идвигаясь к середине сцены, где  скрещиваются  все  ее  диагонали.
Надвигаются на нее, накрест сцепив руки - правую  одного  с  левой  другого,
выставив  невидимый  объединенный  рог.  Дождавшись  мига,  когда  этот  рог
прорывает пространство сцены над центральной ее точкой, кордебалет  начинает
двигаться к ней же. Единообразно,  отрепетированно  делает  первый  шаг:  от
порога цирюльни - вниз по переулку.
   По этому сигналу она подпрыгивает, сносно выполнив sissonne soubresout  с
широко  разведенными,  но  не  вперед-назад  -   вправо-влево,   ногами.   А
приземлившись  -  несется  вскачь  к  исходной  точке,  назад  в  гостиницу.
Ударившись с размаху в противоположный, конечный борт сцены: туда, ее качели
отшатываются к начальному пределу этого мира, прибежищу всех в нем  шатаний:
сюда. В этом убежище  за  кулисами  мира  только  конторка  может  прервать,
ограничить ее направленное в ничем не ограниченную даль движение.  Она  едва
не сносит стойку грудью,  и  та  отвечает  длительным  угрожающим  гудением,
подобно грозной литавре - преувеличенно громадному  тамбурину.  Пробужденная
тем же ударом стреляющая боль в  груди  тоже  длится,  создавая  иллюзию  ее
собственного длящегося движения. Как можно услышать остаточное  после  удара
гудение литавры, так и продленное это движение можно видеть. Это значит, что
конторка не останавливает ее вполне: она обегает ее, прилегая  к  ее  стенке
бедром, собственно, перелетает ее в grand jete.
   Приземлившись по ту сторону борта лодки, она сразу отыскивает там  Адамо,
хватает его плечи и начинает трясти. Похоже на то, что этого-то она и искала
в своих скитаниях. Их слившиеся в одно тела охватывает двойная дрожь, мелкая
и крупная. Различные части этого единого тела пробуют исполнить маленькие  и
большие па, в зависимости от  их  возможностей.  Гуд  этой  дрожи  и  фигуры
попыток тоже можно услышать и увидеть. Похоже, это и  есть  все,  что  можно
услышать и увидеть в конце скитаний, все, что можно в скитаниях найти: их же
начало.
   -  Чья  это  там  машина  у  комиссариата?  -  стряхивает  она  пыльцу  c
темно-красной своей индюшиной бородки.  -  Говори!  Кто-то  из  центрального
руководства этой вашей полиции, или ваши мальчики... с Сицилии? Ну  конечно,
у вас полно родственничков  на  всех  островах  Средиземноморья,  есть  кому
поручить разбить машину, обокрасть... Пристрелить меня моим  же  пистолетом,
да-да!
   - Тебе лучше знать, кто это приехал, - бормочет он.
   - Да? Пхэ, отлично: они меня и прихватят отсюда, кто б это ни был. А твои
карабинеры перепились до ручки, вон обоссали всю площадь! Все вы  тут  ссыте
под самих себя, конечно, все по-семейному, чего там. Одна семейка:  полиция,
муниципалитет, церковь... С  кем  там  под  ручку  разгуливает  твой  padre,
говори! Не сам ли папа примчался из Ватикана к нему на помощь?
   - Это верно, ссут они повсюду, - соглашается Адамо. - Наверное, их за это
и арестовали, полчаса назад. Чего дергаешься, разве  не  по  твоей  наводке,
разве не туда ты так спешила? Опоздала на свидание со своими, да?  Так  вот,
нагрянули ваши - и фью-ю, наших нет. А один из ваших сейчас сидит в  церкви,
допрашивает  падре.  Так  что  кончай  свой  шпионский  театр.   И   открыто
присоединяйся к своему коллеге.
   - Это  верно,  пора  кончать,  -  соглашается  и  она,  но  только  чтобы
приглушить сосание у себя под ложечкой. Чтобы засосало от страха не у нее, а
у этого мошенника, хитростью  выманившего  ключи  от  ее  "Фиесты".  -  Наши
обложили весь ваш вонючий горoдишко. Ни одна мышь не выскочит из  мышеловки,
всех выведут на чистую воду. Тебя  это  тоже  касается,  понял?  Поэтому  ты
сейчас же отдашь ключи от моей машины, понял?
