ле,  в  прямом...  какие-нибудь  насекомые?
Природа, знаешь, отравлена. Бывает так, что крошечная мошка...
   Он продемонстрировал двумя пальцами размеры мошки.
   - Нет, - совсем не испугалась она, даже и припомнив паука над  изголовьем
корыта в ее комнате. Вообще ничего неприятного не почувствовала, одно только
пламенное гудение гнева. А оно было приятным. Пламя  было  холодное.  -  Пф,
ничего особенного, приму душ и все пройдет. И после этого обязательно  пойду
в цирюльню... то бишь, в ресторанчик. Пожрать.
   - По пути заверни в лавочку и купи платье, - напомнил он. Глаза его снова
стали совсем рассеянными. Уже забыл, кретин, что только что, и прежде -  сто
раз об этом говорил. И будет говорить, тупица.
   - В воскресенье-то? Что это ты все меня за покупками  посылаешь,  небось,
твой родственник... какой-нибудь бедный мальчик из Сицилии... распродает там
твое прогнившее тряпье? Понимаю, торговлишка  -  твоя,  прикажешь,  он  и  в
воскресенье  откроет  лавочку.  Рабы  выходных  дней  не   имеют,   -   чуть
презрительно бросила она, но лишь чуть-чуть. На  большее  она  уже  не  была
способна.
   Да и не нуждалась в нем: с таким-то чистым в ней ледяным огнем  высокого,
всевышнего гнева. Пачкать и его  земной  грязью,  опускать  или  свергать  с
небесных высот, зачем  бы  это?  Да-да,  не  терять  достигнутых  высот,  не
нарушать девственной чистоты вырастающего там пламени, подобного золотистому
пламени над головой настоящего ангела, не того пузатого, поддельного  ангела
цирюльни. Или настоящей мадонны,  не  грубой  бабы-торговки  с  тех  дешевых
картинок и глиняных  черепков.  На  которых  вместо  настоящего  золота  над
теменем  и  матери  и  сына  -  фальшивая  монетка,  грубо   выкрашенная   в
грязножелтый цвет.
   Вовсе  не  желая  смешивать  со   всей   этой   грязью   так   неожиданно
обнаружившуюся под ее спудом чистоту, ну, и не желая еще раз  выворачиваться
наизнанку тут, перед ним,  она  пошла  к  лестнице,  используя  инерцию  уже
проделанных движений. Ни о каком отмеренном их изяществе она и не помышляла.
Совсем наоборот, не дай, Боже, чем-нибудь  качнуть.  Сейчас  не  до  сложных
искусственных аллюров, дай нам удержать прямо хотя  бы  одну  спину.  Только
этого нам не хватает, потерять равновесие на лестнице и загреметь вниз.
   Но не случилось ни того, ни другого. И вот, мы благополучно взобрались на
свой этаж, хотя и продолжали рискованно приплясывать.
   В своей комнате, несколькими минутами позже, напрасно  израсходовав  одну
из них в правом углу душевой - на унитазе, мы  глянули  в  зеркало.  Волосы,
оказывается, стоят у нас дыбом вокруг черепа, как  лепестки  вокруг  влажной
сердцевины ромашки. Или язычки пламени  вокруг  холодного  солнышка:  ровным
золотистым нимбом. У корней слипшихся прядей темнеют пятнышки пигмента,  как
бы загара. Но ведь это невозможно! Тогда - как у роженицы.  Но  ведь  они  с
золотистым оттенком! Значит, как у новорожденной.
   Ну, а  если  это  вовсе  не  пигмент,  и  в  волосах  запутались  кусочки
облупившейся краски, прихваченной с бортика конторки нашими ногтями, значит,
мы-таки все это время отчаянно скребли и голову.


