зачатие  перемен,  и  тягость
растущего в твоем чреве плода, и носишь его, и взращиваешь  сама  в  тягости
своей, и все это верно: ощущения  не  обманывают  тебя.  И  все  же  подумай
прежде, чем в очередной раз взбрыкнуть... Не расположено ли то, что внутри -
тоже вне тебя, только по другую сторону тебя? Не есть ли это внутри -  всего
лишь ближайшая тебе область того извне? Знаешь, говоря  себе  "ты",  уже  не
совсем ты это говоришь. Ты совсем не себе уже говоришь.
   Но думать о происходящем - значит, отвлечься от него. И потому лучше тебе
вовсе  не  думать.  Действуй.  Вчера   ты   поступила   наилучшим   образом,
отмахнувшись  от  таких  отвлеченных  мыслей,  там,  на  третьей   ступеньке
лестницы.
   Поднявшись вчера к себе на этаж, ты для начала обнаружила, что  этот  тип
не соврал: ключ торчал там, где было обещано,  с  внутренней  стороны  двери
твоей комнаты.  Обнаружилось,  что  можно  запереться.  Значит,  и  в  твоих
подозрениях на этот счет обнаружилась фальшь, еще один изъян. Не  другое  ли
притворилось этими подозрениями, не упования ли? Правда, пришлось  приложить
изрядное усилие, чтобы провернуть ключ в замке. Но ты сделала это. Сразу же,
как только переступила порог, чтобы остановить колебания  внутренних  весов.
Чтобы отвязаться от неприятного выяснения подлинного смысла своих  ощущений.
Ну ясно, грубый механизм замка редко принуждали поработать. Может быть,  это
вообще случилось впервые.
   Комната твоя... а, ничего  нового:  с  тягостным  однообразием  очередная
коробочка в других коробках. Одна продленная коробка, называй ее крышку, как
хочешь - небо или потолок. Все равно:  те  же  русские  нимфы-куколки,  одна
беременная другой. И запах, как во чреве шкафа или кита.  И  в  глубине,  во
чреве всех коробочек, под  всеми  двуцветными  саванами  -  одна  внутренняя
куколка: в духоте, тесноте, сдавленная другими так, что стала  цельной,  без
швов. Будто не последовательно, шаг за  шагом  была  сделана,  а  отлеплена,
отлита сразу такой. Это ты сама.
   Из коридора сквозь плотно закрытую дверь в комнату  просачивался  язвящий
мотив хорала. Только и утешения, что не так уж громко. А с площади - все тот
же горчичный свет, но уже чуть сгущенный прорезями  жалюзи.  Разделенный  на
ломтики, он построил на полу лесенку, протянутую от  окна  к  двери.  Каждая
ступенька лесенки - заметно бледней предыдущей. А последняя, у твоих  ног  и
для тебя первая, уже и не четкая ступенька, так...  напоминание  о  ней.  Ее
смутный образ, намек. Намек на  неисправность  этой  ступеньки,  на  скрытую
ловушку, которой не  следует  пренебрегать,  ты  поняла?  Да,  ты  не  стала
пренебрегать  угрозой,  пусть  лишь  намеком  на  угрозу,  не  двинулась  по
заманчивой лесенке к окну, а щелкнула выключателем.  В  оштукатуренном  небе
зажглось грязное солнышко,  не  растворившее,  только  окрасившее  полумрак:
серенький искусственный рассвет. Лесенка на полу чуть  поблекла,  рассветный
туманчик размыл ее неисправную ступеньку. Намек  превратился  в  откровенное
предупреждение: в лесенке выявился очевидный пролом. Но вместе  с  ним  -  и
занимавшая почти половину комнаты громоздкая кровать с высокими  деревянными
бортами.
   Рухлядь, так оценила ее ты. Гордость  наших  бабушек,  косолапое  корыто.
Объявленные тем типом с  той  же,  наверное,  гордостью  размеры  кровати  -
полтора на два метра - были им  явно  преуменьшены.  В  таком  корыте  могут
поместиться не двое, а все четверо. Все? Кто  такие  эти  все?..  Отлаженный
тобою механизм ассоциаций не работал по-прежнему, и  потому  вопрос  остался
только вопросом. И этот намек - только намеком. Но и в  таком  виде  он  был
ощутимо неприятен, как намек на грубую, в общем-то скотскую ситуацию. Отсюда
и это твое из  обихода  хлева  определение:  корыто.  Сразу  же  вытеснившее
нейтральное: рухлядь.