   Похоже, этот повторяющийся мотивчик, да и повтор  выплеванного  вместе  с
брызгами слюны словечка, этот выстрел дуплетом, и впрямь пугает его. А  если
нет, если не  пугает  сам  канонический  двойной  мотивчик  -  напугает  его
неканоническое, но  вполне  подходящее  ему  сопровождение:  черная  полость
раззявленного рта с шевелящимися в его недрах багровыми  складками.  Выкрики
фурии могут быть  и  потешными,  это  правда,  по  крайней  мере  становятся
потешными, когда они  смолкают.  Но  маска  фурии  не  может  быть  потешной
никогда, ибо непреходяща, она отлита навечно, а над вечностью не посмеешься.
Маска прочна и не подвержена переменам, не подвержена судьбе. Хотя  давление
на нее продолжается, и давление изнутри так  велико,  что  часть  пламенного
внутреннего вырывается наружу.
   Дух внутреннего щекочет ей ноздри, и она  фыркает,  и  из  ноздрей  маски
вырываются клубы пламени. В верхних прорезях маски ворочаются налитые кровью
выпученные  глаза.  Под  ее  неплотно  прилегающими  краями,  в   проеденных
активизированными кислотами язвах  сверкает  покрытая  слизью  новорожденная
кожа.  Совсем  свежая,  она  испускает  едкие  пары.  Старая  кожа   свисает
лохмотьями,  подобными  развившимся  пеленам  восставшей   мумии.   Лохмотья
шелестят.
   Вокруг всего  ее  тела  колеблется  нимб  воздушных  струй,  но  особенно
интенсивно - вокруг темени, будто рой  мотыльков  вьется  вокруг  ее  головы
венком, взбивая крылышками пенный воздух. Тело  ее  раскалено  сильней,  чем
среда, в которую оно погружено. Разница температур  порождает  ровно  дующий
ветер, исходящий во все стороны от ее тела - к другим телам. К  телу  Адамо,
например. Конечно же он пугается, как тут не испугаться,  безропотно  отдает
требуемое.
   Во всяком случае, он протягивает ключи ей. Она  жадно  хватает  добычу  и
тянет к себе, но безуспешно: он еще  крепче  сжимает  пальцы.  Она  пытается
оторвать их, один за другим, потом охватывает всю кисть и  выворачивает  ее,
уже не столько ради добычи - сколько для того, чтобы причинить  боль.  Он  и
сейчас не уступает, и приложенные с обеих сторон усилия притягивают их  тела
друг к другу. Исход схватки за ключи неотличим  от  заключительного  объятия
смешанного, женско-мужского дуэта, ради  такого  заключения  и  исполняющего
свое adagio. Адамо подтверждает тождество взятого оттуда положения  с  этим,
примирительно обнимая свободной рукой ее плечи:
   - Все равно тебе нельзя ехать, уплатила ты или нет. Исправна твоя  машина
или нет. Послушай, это ведь еще не все, не кризис... Что,  если  сам  кризис
застигнет тебя в дороге? Нет уж, пусть это случится тут.  По  меньшей  мере,
есть хоть какое-то убежище.
   Без сомнения, он называет убежищем ловушку, в которую ловко заманил  свою
жертву. Львица не выскочит из нее, не  то  что  мышь.  Лапы  капкана  крепко
обхватили жертву со всех сторон: скрещенные на ее спине руки Адамо  с  одной
стороны, и притиснутая к ее груди его грудь - с другой.
   - Опять твоя дурацкая метафизика? - ворчит она, надув губы. Они  внезапно
трескаются, из трещин наружу выступают золотистые капли. Она слизывает их. -
Не хочешь меня отпускать, скажи прямо: вот, мол,  почему.  Откровенно:  вот,
мол, мои настоящие мотивы. А кризис, которым  ты  прикрываешь  их...  Ладно,
пусть кризис. Но он уже позади, мне лучше знать. Вот сейчас соберу  вещички,
которые ты еще не успел украсть и...
   Прервав фразу на середине, она огорашивает охотника на нее неожиданностью
примененного приема, и успешно  вырывается  из  ловушки:  ударом  зонтичного
рычага разведя лапы капкана,  вскакивает,  и  в  три  прыжка  оказывается  у
лестницы,  ведущей  наверх,  к  комнатам.  Обескураженный  охотник  пытается
перехватить ее, но опаздывает и хватает лишь воздух.  Вместо  нее  -  только
порыв исходящего от  нее  комковатого  ветра.  Один  такой  сгущенный  комок
ударяет ему в лицо. Тонкие волосы на его черепе встают дыбом.
   - Стой! - кричит он вслед ей, и уплотненный  выделениями  ее  тела  ветер
запихивает крик обратно в его рот. - Я позову твоего коллегу  сюда,  хочешь?
Этого твоего дружка...
