горячо  утверждает  Адамо.  -
Я-то знаю, что говорю.
   - Сладкий мой, погляди сюда глазками - что, что  потеряно?  -  выпячивает
она лобок, пытаясь подсунуть его поближе к этим глазкам. - Все тут.  У  меня
есть много будущего!
   - Правда и это, - замечает приезжий. - Если человеку есть куда вернуться,
значит не все потеряно. Значит, у него есть будущее.
   Она триумфально  качает  лобком  перед  носом  Адамо,  слева  направо,  и
назад-вперед. Темные пятна на рубахе совсем свежи, ведь  и  сочащаяся  с  ее
свежеосвежеванного мяса кровь совсем свежа.
   - Кавальери, всадник? - хохочет она. - Кастрированный мерин. Подластился,
облапошил, и смылся, вот и весь... от тебя... толк.
   Все слова вываливаются  из  нее  оборванными,  вперемешку.  Речь  уже  не
обладает свойствами устремленного в одном направлении потока, она мечется  в
замкнутом тупике, туда-сюда... и конечно  не  кончил  университет,  врешь...
евнух... ты меня мучаешь из зависти: я могу все, ты не  можешь  ничего...  у
меня есть, а у тебя нет диплома... ты из зависти подбил всех меня мучать,  а
они все по природе независтливые, добрые...
   Но в направленной выразительности  речи,  предназначенной  для  слуха,  и
нужды нет, если налажена другая выразительность, для зрения. Это  повышенная
выразительность, ведь уху все дается в обусловленном порядке, разложенным на
множество мигов и различные  элементы,  а  значит  -  ослабленным.  Глаз  же
вбирает в себя все сплавленно единым, первозданно мощным, и в один миг.  Это
удается ему без напряжения, особенно если это  холодный  глаз  отлетевшей  в
сторонку, подобно моли, занявшей ее  удобную  наблюдательную  позицию  души.
Отлетев от себя в другое место, оставив и опустошив свое гнездо, душа и сама
теперь, совсем с другой стороны, может обращаться к месту  своего  недавнего
гнездования вполне отстраненно: оно, вон то тело. Она  может  и  должна  это
сделать,  чтобы  влившееся  в  опустевшую  форму  ее  прежнего  места  новое
содержание смогло, наконец, обратиться к себе на чистом детском языке, на я.
К себе, как к единственному, золотейшему моему на свете существу.
   Если кого-нибудь еще интересует вопрос, где, в каком месте находятся наши
глаза, когда мы смотрим на все чужими - то вот они, тут же, только чуть-чуть
в сторонке от нас, вон там. Что же  вбирают  в  себя  эти  немигающие  глаза
отлетевшей души в миг, соответствующий протяженности  того,  что  ему  дано:
вечного дления всего? Ровно гудящее  пламя,  плавящее  все,  кроме  ледяного
хрусталика вбирающего его глаза. Охваченные им полости глазниц, и все другие
полости оставленного в стороне тела. Двойную вибрацию его вымени  и  ягодиц,
мяса и костей, мелкую и  крупную,  выраженную  соответственно  маленькими  и
большими па. Обожженную багровым пожаром индюшиную бородку,  вырастающих  из
черепа шипящих змей, черную пещеру рта и зыбящиеся  в  ней  испарения  недр.
Клубы этих испарений у выхода  из  пещеры  и  трепещущий  венец,  в  который
свиваются они над теменем. Багровый нимб,  подобный  рою  кровавых  бабочек,
увенчивающих всякий источник огня. Глубокие мокрые  каверны,  оставленные  в
местах закладывания личинок, из которых выкукливаются  эти  бабочки.  Рваные
лоскутья кожи вокруг этих стигматов, подобные жестким лепесткам астры вокруг
нежной сердцевины цветка, и рваный зонтик в  окровавленной  их  соком  руке.
Зонтик быстро раскрывается и закрывается, туда-сюда.
   Это все вбирают в себя глаза в  один  миг,  что  им  еще  делать?  Данное
всучено им насильно, от него не отвертеться. Лишенным  век  лупастым  глазам
души недоступно даже самое простое: закрыть на все это глаза. Так разрешение
побегать  чуток  на  свободе  оказывается  фальшивым,  возможно,  оно   тоже
изготовлено при помощи ксерокса, ведь если вбирается все -  никакой  свободы
нет. Откуда бы ей тогда взяться? Но и вздумай она взяться, ее некому взять.
   Это кому же, вот этому покоренному  телу,  хлещущему  Адамо  зонтиком  по
плечам, вырывающему из его рук ключи от "Фиесты"? А потом  сталкивающему  со
стола на пол его книгу и топчущему ее: и  раз,  и  два.  И  три:  прижав  ее
поставленной на полупальцы стопой - вся  полусогнутая  нога  проворачивается
вокруг вертикальной оси, будто гасит окурок.