                    ОДИННАДЦАТАЯ ПОЗИЦИЯ

   Признай, коровка моя: комната наша - уже не совсем та. Например,  днем  в
ней не так душно, как ночью. Той духоты здесь  уже  нет,  значит,  искажения
выявились и тут. И в то же время это несомненно она, та  же  комната,  снова
дана нам, и она нисколько не светлей, чем давеча. Столь противоречивые леммы
не соединимы даже в воображении. Зато, как видно, отлично соединимы в  самой
этой комнате. Если продолжить богохульствовать аллегориями,  то  превышающая
мощь воображения сила сумела упихать несовместимое  в  одну  коробочку,  как
упихивают слишком маленький для такого набора вещичек рюкзачок: плотно.
   Комната по-прежнему все тот же,  исходный  ноль,  но  теперь  он  украшен
мелкой дробью. И дробь, по всем принятым канонам  -  дополняющая  наружности
лепнина, на этот раз подлеплена со внутренней стороны его  простой  округлой
фигуры.  Этим  средством  cовсем  иначе  усложняют  ее  нагую  простоту,  не
наращивают -  ущербляют  округлость.  Дизайн  комнаты  углублен  при  помощи
простого средства: приемом упрощения, удаления его  деталей,  нанесения  ему
ущербов. Вот еще один пример: той восьминогой дряни  над  изголовьем  корыта
тоже уже нет.
   Мы снимаем светофильтры, в комнате и без них слишком  темно.  Суем  их  в
кармашек шортов,  с  хрустом  свернув  забитые  пылью  шарниры  оглоблей.  И
подтверждаем, что в дизайне  действительно,  как  минимум  -  одной  деталью
меньше. Конечно, восьминогая скотина смывается к полудню  в  свою  щель,  до
следующей ночи, как и все они. Трусливая, она выползает на охоту  только  по
ночам, в пеленах  полного  мрака.  Пелены  сползают  с  ее  мохнатых  лап  и
волочатся за нею, как за восставшей мумией, подобно  пропитанным  смолой  ее
бинтам... Но на кого тут охотиться,  когда  даже  постояльцы  являются  сюда
редко, не сказать если - никогда? А, такой  найдет,  на  кого,  за  него  не
беспокойся.  Жертва  найдется,  даже  если  ему  придется  прождать  ее  лет
двадцать. Ему лишь иметь желание пожрать, а жратва уж сама его дождется, вот
как эта несчастная моль, замершая на потолке в привычной позиции... Впрочем,
и моли на ее месте уже нет. Что ж,  они  были  честно  терпеливы.  И  вот  -
награда за честную работу:  обе  твари,  жертва  и  пожравший  ее  осьминог,
дождались.
   Живому существу тут больше и некуда деваться, только в пасть. Тут  сожрут
все, что двигается и дышит, такое это место, для того и создано. Мы ведь уже
узнали это и на своей шкуре, не так ли.  А  какая  была  робкая,  безобидная
моль! Не чета тебе, родная. Не чета мне  -  мухе,  которая  тебя  укусила  и
погнала в эту поездку. Отравив своим укусом твой здравый ум,  лишив  трезвой
памяти с ее развитой техникой ассоциаций: видишь, как легко в чистый ее лист
теперь впечатываются и становятся твоими чужие слова? Быстро  затвердевающей
паутиной которых  тебя,  куколка,  опеленали  так  же  крепко,  как  личинку
мотылька ее собственными выделениями. И они окаменели намертво, их ничем уже
не взломать, если, например, понадобится добраться до покрытого их скорлупой
зуда.
   Между тем, этот настырный зуд, дорогая, может снова ввергнуть нас обоих в
то, что мы с тобой уже, казалось бы, превозмогли: в отчаяние. Но  балансируя
и на самой его границе, подобно танцовщицам на канате, мы с тобой  не  можем
себе позволить упасть в бездну, впасть в него. Мы  просто  обязаны  отстоять
наше равновесие. Только теперь это равновесие - не тупое равнодушие ко всем,
даже к самым изощренным пыткам, а ровный невозмутимый гнев против того,  что
проделывают с нами все они.