   Обращение не к причинам, а к ее  желанию,  к  мотивам,  тоже  срабатывает
успешно. Она приостанавливается на первой ступеньке лестницы, балансируя  на
пальцах правой ноги. Левая уже отoрвалась от пола, уже занесена  над  второй
ступенькой, но еще на  нее  не  опустилась.  В  этой  неустойчивой  позе  ее
потихоньку склоняет назад, она зависает под углом в 45 градусов... И вот, ее
уже несет в обратную сторону, в полном безветрии холла - но  по  истекающему
из нее самой ветру события.
   Этот ветер доносит ее до конторки и снова швыряет на нее грудью. От удара
дыхание  замирает  совсем,  даже  и  в  трахее,  диафрагма  прекращает  свои
бесполезные конвульсии. Она хватается обеими руками за свою  глотку,  но  не
выпуская из них зонтик. Плотно прижатый к щеке, плечу и груди,  он  образует
единый стержень и помогает держать апломб. Адамо  по-своему  использует  эту
позу, схватывает нацеленные  в  него  ее  локти,  снова  вводит  в  лодку  и
принудительно усаживает ее на стул. Затем, не ослабляя  своего  захвата,  он
сам усаживается на соседний,  поставленный  очень  близко,  так  что  колени
партнеров по дуэту соприкасаются. Инерция этого движения пригибает его к  ее
коленям. Он  прижимается  к  ним  грудью,  упирается  теменем  в  ее  живот,
собственно, оказывается на коленях у ней.
   - У меня нет дружка, - лепечет  она,  запуская  пальцы  в  его  волосы  и
поскребывая там ногтями. - Откуда? Все только мучают меня, мечтают только об
одном: догнать, загнать в ловушку и засадить... Запереть и все отнять,  даже
возможность застрелиться. Знаешь, я сейчас  подохну.  И  славно,  разве  это
жизнь? Издохнув, по меньшей мере - освобожусь от вас всех.
   - Эти твои симптомы... - бормочет он  так  неуверенно,  словно  по  плохо
слышимой подсказке. Глаза его,  полуприкрытые  веками,  двигаются  налево  и
направо, и опять назад налево, взгляд  снова  и  снова  обегает  до  мелочей
знакомый ландшафт, пытаясь, наверное, сыскать в нем подсказывающего. -  Тебе
нужно отдохнуть. И поесть, конечно. Тебя тянет запустить  куда-нибудь  зубы,
ну так и ешь! Что за глупость эта твоя диета! Организмы должны питаться, так
дано. Понятно, что тебя соответственно твоему отказу питаться пытают  именно
голодом. Тех, кто сопротивляется данности и  следует  пытать,  пока  они  не
признают ее.
   - Что докажет признание, разве есть связь между признанием и данностью? -
опускает она голову. По обвисшим щекам пробегает  крупная  рябь.  -  Вот  я,
допустим, призналась,  что  меня  хотел  изнасиловать  собственный  папочка.
Теперь ты, наверное, заявишь, что вся эта история с  папочкой  -  вывернутые
наизнанку мои собственные желания... Ну ладно, и это я, допустим,  признала,
а что это изменило? Ты утверждаешь, что после признания  пытка  прекратится,
болеть больше не будет, не должно. А ведь  болит,  у  меня  все  по-прежнему
болит!
   - Да не на словах надо признать, на деле. Ты просто возьми и  поешь.  Для
начала хотя бы попей.
   - Ну, и где гарантия, что  пытку  прекратят,  если  я  попытаюсь  поесть?
Никакой гарантии, даже наоборот: пить-то я уж пробовала, и  что?  Блюю,  вот
что. Ты и сам это видел.
   - Я, я тебе гарантирую! Я сам сыщу тебе что-нибудь... подходящее, куда ты
запустишь зубы без блева. Это несложно, у меня всегда есть что-нибудь  такое
под рукой.
   - Под рукой... Понятно. Уж не думаешь ли ты,  что  меня  тянет  запустить
зубы в тебя? - фыркает она, легонько пришлепывая зонтиком по его  темени.  -
Признайся, ты сам тут проголодался.  Это  тебе  не  терпится  поглодать  мои
косточки. Хэ-хэ.
   Она широко разевает  рот,  но  хохочет  почти  беззвучно,  таким  приемом
выдавливая  остатки  застоявшегoся  в  трахее   воздуха.   Кроме   того,   в
раззявленный   рот   проще   вкладывать   подсказки,   произносимое    легче
подворачивается на язык. Давно знакомая,  давно  протоптанная  дорожка.  Она
ступает на нее, совсем не глядя под ноги, ни к  чему  это.  Да  и  на  себя,
вступающую, глядя из очень отдаленной стороны. Со стен, или с потолка  -  не
так уж важно, пусть будет так: отделенная от себя,  она  отлетает  подальше,
чтобы присевшей на потолок серебряной  молью  уставиться  на  свое  тело  со
стороны. Назовем эту моль душой, слово несущественно. Существенно  лишь  то,
что она холодна и лупоглаза. И  что  она  оценивающе  рассматривает  приемы,
какими ее тело отрывается от тела Адамо и после этого, пришаркивая,  семенит
к выходной двери.