   - Так и быть, можешь глянуть, что это за  книга!  -  запоздало  разрешает
Адамо.
   - Плевать я на нее хотела,  -  сообщает  она,  и  чтобы  загасить  окурок
вполне, действительно плюет на него. Он шипит.
   Затем  ее  тело  протискивается  между  бедром  остолбеневшего  Адамо   и
конторкой, выскакивает из конуры и летит  к  выходу.  Приезжий  не  успевает
остановить его, попробовавшего  заступить  ему  путь  padre  оно  сбивает  с
позиции ударом плеча. Дон Анжело, ангел-хранитель  этого  и  всех  на  свете
кооперативных  порогов,  сам  вежливо  уступает  дорогу.  Кордебалет  кепок,
заранее выстроивший полукруг  перед  входом  в  гостиницу,  не  может  стать
препятствием, да и  не  желает:  он  держится  на  отмеренном,  почтительном
расстоянии. Возможно, даже готов расступиться перед этим телом по  мановению
лишь его руки.
   Никто  не  останавливает  его,  но  в  этом  и   нужды   нет,   ее   тело
останавливается само, едва переступив порог. Замирает, ослепленное не тьмой,
а тем, что дано в единый миг вместившим  все  это  глазам.  Данного  слишком
много,  глаза  сразу   переполняются   дарами.   И   слезами   благодарения,
вытесненными, выбитыми этими дарами из них.
   Что же это за дары, вернее - только  один,  но  заключающий  в  себе  все
другие дар? Единая, но в слезах преломленная, разломленная на заключенные  в
ней вздувшиеся  фасции,  с  разложенными  на  волокны  напряженными  мышцами
двуцветная, двусиянная ночь. Мясная  туша  ночи,  навалившаяся  на  глаза  и
площадь, подсвечена  не  снаружи,  изнутри.  Светом  внутренних  зарниц  она
просиянна насквозь, и тем облегчена: самые сложные движения  выполняются  ею
легко. Широко расставленные колонны - мощные  ноги  ночи  упираются  в  края
земли, вздутое брюхо касается ее выпяченного навстречу центра, пупок ночи  -
к пупку земли, образуя единый пупок: площадь горoда Сан Фуриа. Этот  портал,
опорная П-образная часть конструкции ночи, легко выдерживает  всю  нагрузку,
без труда вмещает все подмостки, выстроенные на площади, включая ступенчатый
подиум, поднимающийся к церковным дверям. Архитектурное обрамление  сцены  -
портальное зеркало, отделяющее сцену от зала - адекватно, нет,  тождественно
содержанию  действия:  оно  так  же  лишено  усложняющих  деталей,  так   же
начинается из  ничего,  и  кончится  одним  и  тем  же.  Начинаясь  пустотой
портального отверстия, в другое ничего, во  тьму  уходит  платановая  аллея,
мощный  стапель,  предназначенный  для  спуска   на   плещущие   воды   ночи
желтопалубной шхуны, золоченой площади Сан Фуриа. Можно бы  поклясться,  что
другим своим концом аллея упирается в море, если б не было хорошо  известно,
как далеко отсюда до моря. Там, за этим портальным зеркалом  совсем  другое:
отделенный им от послушных участников действия его устроитель и зритель.  Он
там, в этих своих двух лицах, в трех, если не забывать самих  участников,  -
он там один, подлинно одинок.
   А устроенное им действие продолжается, длится. Разверзается глухая крышка
над сценой, прорываются окутывающие ее двуцветные  пелены,  обнажаются  язвы
небес, входы в их бездонные недра. Надрываются на них и расходятся  лохмотья
их предохранительной плевы, высокого тумана, но нарастают на  язвах  свежие,
молодые, не затуманенные ничем небеса. Ведь не  старчески-горчичные  фонари,
совсем другие соффиты прорывают плеву: острые золоченые рога юного месяца. В
прорывы проваливается и опускается к земле, и нависая над  нею  -  качается,
царапая плиты площади, разбухшее от молока золотое вымя  ночи,  с  алмазными
гранеными сосцами, с черными радугами  вокруг  них,  усеянными  наполненными
светящейся жидкостью пузырьками: звездами. Переполненное вымя вибрирует,  во
все стороны по нему  ходят  волны,  раскатываются  громы  мычания.  Небесная
корова, порхающая мать мира, вполне приготовлена к  дойке.  Уже  готова  она
пролить на землю свое полыхающее золотистыми зарницами жира молоко.