   Вот-вот, эта наполняющая сейчас наши глаза жидкость - не  прежние  мутные
выделения измочаленного, отупевшего от отчаяния тела, а ясные  слезы  гнева.
Сквозь них мы совсем уже иначе рассматриваем преломленные в этих  линзочках,
теперь почти лишенные  окутывавшего  их  прежде  туманчика,  и  из-за  этого
чуточку искаженные очертания декораций. Они и  преображены  новыми  слезами,
ущербны и упрощены, но и вполне узнаваемы, как бы это ни было противоречиво.
Oни - те же, хотя и не  совсем  те:  тумбочка,  стол  и  зеркало,  корыто  с
высокими бортами...  Деревянный  крест  и  керамическая  мадонна  с  сердито
сведенными бровями. Из-под них она выпученными глазами глядит на  лежащее  в
ее руках тело, нет-нет, глядит на нас, сейчас это очевидно. И глаза трупа на
ее коленях глядят туда же, на нас с  тобой,  поверх  матового  бра.  Так  же
очевидно, откуда эта благородная матовость: от наросшей на лампе пыли.
   Ты не ошиблась, случайно сболтнув о подобии  Адамо  этому  трупу,  с  его
испачканными  кровью  жирноватыми  бедрами  и  рассеянным  взглядом   из-под
приспущенных, будто усталых, век. Сходство есть и у этой  глиняной  мадонны,
эта ее маска гнева хорошо нам знакома... С кем - пока не установить, но само
ее подобие кому-то несомненно есть. Тогда слова о подобии просто сорвались с
языка, словно они были сорвавшейся попыткой налгать о нем, сочинить  его,  а
вот теперь подобие явилось само и  стало  быть.  Будто  убрали  рассеивающую
изображение линзу, стоявшую прежде между зрителем и  зримым,  или  наоборот,
надели на зрачки зрителя  приспособление  с  удачно  найденными  диоптриями,
молниеносно сконцентрировавшее распыленный  туманчиком  свет,  так  внезапно
выявилось это очевидное  подобие,  чуть  ли  не  тождество.  И  мы  с  тобой
обязательно вспомним, с кем именно это тождество, обещаю, узнаем о нем  все.
А пока - терпение.
   Повинуясь этому приказу, мы стискиваем твои зубы и они явственно скрипят.
Нет, отчаяние и тут не причем,  наглотались  мы  всякой  дряни,  вот  они  и
скрипят. Надо просто  почистить  зубы,  и  это  все.  Пустякам  -  пустяшные
средства, разумные, не тяжелая же сразу кавалерия! Обезьяна разума?  Что  ж,
но разума, а не порожденных спящим разумом  омерзительных  чудовищ.  Простая
зубная щетка, простое действие, все  вместе  -  простейшее  событие,  вместо
сложных и жутких порождений развязной фантазии слепорожденного, да  и  давно
мертвого греческого болтуна с его аллегориями.  Вместо  этих  жестоких  чад,
убивающих своего родителя: cамо событие. А оно живо, наше событие, оно есть,
уже нам дано, потерпи немного - и ты узнаешь его. Оно тут, и мы  уже  слышим
его приближение.
   Шаг за шагом приближается оно к нам, и мы все ясней слышим  шарканье  его
подошв, и с каждым его шагом проясняется наше  зрение,  готовится  встретить
глаза в глаза его, надвигающееся на нас.  Вот,  проясняется  и  остававшееся
туманным подобие: маска глиняной мадонны, оказывается,  вылитая  те,  темные
насупленные лики византийских икон, такие висели  на  стене  спальни  твоего
папочки. Это просто смешно, как можно забыть  такое!  Но,  возможно,  просто
вспомнить такую простую вещь помешала сложность  самого  подобия,  ведь  эта
мадонна смахивает на кое-кого еще... Ну, и  на  кого  же?  Терпение,  говорю
тебе, подожди маленько - дождешься ответа на это. А  пока  давай  полюбуемся
тем, как укушенная внезапным  вспоминанием  память  вздрагивает,  ворочается
грузной тушей своей в месиве забытого, извлекает из  его  глубин  и  другие,
прекрасно сохранившиеся, оказывается, в его руинах византийские черепки.