   - Ля-ля! Набиваешь себе цену, девочка, - улюлюкает ей в спину Адамо.
   Значит, он уже уверился в перспективности происходящего.  Ей  смешны  эти
перспективы: стать его девочкой. Она даже, кажется, потихоньку улыбается, из
предосторожности,  чтобы  они  больше  не  лопались   -   не   давая   губам
растягиваться чрезмерно. Давая улыбке просиять изнутри.
   Такой  комичной  перспективой  ее  отработанное  движение  к  выходу   не
остановить. И все же она не переходит порог, остановленная встречным  ударом
в грудь. Это сама ночь преграждает ей путь, грудь в разбухшую грудь,  брюшко
во вздувшееся брюшко. С порога глядит она в эту  ночь,  глаза  в  выпученные
глаза. Взгляд направлен вдоль диагонали, протоптанной ею днем, по которой ее
провлачили в полдень, в ту точку, где она впервые попробовала себя  на  этой
сцене, в трио с prete и barbiere.
   Теперь  через  эту  привлекающую  ее  взгляд  точку,  но   во   встречном
направлении, продвигается другой  ансамбль:  второй,  мужской  двусмысленный
дуэт. Он уже господствует над всей сценой.


                      ВТОРАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ

   Клетчатый партнер теперь не так уж неотличим  от  padre.  Голова  его  не
обнажена, как у того, на ней шляпа. Нет, не кепка, но это гораздо  хуже.  Он
надвигается неуклонно, как смерть в шляпе, выставив  невидимый...  нет,  его
рог можно не только увидеть, но и пощупать: он  прорастает  сквозь  жесткие,
загнутые впереди книзу шляпные поля. Тень рога укрывает не  только  глаза  -
все лицо идущего, но его нетрудно узнать. Не по лицу, не по имени, по одному
лишь  приближению.  Приближаясь,  он  вырастает,  заслоняя   задник   сцены,
церковный  портал.  Непонятно,  как  ему  удавалось   вместиться   в   него.
Приближаясь, он надвигается на стоящую на пороге подобно выходящему на арену
быку, на охоту льву. Помесь кобылы и носорога, единорог, копыта его колеблют
каменные плиты, по мере надвижения вырастает кончик  рога  его,  все  больше
загибается книзу, к земной коре, краю земли... Утроп, да егда  ся  вожедает,
чешет рогы свои о крайню земли, якоже рече пророк: о тобе врагы наша избодем
рогы. В Завета место дал ему Бог рог, и вот, им он впивается в  стыки  между
плитами, устилающими край земли, и раздвигает их, упирается в землю, как  во
врага своего кровного, взрывает  ее,  чтобы  найти  источники  крови  ее,  и
упиться ею.
   Она с грохотом захлопывает дверь  и  пятится  назад  на  полупальцах,  не
разворачивая корпус, но вывернув голову по направлению движения. Сосцевидная
мышца, и это отчетливо видно всякому, кто смотрит на нее  со  стороны  -  со
стены или потолка, сплетенная из закрученных  вокруг  общей  оси  канатиков,
затягивается на шее удавкой.
   - Кто это там, говори! Говори, ты ведь знаешь... предатель!
   Повелительная  интонация  требования  говорить  утрачена,  это  ослабляет
впечатление  от  его  повтора.  Призванный  на  помощь  предатель   бессилен
поправить дело. Мелко дрожащим связкам по силам украсить произносимое только
интонацией мольбы. Ее всю потрясает эта мелкая дрожь, и  она  трясется  всем
телом, как комнатная собачонка.  Вернувшись  к  конторке,  она  теперь  сама
забивается в конуру и без принуждения присаживается на стул.
   - А чего там разбираться... - хмыкает он. - Пристрелить его - и все дело.
   - Вор!
   Она подпрыгивает и снова несется к порогу.  На  этот  раз  и  не  пытаясь
переступить его, лишь осторожно приоткрывает дверь. Этого достаточно,  чтобы
увидеть в щель тех двоих, весь подступающий к порогу с той стороны дуэт.  Он
совсем рядом, он тут, и не только он. Слева от входа в гостиницу, на  панели
между стеной и "Фиестой" вырастают и накрывают порог круглоголовые  горбатые
тени. Это с левого фланга подобно черному валу ночи надвигается  кордебалет.