   Наверное, как раз для такого случая застывшему у  порога  гостиницы  телу
заранее придан нелепый зонтик. Можно назвать  этот  случай  простой  майской
грозой, событием вообще-то тривиальным, и лишь для этого места необычным. Но
ведь не только случай в этом месте,  но  и  само  место  создано  для  этого
случая. Но ведь и молнии, на которые небесная корова ночь  отвечает  эхом  -
своим громовым мычанием, исходят не  от  небес,  озаряемых  лишь  отблесками
молний, их ослабленным эхом: зарницами. Они не  ударяют  послушно  в  зонтик
сверху, привлекаемые этим молниеотводом, а рождаются под  ним,  привлеченные
небесами, призванные отсюда - туда. Они исходят,  извлекаются  из  стигматов
застывшего на пороге гостиницы в позе arabesque тела  с  зонтиком  в  правой
руке.
   Поза вполне каноническая, если  не  замечать  усложняющего  ее  элемента,
размашистой вибрации: левая рука, сжимающая и  ключи  от  взятой  для  этого
случая напрокат машины, раскрывает и закрывает шляпку зонтика. Ее  тряпичные
поля  энергично  взмахивают  и  опускаются,  снова   взмахивают,   и   снова
опускаются, как крылья огромной бабочки,  пытающейся  взлететь.  При  каждом
взмахе с крыльев  осыпается  не  успевшая  затвердеть  пыльца,  а  по  давно
затвердевшей  ее  основе  разбегаются   скрещивающиеся   трещинки,   выявляя
первичное, чешуйчатое ее строение. Хрупкая  первичная  материя,  из  которой
сделаны крылья, не выдерживает нагрузки. Чешуйки отваливаются, обнажаются на
их месте сквозные язвы: прорванные  в  материи  дыры,  окруженные  венчиками
лохмотьев. Окруженные лохмотьями  ресниц,  открываются  на  крыльях  зонтика
десятки немигающих глаз. Рвутся связки, крепящие крылья к костям их хрупкого
железного скелетика. Его кости сгибаются, надламываются суставы.
   Волны  периодического  напряжения,   пробегающие   по   мышцам   зонтика,
передаются и мышцам держащей его руки, и всему  телу,  которому  принадлежит
эта  рука.  На  призыв  зарниц,  периодично  переливающихся  между  так   же
прорванной кожей и скелетом этого тела, придвигается к его  глазам  вплотную
спереди и чуть слева, по диагонали, опущенной из восточного  угла  неба  для
нисходящего сюда будущего, вся ночь. По мере придвижения  к  источнику  зова
вырастает она, выходит  за  пределы  зрения  -  но  и  погружается  в  него,
надвинувшись - тонет в нем. Вмещается в зрение вся без  остатка,  вселяется,
пресуществляется в него.
   С иной стороны сцены - сзади и чуть  справа,  из  портала  гостиницы,  на
ожидающее у порога  тело  с  той  же  скоростью,  но  по  другой  диагонали,
надвигается приезжий из своего дома, из своего угла на  севере  папочка.  По
пути вниз на юг чуть откачнувшись к западу, он набегает  сюда  из  западного
угла земли, от закатного за этот  угол  прошлого  -  на  теперешние  берега,
обхватывает лапами бока встретившего его тут тела, прилипает  грудью  к  его
лопаткам, пахом прижимается к крестцу, сжимает пальцами  подвздошные  кости.
Притискивает к себе его, полное ожиданий, неотличимых от упований и  надежд.
Папочкин выставленный вперед рог направлен в сердце настигнутого тела  -  но
удар  потрясает  и  его  самого.  Из  ничего  сотворенный   плод   распирает
соединенные чрева обоих тел, затвердевает, проваливается в подвздошные  ямы,
проминает лонную кость и сжимает предстательную  железу,  распирает  вход  в
малый таз... Обнимемся крепко, до боли, станем мы - о, да: приезжий  папочка
умеет причинять боль. Его и узнают не по имени, по одному  лишь  приближению
боли. Мертвое прошлое всегда отыскивает среди живых своих будущих мертвецов,
чтобы пока они живы - успеть причинить им боль. Сыскал свое  и  приезжий  из
него папочка. Но это все, что умеет, что он может сделать сам, без меня.  Да
и ищут теперь, и ожидают тут не его, он и сам это знает, с того и начал свой
выход сюда: не ждала. Это верно, прошлого не ждет никто.
   Я же, в любом углу земли у себя дома папочка, появляюсь из зеркала  сцены
-  обрамляющего  мою  ночь  портала,  из  пролома   ее   платановой   аллеи.