   Что за смешная штука эта память! Не помнит того, что было  миг  назад,  а
вместе с тем - тысячелетия хранит в своих недрах бормотанье слепого рапсода,
или никому не нужные  сведения  о  несуществующих  созданиях.  Простой,  как
зубная щетка, и, как зубная щетка  -  несомненно  существующий  рюкзачок  не
удерживается в ней,  ущербной,  а  безумный  лже-физиолог  вживается  в  нее
навсегда! Его смутные анонимные бредни остаются в ней, оказывается, навечно.
Правда, найти этим бредням имя нетрудно,  да  оно  и  найдено  уже  другими:
поэзия. Им легко придумать и другое имя, по случаю, но как их ни назови -  а
они опять-таки ущерб. Имя несущественно, вряд ли  имена  помогают  прояснить
память и все вокруг скорее, чем оно проясняется само. Имена лишь дают  всему
фальшивое, обманчиво простое объяснение.
   Подлинное же - оно также дастся само,  говорят  же  тебе:  терпение,  все
сделается само собой. Но ты  все  нетерпеливо  ворочаешься  в  путах  своих,
вздымая облака пыли, как тупой носорог, или в  облепившей  тебя  грязи,  как
бессмысленная нильская корова.  Начто  они  все  тебе,  подбери  себе  более
подходящее имаго, и будь ему подобна. Будь подобна тому, чем ты должна  быть
сейчас, чтобы соответствовать  нынешнему  событию:  лисице,  девочка.  И  ты
дождешься своего, возьмешь свое. Послушай, лисица ложится  на  солнцепеке  и
задерживается ее дыхание, тогда  слетаются  к  ней  птицы,  думая,  что  она
мертва,  а  она  хватает  и  пожирает  их.  Даже  университетский   физиолог
посоветует тебе то же. Будь подобна Горгоне, ты ведь женщина. А и у  Горгоны
обличье красивой женщины и блудницы. Волосы на ее голове - змеи, а взгляд ее
- смерть. Играет она и все время смеется. А когда приходит брачная ее  пора,
встает она и начинает звать. Начиная от льва и прочих  зверей,  от  домашних
животных и птиц до человека, и змей, зовет она, говоря: идите  ко  мне!  Как
только услышат они ее зов - так идут к ней, а не отскакивают от нее, как вон
все от тебя.  Тебе  это  подтвердит  самый  бестолковый  лектор-физиолог,  и
правильно сделает, что подтвердит.
   Потерпи, все обнаруживающиеся ущербы  -  еще  не  настоящий  ущерб,  так,
мелкая дробинка. У тебя просто  расстроились  нервы,  вот  и  всякая  мелочь
грозит нарушить твое устойчивое равновесие. Чуть что, царапинка - и  ты  уже
готова впасть в отчаяние, а ведь настоящие раны  еще  впереди.  Мы  с  тобой
просто устали от стояния в неподвижных позах, подобно статуе, которую  чужие
руки таскают с места на место, приноравливая к  разным  декорациям.  Они  то
выволакивают нас на середину  сцены  -  на  открытую  площадь,  на  всеобщее
обозрение, то тащат назад в учебный класс, к зеркалу и палке-подпорке, чтобы
стражу конторки было удобно длить наши муки. Но вот мы с  тобой  одни,  и  я
говорю тебе: наша усталость - это простая вялость. Не сила же это, не  мощь,
которая ломит все, а ты не солома. Ты - материал покрепче, мне ли  этого  не
знать! Мне нелегко ущерблять тебя, мне трудно даются твои  искажения,  хотя,
казалось бы, чего проще: проделать вмятины в облаке,  отверстия  в  дыхании.