Все находящиеся на сцене, все составляющее ночь, со всех ее точек сдвигается
в одном направлении: к порогу гостиницы, нацеленное в нее,  стоящую  по  эту
сторону  порога,  неуклонно   объединяющимся   рогом.   Такими   совместными
действиями им легко удается сдвинуть ее с места, и она  вмиг  оказывается  у
конторки, пытается сходу забраться в свою конуру,  для  экономии  времени  -
перелезть через стойку. Но локти соскальзывают с нее, брюхо обдирает остатки
краски... Не преодолев на этот раз препятствия, она приземляется  на  пальцы
по эту его сторону, переходит на полупальцы, на пятки...  Третий,  последний
элемент тройного удара в гранитный пол  окончательно  останавливает  это  ее
обратное движение.
   - Видно-видно,  танцкласс  посещала  недаром.  Уроки  не  прошли  зря,  -
хладнокровно замечает Адамо. Даже не пошевелился,  предатель,  чтобы  помочь
ей, поддержать ее. - Это там тебя учили: сразу по ятрам партнеру, только  он
посмеет оказать тебе поддержку?
   Вместо ответа она лишь смотрит  на  него  исподлобья,  как  провинившаяся
девочка на учителя танцев. И тогда он тоже начинает  дрожать,  подымается  к
ней навстречу, придвигается к ней... Перегибается через  стойку,  замедленно
прижимает губы к ее губам. Не разнимая губ, они продвигаются вдоль стойки ко
входу в конуру. Уютно поскрипывает зажатая между их животами тонкая фанерная
стенка. Он первым садится на свой стул, за ним - она, и только  после  этого
их губы расстаются друг с другом. Зато ее первой потом склоняет  к  нему,  и
теперь это она укладывается грудью на его колени.
   - Обними меня, крепче! - шепчет она. - И не пускай... Не выпускай.
   Он и без напоминаний достаточно крепко держит  ее  в  руках.  Но  это  не
избавляет ее от дрожи, напротив, ее дрожь усиливается,  ведь  дрожит  и  он.
Затем он нежно гладит ее похожие на рыбьи ребра волосы,  но  она  все  равно
продолжает дрожать, как от холода. И в то же время она ощущает,  что  все  в
ней  замерзшее  тает  от  его  поглаживаний,  будто   трение   дополнительно
разогревает ее тело. Это так, она действительно тает:  усиленно  потеет.  Ей
нужно сказать что-нибудь тождественное этой позе, взятой сюда из лирического
adagio,  соответствующе  интимное,  и  она  говорит:  кокетливо  сюсюкая,  с
причавкиванием втягивая слюну.
   - Слушай, дорогой,  давай  уедем  отсюда  вдвоем.  Бросим  все  к  черту,
ангелочек лучше тебя управится с гостиницей. Пусть сатана сам  ухаживает  за
семейными могилками. Откупись от него, и беги со мной...  Ты  отдашь  только
лишнее, и мы удерем  отсюда  такими,  какими  пришли:  налегке.  Только  мою
"Беретту" не отдавай, все ж в дороге защита. Убежим и будем просто жить,  не
рассуждая о жизни, все равно - где. Где-нибудь, где все так живет, не  путая
смерть с жизнью, не меняя их местами. Засыпает не для того, чтобы умереть  и
видеть сны, а чтобы отдохнуть. Просыпается не для того, чтобы  рассказать  о
потусторонней жизни, а чтобы... просто проснуться и снова  жить.  Пусть  вся
жизнь - неуклонное старение, что ж такого?  Зато  оно  медленное.  Медленным
увяданием можно потихоньку  наслаждаться,  помнишь?  В  запущенном  саду,  у
угасающего камина, помнишь? Ты сам говорил, это такое сладкое наслаждение, и
такое светлое чувство... - Я говорил, оно пройдет.  Как  колыбельная  песня,
люли-люли... и в один прекрасный миг - фью-ю, все  вокруг  темно.  А  дальше
что? Снова бежать?
   - Да-да, снова на свет! Где-то еще светится, туда и снова бежать. Не так,
как в этом твоем засушенном раю, где всегда ночь, даже  и  среди  бела  дня.
Куда дальше? Потом будем решать. А сейчас - бежим отсюда. Не  трать  времени
на сборы, возьми зубную щетку, и все. Побежим голые, как и  принято  бегать.
Только скорее, пока они не вошли сюда. Не раздумывай долго, они уже тут!
   - Значит, бежать из-за них... Тогда это не побег, это изгнание.  Но  к