о нем, а не о темноте: не всматриваться в нее с таким  чрезмерным
напряжением. Подавляя усиливающееся сосание под ложечкой, она приподнимается
на полупальцы левой ноги, а правую вскидывает назад  и  вверх,  так  что  ее
ступня возносится выше поясницы. Зафиксировав эту arabesque, она протягивает
им навстречу ладонь с выпрямленным средним, и со сжатыми в кулак  остальными
пальцами. Этого явно недостаточно, для них это не  препятствие:  обе  фигуры
безостановочно двигаются дальше, вниз, ступенька  за  ступенькой.  Вот,  они
покидают лестницу и ступают на плиты площади.
   Тогда она сгибает руку и протягивает к ним коричневый,  весь  в  трещинах
локоть. С силой ударив зонтиком в его сгиб, она хрипит:
   - Хе-э! - Плотный сгусток слизи вылетает из  ее  глотки,  темный  сгусток
переполнившей ее ночи. Ударившись  в  пыль,  покрывающую  плиты,  он  шипит.
Прожженная им воронка украшается венчиком золотистой пены. - A вот вам всем,
козлы.
   Но  и  этот  усиленный  прием  неэффективен,  папочка-padre  продвигаются
дальше, не замедляя свой шаг - но и  не  ускоряя.  И  вот,  они  ступают  по
плитам, пр