Пробить дыру в душе.
   Ставь  ударение  в  последнем  слове  на  последний  слог.  С   бездушным
материалом, будь он  камень  могилы  или  сталь,  проще.  Смотри,  искажения
окружают тебя со всех сторон, и их-то я сотворяю походя, смеясь - вмещаю  их
между смешками, между почистить зубы - и прополоскать пасть. Вот,  покрывало
в корыте явно расправлено, хотя и не идеально, а вон видны попытки стереть с
зеркала пыль... Скажешь, милейший первочеловек Адамo  исполняет  обязанности
горничной без энтузиазма? Не так, как роль философствующего Аргуса?  Скажешь
- оконфузишься снова, ведь все это проделали не его руки. В самом деле, если
рассудить разумно, не привлекая для объяснений пустяков  тяжелую  кавалерию,
троянскую войну и атомную мировую, а на закуску - богов в громовых доспехах,
с копьями молний в руках: начто очкарику болтаться тут попусту, если он свою
роль уже отыграл там, внизу? И пауку - начто? А моль...  начто  она  теперь,
когда в моих руках ты, моль человеческая! А я - в твоих.
   Кто бы ни трогал эту пыль, стираю ее я, своими  руками.  Вот,  осматривая
комнату, и ты ощупываешь все попадающиеся под руку предметы. Это что -  твоя
рука? Тогда почему же она не ожидает твоих приказов, и ты не замечаешь того,
что делаешь? Потому, что видеть меня нельзя, как нельзя видеть  солнце,  вот
ты и нащупываешь меня, блуждая  по  комнате  вслепую,  туда-сюда.  Эти  твои
блуждания - все та же размахнувшаяся за твои пределы внутренняя дрожь  между
тем и этим, тварь ты лихорадочно дрожащая между разумом  и  животным!  Между
петухом и Платоном, субъектом и объектом, я и самостью, мной  и  собой!  Все
они  -  одно:  лихорадочный  поиск  меня,  перемежающаяся  лихорадка  сыска,
трясущая жалкие земные создания. Все они - слепые искания того не знаю чего,
не зная, что оно всегда поблизости, тут, и посредством этих исканий обладает
всеми созданиями. И что оно посредством  всех  своих  созданий  ищет  самого
себя, чтобы обладать собой. Что ж, ищи и ты,  не  зная,  что  уже  обладаешь
мною: я тебя давно сыскал сам. Твоей рукой я ищу себя,  это  моя  рука,  так
что,  щупая  трогательную  рухлядь  чужой  бабушки  и  свои  родные  вещицы,
касайся-ка их понежнее. Трогая их - ты ласкаешь меня.
   Я тут и тронут твоими ласками, и вроде все твои вещички на месте,  но  не
торопись с выводами: ущерб как прием - еще не отработал свое. Возможно, я  и
сам не без ущерба, так почему же не приобрести  его  и  твоему  злополучному
рюкзачку? Вспомни, ущербы даны тебе  с  самого  начала,  глянь  хотя  бы  на
знакомый тебе, зияющий провал в световой лесенке. Сейчас лесенка  ничуть  не
ярче, чем ночью, будто и не день за окном, и  провал  в  ней  -  все  то  же
предупреждение о ловушке, которой не стоит пренебрегать. Вроде все  так  же,
да не совсем так. Может, самой лесенки и не коснулись искажения, но ведь они
уже коснулись тебя. В конце  концов,  цель  всех  искажений  -  не  то,  что
окружает тебя, а сама ты. Что бы они ни искажали, они даны тебе. И кто бы ни
посмел поставить на тебя капкан тут, в твоей собственной норе, его  поставил
я. Ибо кроме меня - тут никого.