   Покрывало в корыте аккуратно заправлено под матрац. В головах две плоские
подушки, действительно для двоих. Надо будет положить одну на другую,  иначе
не уснуть. На стене над изголовьем - стандартное деревянное  распятие.  Чуть
выше  -  примитивная  керамика  с   изображением   мадонны,   плачущей   над
распростертым телом. Еще выше  -  бра,  из-под  стеклянного  колпака  торчит
шнурок. Ты потянула засаленный хвостик... Что-то замедленно щелкнуло,  потом
подозрительно зазудело, но лампочка засветилась: одинокая на борту коробочки
желтая звезда. И этот механизм не привык, чтобы с ним так обращались.
   Зудение продолжилось и  после  того,  как  лампочка  зажглась.  Ты  снова
потянула хвостик и повторила всю операцию. На этот раз все  прошло  удачней,
беззвучно, да и свет, кажется, стал поярче. Его концентрации по-прежнему  не
доставало для полного растворения лесенки  на  полу,  но  все  же,  вон,  от
замершего на стене над лампой горбатого паука  протянулась  расширяющаяся  к
потолку декоративная тень. Ты стукнула в стенку,  помахала  рукой.  Тень  от
руки трижды смахнула эту дрянь. Но  мир  теней  остался  миром  теней:  сама
наглая тварь и не пошевелилась, может быть, уже издохла? Хорошо бы, убить ее
ты никогда  не  решишься.  Всю,  прежде  однообразную,  грязно-желтую  стену
прочертила обманчивая вертикаль: подушка, крест, керамическая мадонна,  бра,
паук и его горбатая тень. Все вместе - наивный фальшивый дизайн, плоский  на
него намек. Таким бы мог быть тут рисунок на обоях, если б были сами обои.
   Ага, вот и то, что тебе нужно в первую очередь: слева от  корыта  столик,
явно купленный по случаю на распродаже завалявшегося барахла. Крашеные белые
ножки, бесцветный пластик. На столике дешевое трехстворчатое  зеркало.  Этот
трельяж тоже не бабушкино наследство. Это все. Больше рассматривать  нечего,
если не считать саму себя. Ты одна, наедине со всем этим - среди него.  Одна
в комнате, в доме, в... Что ж, одна, так одна, тебе не привыкать. Ты еще раз
осматриваешь комнату, будто кто-то может подглядывать за тобой. Твой  взгляд
с недоверием  останавливается  на  стуле  у  окна,  скользит  под  корыто...
Одна-одна, детка, не сомневайся, это твое  solo!  Никто  не  перебьет  тебя,
коварно воспользовавшись паузой, ты  смело  можешь  перевести  дух,  и  даже
сделать пару шагов назад - к норме.
   Ты делаешь первый из них: переносишь стул от  окна  к  зеркалу,  суеверно
обойдя световую лесенку. Затем второй: открываешь рюкзачок, достаешь  термос
и ставишь его на пластиковый столик. Считая  отражения  во  всех  трельяжных
створках, ставишь четыре термоса.  Потом  долго  жуешь  свои  нагревшиеся  и
размякшие бутерброды с сыром, запивая уже  остывшим  кофе  и  разглядывая  в
зеркале утроенную себя. Cчитая оригинал - учетверенную. Так, будто  ужинаешь
в кругу своих сестер, или давних подруг. Впрочем, у тебя ведь нет ни сестер,
ни подруг. Нет и друга. Откуда бы? Говоря с ними, ты говоришь с собой, пусть
и на "ты". По крайней мере, до тех пор, пока они не заговорят сами, а ты это
заметишь. Пока ты не заговоришь вслух так громко, что услышишь это  "ты"  со
стороны, извне, и усомнишься в том, что его автор -  ты.  Ничего  страшного,
это приятные сомнения. Ведь извне, откуда доносится этот голос, -  не  такая
уж  отдаленная  область  твоего  внутри.  Нет,  хватит  жеманничать,  играть
обиняками: область ближайшая.
   Ближе ее - ничего, и ты отделена от нее, в сущности,  ничем,  лишь  самой
собой. И в то же время она для тебя недостижима.  Между  нею  и  тобой  одна
преграда - сама ты, твои жестокие пределы: тут и теперь, твой край и  конец.
И это крепчайшая преграда. Она - выступивший из той недостижимой  области  и
достигший своих конечных пределов в тебе, упершийся в тебя предел мира,  его
округлый конец, сдавивший тебя со всех сторон  и  положивший  тебе  конечный
предел. В той области гнездится начало мира, а в тебе гнездится его конец  -
начало того, что уже не он: сама ты. Обращаясь  к  этому  началу  на  чистом
детском языке, ты называешь его: я.