   Ты-то сама уже полна ущербов, тебе почти  нечего  уже  терять,  и  потому
действуй дальше: храбро ступай в угрожающий пролом, наступи на выломанную  в
световой лесенке ступеньку. Не бойся, я поддержу тебя под локоток, старушка,
если что. И я же подтолкну тебя в пропасть - если что  другое.  Пройди-ка  к
корыту, вытащи из-под него рюкзачок. Поройся в нем... Нет, этому событию уже
давно подобрано соответствующее имя: пошмонай. Но прежде - сразу трижды,  не
проверяя, сработает ли бра с первого раза, потяни-ка за веревочку, дочка.
   Хватит болтать, давай, действуй. Свидетелей нет, есть сообщник. Мы делаем
общее дело, я для этого и встал позади тебя, жизнь моя, пристроился  к  тебе
сзади, сжимая ладонями твой круп. Ты  вся  содрогаешься,  и  в  чреве  твоем
опускается, и приваливается к лонной кости знакомая  тяжесть.  Но  ты  опять
ошибаешься, если ожидаешь насилия снаружи. Надо слушать разумные  подсказки:
все, что ты интерпретируешь как желание  самцов  изнасиловать  тебя  -  твое
собственное желание. Тебе советовали верно, еще бы: все советы рождаются  на
небесах,  так  и  этот.  Ты,  имаго,  уже  достаточно  взрослая,  и   дальше
стремительно стареющая личинка моли, и я, червь, заполняющий твое чрево,  мы
- одно и то же, и это наше совместное содрогание. Мы не нуждаемся ни в  ком:
ты - в мужчине, я - в женщине. Мы заключаем и то, и другое,  в  одном  нашем
теле, в себе.
   Ты всегда со всем справлялась сама? Это верно лишь в той  мере,  в  какой
этот наш с тобой совместный монолог исполняется тобою  самой.  С  теперешней
позиции этого не видно, но в тройном зеркале  на  столике  по-прежнему  твои
сестрички, вся троица без ущерба, достаточно подойти к зеркалу, чтобы отпали
все сомнения в этом. Считая тебя, solo вашей четверицы - действующий почти в
унисон квартет, а считая меня - квинтет. Но поскольку вся пятерица, все мы с
тобой одно, значит, ты все же в этой комнате одна, и  это  твое  solo,  хотя
исполняешь  ты  его  не  совсем  сама.  Так  что  брось-ка  это  твое:  пол,
мужчина-женщина... это примитивное деление на  два,  все  эти  твои  мертвые
каноны, ведь наша задача подальше  уйти  от  всяких  канонов.  Твоя  попытка
удрать отсюда - вот все, что ты смогла сама: дробинка, мелочь, недостойная и
описания ее, отдельной позиции. Да и не первый же это  побег,  и  не  первое
возвращение, и все они неотличимы  друг  от  друга,  все  они  -  будничные,
обычные земные блуждания заблудившегося человека. А ты все  тупо  повторяешь
эти старые приемы, каждый раз - будто впервые.
   Вот, вяло начинает теплиться наше бра, больше разогреваясь, чем возгорая.
И пока оно разогревается - ты, пренебрежительно фыркая  и  на  этот  раз  не
обходя лесенку, храбро  ступаешь  в  ее  пролом.  И,  конечно,  попадаешь  в
ловушку.
   Вытащив из-под корыта рюкзачок, ты раскрываешь его и сразу обнаруживаешь,
что опоздала: шмон уже состоялся.  Все  твое  бельишко  перевернуто,  смято,
будто кто-то примерял его и в спешке cовал назад. Ты  укладывала  свитер  на
дно, теперь он  сверху.  Пачка  трусов  испачкана  зубной  пастой,  пакет  с
предохранительными тампонами вскрыт. К тому же, твой рюкзачок явно полегчал,
душенька, тебя изрядно облегчили,  грамм  эдак  на  семьсот.  С  облегченным
рюкзачком в руках ты проделываешь симметричную перебежку, тра-та-та,  и  еще