   Та запредельная тебе область, откуда выступает  и  дотягивается  до  тебя
мир, так близка  твоим  пределам,  что  касается  их  собственным  краем,  и
уплотненные им оба твои края, внутренний и внешний, касаются ее. Твои  и  ее
твердые края, эти крепчайшие теперь и тут - одни и те же, они - то же самое,
и все же та  область  остается  для  тебя  недостижимой,  так  надежно  твои
собственные края ограждают ее. И вот,  ты  прижата  к  ее  ограде  со  своей
стороны, стоишь у самого порога той области - и никогда не переступишь  его,
не ступишь в нее, если она сама не проломит ограду с  другой  стороны  и  не
ворвется в твой дом, в тебя.  Конечно,  это  может  когда-нибудь  случиться,
как-нибудь потом, вон, она  уже  и  сейчас  обещающе  касается  тебя  сквозь
ограду, трогает тебя  так  трогательно,  что  ты  невольно  улыбаешься.  Эту
ближайшую и запредельную область часто называют ближайшим  будущим,  что  ж,
она действительно там, не тут, и не теперь: потом.
   Один хорал  сменяется  другим,  этот  экспрессивней.  Или  padrone  снова
увеличил  громкость.  На  что  он  плоско   намекает,   предлагая   тебе   в
сопровождение монашеский хор? Бра освещает правую сторону твоего лица, левую
оставляя в тени. У двойников в зеркалах эта правая щека становится левой,  и
наоборот. Значит, эти твои копии - уже не совсем точны. Выворачивая  стороны
оригинала, поворачивая к нему свои другие стороны, они отделяются от него и,
как оборотни, превращаются  в  совсем  иные  существа.  Различные  искажения
каждого отделяют отражения и друг от друга, значит - превращают их в  разные
существа. Вот, смотри, у них по-разному  пробегают  между  бровей  волнышки,
оставляя там разной отчетливости морщинки. Особенно резки они у  двойника  в
центральном зеркале. Но это понятно: ты смотришь на  него  в  упор,  а  свет
падает на вас обеих сбоку.
   Устала  кобылка!  Так  объясняешь  ты   себе   все   эти   искажения.   И
оглядываешься: не услыхал ли кто-нибудь в твоем восклицании нотку банального
испуга. Ну и что, если даже и услыхал? Дело обыкновенное, надо взять себя  в
руки, как всегда. У нас с тобой, милая моя, есть, чем  взять  себя  в  руки.
Есть твердый характер, а значит - есть определяемая им судьба.  И  она,  как
всегда, находится в этих сильных руках, учетверяющих свое  число,  благодаря
зеркалам, в чьих же еще... Ну-ну, смелее, тебе  позволено  перевести  дух  -
делай же следующий шаг к норме.
   Кто тебя, думаешь ты, от рождения с очень  скромными  данными,  привел  в
порядок, если не эти руки? Кто  осторожно  взращивал  тебя,  накапливая  все
удачное и пряча поглубже неудачи, если не они? Кто тебя сделал такой,  какая
ты есть, разве не ты сама себя  задумала  и  сделала  такой  по  задуманному
образу? Успокойся, к чему  эта  охотничья  стойка:  ты  -  свое  собственное
создание, свое подобие, свой автор. Ты  сама  подаешь  себя  другим  и  себе
такой, какой замышляешь, и так поступаешь всегда. Значит, ты  сама  поможешь
себе и сейчас. Не дожидаться же на то согласия других, помощи извне,  сбоку,
или - совсем смешно - свыше! От кого бы это? От  того,  кто  так  скуп,  что
пожадничал подарить тебе к дню рождения чуточку больше? О, мы проживем и без
него. Мы еще сами маленько попляшем, не  спрашивая  ни  у  кого  согласия  и
помощи. Не принимая подачек, принуждающих  к  униженной  благодарности.  Нет
никого вокруг? Ну и отлично, мы сами себя сумеем защитить, и от усталости  -
и от самой себя, не правда ли. Уж это-то нам приходилось делать, и  не  один
раз. Соответствующие навыки нам привиты крепко.
   Смешно, но кажется, ты  заразилась  от  этого  типа  внизу:  с  такой  же
комичной гордостью называешь себя "мы", вместо обычного авторского  "ты".  И
значит, как минимум, не отрицаешь наличие соавтора. По мне, для  начала  это
неплохо. Ведь так проще отличить, что говорит этот соавтор, а что  ты  сама.
Хороший знак. Однако, при тебе еще  твоя  агрессивность  в  защите  одиноких
достоинств, а кто на них сейчас покушается,  кто?  Никто.  И  все  равно  ты
упираешься, брыкаешься, твердишь: одна-одна...  все  всегда  делала  сама...
буквально все...  Что  ж,  тебя  никто  не  отговаривает:  попробуй,  может,
получится и теперь. Но не скорби, если нет. И этому не ты  будешь  причиной,
поверь.
   Аскетичные мотивы хорала ищут один неозвученный тон, не  находя  его.  Не
очень стремясь к нему, но и не избегая. Так, что вполне  ясно,  что  это  за
тон. Тот тип за конторкой тоже  стремится  все  делать  сам,  и  пожалуйста,
полюбуйся на результаты: он вовсе ничего не делает. Даже лампу починить не в
состоянии. Твои весы еще качаются, ты  качаешься  на  своих  весах,  как  на
обнаженных - ни единой, даже самой скупой  на  них  гирлянды  -  музыкальных
качелях. Твои весы приноравливаются к темпу хорала,  к  его  бесхарактерному
ритму, качанию на одном месте, подчиняются этой лишенной определенного ритма
данности  -  входящей  из-за  двери,  извне.  Подчиняясь  характеру  музыки,
бесхарактерности качания, ты послушно наклоняешься к  центральному  зеркалу.
Сестры-близнецы  еще  покорней  повторяют  твое  аскетичное  движение.  Ваши
сблизившиеся головы образовывают композицию cговора, фигуру единого существа
с четырьмя головами, двигающимися не совсем согласно друг с другом,  чуточку
не в унисон. Боковое освещение ловко скрывает морщинки у  ваших  глаз,  зато
выявляет другие, на щеках: скобки, заключающие углы чуть пересохших от  жары
губ. Ты пытаешься разгладить их. Близнецы поддерживают эту попытку, но  тоже
безуспешно.
   Зато зубы... - и ты приоткрываешь рот: расширившиеся углы  губ  скреплены
серебряными нитями слюны, вы все четверо слизываете их одинаковым  движением
влажных языков, и под скулы  вам  ложатся  бархатные  тени...  -  ни  одного
дефекта. Ни одной  пломбы.  Крупные  резцы,  вовсе  не  намеренные  тупиться
клиновидные клыки,  и  чистые  десны.  Твои  жалобы  на  отчаянную  скупость
дарительницы-природы  очевидно  несправедливы.  Пусть  не  то,  что   кем-то
называется красивым, но уверенно вылепленное во всех деталях лицо  с  крутым
лбом и впалыми висками, и круглый сильный подбородок. Ты  прищуриваешься:  и
чуть суженные внешние углы глаз. Во всем действительно есть что-то  детское,
свежее, такой славянский притягательный, обволакивающий небо и чье-то сердце
сладкий привкус. Подгорчить его не смогла утомительная дорога. Ему почти  не
вредит и горчичный свет бра.
   Следы насилия, попыток разрушить эту прекрасную постройку, конечно, есть.
Но совсем незначительные следы. Вон на верхней губе,  оказывается,  выскочил
наполненный чем-то белым пузырек. Ты обнаруживаешь его, проводя там  языком.
А  он  откликается  -  остро  выстреливает  болью  и  начинает  зудеть.   Ты
выворачиваешь двумя пальцами губу, и решительно, почти жестоко  выдавливаешь
его. Он  выстреливает  снова:  сладковатым  молочком,  которое  ты  сразу  и
слизываешь. Так ты поступишь и со всеми другими следами насилия,  очистишься
от них. И с самим насильником ты поступишь так же.
   Так, чтобы всему чистому быть по-прежнему чистым. Таким,  как  остающиеся
нетронуто чистыми  линии  прямого  носа  и  круглых  бровей.  Как  аккуратно
зачесанные  наверх  здоровые,  естественного  ромашкового  оттенка   волосы,
коротко остриженные, как у юноши: если их отпустить -  вздыбится  непокорная
расческе конская грива. И изысканный разрез век, придающий взгляду  холодную
рассеянность, как бы невнимательность ко  всему,  чуточку  чужой  загадочный
взгляд, не совсем свой, будто и глаза не совсем свои: чужие,  будто  они  не
вылеплены уже, а лишь предварительно нарисованы. Но в то  же  время  на  них
никакой краски, для  наблюдателя  -  никакой.  И  вправду  вылитая  куколка,
славянская нимфа, нет, не нимфа - лярва какого-нибудь жалкого насекомого,  а
подруга загадочных славянских богов с их  непроизносимыми  именами.  В  этом
разрезе глаз что-то есть похожее на... даже забавно, того же типа разрез,  и
в целом лицо, что и у этого типа, хозяина гостиницы. Ах, да забудь  его,  ты
ведь хозяйка куда более ценного имущества, ты себе хозяйка - разве нет?
   Ты можешь распоряжаться собой,  как  хочешь.  Чуть  придавить  нос...  ты
придавливаешь... и вот тут на щеке, где еле заметная морщинка у сильных губ,
провести поглубже канавку... ты проводишь... это не важно,  что  сходство  с
тем типом  становится  очевидным.  Ты  можешь  уничтожить  эту  очевидность,
разгладить предательскую порочную канавку  утонченными  кончиками  сомкнутых
четырех пальцев с удлиненными,  без  лака,  бледными  ногтями.  И  ногти,  и
пальцы, и ладонь - ты показываешь себе в зеркале  свою  кисть  с  тыльной  и
внутренней стороны, и послушное бра  высвечивает  на  мощной  лучевой  кости
рельефную мышцу, соединяющую крепкое запястье с локтем -  совсем  не  плохи.
Все четыре руки, все того же типа, отрепетированно повторяют тот же  игровой
жест. Ничего не скажешь, вылеплено чисто. Чистая работа  -  чистыми  руками,
хотя после такой дороги и их надо бы помыть, но мы еще успеем  это  сделать.
Честно, грамотно сработанный тип, киваешь ты своим сестрам. И  они  отвечают
тебе тем же. С тем  же  прищуром  отлично  вылепленных,  особенно  припухлые
нижние, породистых век.
   Валяй дальше, бери себя, наконец, всю в эти руки: дверь плотно заперта, и
под кроватью, кроме мрака, ничего. И площадь за  окном  пустынна.  Никто  не
подглядывает, не приглядывает за тобой  -  ты  вольна  делать,  что  хочешь.
Только ты видишь в свободном вырезе жилета эту длинную, но и гордую  кобылью
шею с крепкой холкой, весь ладно сбитый, как  блистающая  ночь,  как  черный
день, ее ствол с напряженной сосцевидной мышцей. Только ты и твои близнецы в
зеркалах. Но не их тебе опасаться: они тоже оглаживают  свои  мышцы,  сверху
вниз, от уха до ключицы, плотно прижимая к ним ладони. Впереди бежит  кожная
складка, живая волна. Она  первой  достигает  сильных,  даже  мощных  прямых
плечей, может быть, на чей-то вкус и чуточку слишком мужественных, но на чей
это, интересно, вкус? Вкус немощного. А тут под ладонями - сама гордая мощь,
свидетельствующая о надежности всей арматуры этого создания, о  несокрушимых
ребрах, плотных связках, и о тяжелых чреслах.  И  о  литом,  влитом  в  стул
крупе, на котором ты неколебимо сидишь, как в седле.  Барышня,  назвал  тебя
он? Со смеху помереть можно... Что тот тип себе воображает, разве ему  такое
по зубам? Желеобразный, паукообразный  осьминог,  ткни  -  палец  погрузится
целиком, как в трясину. Жалкий травести, вот что такое перед этим он.
   О, а это что за новости? Не правда ли - странный пигмент. Откуда  бы  ему
взяться на ключицах... Впрочем, пятна  едва  заметны.  Ты  обнаруживаешь  их
только потому, что они слегка  зудят  и,  кажется,  уже  шелушатся.  Неужели
успела схватить солнца, обгорела, но когда - в  пути,  через  открытое  окно
машины?
   Ты расстегиваешь две пуговицы на жилете: в остальном -  кожа  чистая,  ни
одного  пятнышка,  и  под  ней  ни  капли  жира.  Успокоительный,   надежный
треугольник старого загара, прохладный от пота, совсем не липкого:  свежего,
как роса. Ты гордишься - и правильно делаешь - тем, что это тело никогда, ни
при каких обстоятельствах не подведет, не пустит нечистых соков, не испустит
отвратительных запахов. Это здоровое, промытое тело,  хотя...  после  такого
дня надо бы и его отправить под душ, а не разваливаться  тут  коровой.  Если
тебе так нравится кого-то называть кобылкой, то не забудь: так ты  называешь
не себя - его.
   Чистый пот высыхает под подушечкой твоего пальца бесследно,  не  застывая
шершавой корочкой. Ты уверена, так повела  бы  себя  и  твоя  чистая  кровь,
выступи она, вырвись наружу из упругих артерий и вен. Палец опускается ниже,
проводит канавку к ложбинке между грудями, погружается в нее. Его охватывают
горячие, влажные лепестки  лилий,  мясистых,  как  орхидеи,  чуть  липнут  к
нему... нет, льнут, подаваясь за ним. Как подаются вслед за облизывающим  их
языком полнокровные, но пересохшие губы. Ты, конечно, чуточку