Разбежавшись по всем  ее  углам,  сбегаюсь  к  опустевшему  для  меня  месту
отовсюду и накидываюсь на дождавшееся меня тело со всех его сторон, по  всем
его диагоналям, из всех его углов. Мне уже не приезжать  из  прошлого,  меня
еще не ждать из будущего, я всегда тут,  тут  я  и  теперь.  Вот,  теперь  я
сдавливаю тело у порога, со всех сторон накатив на его берега, взламываю его
внутренние и внешние края, как яичную  скорлупу,  продавливаю  насквозь  его
пределы, втискиваюсь в него,  натягиваю  его  на  себя.  Удар  моего  хобота
направлен в его недра, а потрясает всю ночь. Получив его,  она  удерживается
на  своих  колоннах  только   благодаря   заранее   отработанному   пируэту,
переворачивающему ее вверх ногами. Ее  опора  становится  ее  куполом,  верх
низом, все начала становятся концы. Вмиг  преобразившаяся  архитектура  ночи
тождественна   архитектонике   преобразившегося   повествования    о    ней,
пресуществлена в нее. Мне ли не осуществить это, когда я сам пресуществляюсь
в это повествование, когда я и есть все его метаморфозы, все превращения его
коры, коры земной и всех других планет, когда я  сам  вспыхиваю  звездами  в
куполе  вселенной!  Что  такое  в  сравнении  с  этим  материалом  ты,  ночь
человеческая,  жалкая  моль,  порхающая  корова!  Горбатая  ты  сучка  ночь,
летающий тарантул, ты узнаешь меня не по приближению, по моему возвращению в
тебя. Обнимаешься сo мной, смигнув  встречную  слезу,  смыв  ею  долгий  миг
разлуки, - становишься снова я.
   Не ты сама, неуклюжая мясная тварь, - я теперь  выполняю  сложный  пируэт
вокруг вертикальной и  всех  диагональных  своих  осей,  и  прибавив  к  ним
полупируэт вокруг горизонтальной - переворачиваюсь вверх  ногами.  Это  моих
ног отшлифованно несовершенные паучьи па, когда я падаю со  своих  небес  на
земные. И ударившись о них - снова поднимаюсь на  свои  по  связывающей  оба
неба лесенке, чтобы снова пасть: весь в звездной, не известняковой  пудрящей
- шлифующей алмазной пыли. И каждый раз опять повреждается бедро у меня, и в
нем опять бродят тела свободные, суставные  мыши.  Это  я  не  чувствую  под
ногами  земли,  начто  она  мне?  Почвы  тверже  млечной  аллеи,   увешанной
сиятельными листьями звезд, нет.
   - Надо бы внести ее в дом, - советует приезжий папочка, - и найти ей  там
место помягче. Так вертясь здесь, она может разбиться о камни.
   - Можно ко мне в цирюльню, - предлагает Дон Анжело. - Там светлее, чем  в
любом другом месте. Я не экономлю на электричестве.
   - По-вашему, на нем экономит Бог, - догадывается  священник.  -  Конечно,
эти молнии о том и свидетельствуют...
   - По-моему, мы сделаны по его образу и  подобию,  -  не  упускает  случая
высказаться и по  этому  поводу  Адамо.  -  Тогда,  или  мы  плохо  сделаны,
несовершенно, или все мы тождественны отцу. То есть, все мы боги  и  законно
можем экономить, да так, кажется, и сказано его признанным сыном. Почему  же
кто-то, пусть он и не лучший из нас,  должен  быть  исключением  хотя  бы  в
области электричества?
   - Вы снова богохульствуете, это сказано сатаной, а устами  Сына  сказано:
не боги, а дети Божьи.
   - Разве это не одно и то же, разве не по плодам его узнается  дерево?  Ну
хорошо, уста сына отцовские, это и вы признали,  а  другие  дети  что  же  -
совсем  уж  не  похожи  на  своего  отца?  Тогда  его  отцовство,  извините,
сомнительно... И моя постоялица, дочь человеческая, права.
   - Вы не  правы,  кроме  нее,  других  детей  нет,  -  тоскливо  возражает
приезжий. - Сына нет, к сожалению.
   Похоже, он устал говорить на чужом  языке,  собственный  его  язык  снова
заплетается, и реплики опять становятся короче. Что ж,  пора  ему  и  совсем
замолчать. Возможно, он уже и не понимает даже того, что говорят другие.  Но
и другие, как и он, все они смотрят на меня с такой же благоговейной тоской,
знают: конец их близок, вот он, тут. О, как вы еще затоскуете, когда  будете
разлучаться не с собой - со мной! Особенно этот приезжий с севера папочка, с
его уже проеденными тоской складками под скулами. Но и близнец его, padre. И
другие близнецы. Они все  так  неотличимы  друг  от  друга,  будто  все  они
отражения одного оригинала, будто этот приезжий оригинал все время тащит при
себе складное зеркало и с его помощью непрерывно размножает себя...
   - Нет, молодые люди! - протестую я. - С каким бы  сомнением  про  это  ни
рассказывалось, а в этом зеркале тоже я, как  и  во  всех  прочих  зеркалах.
Узнаете меня, мальчики? Это я, ваш добрый папочка. Все, кто собрался во  имя
мое - со мной, хоть вы и не знаете моего имени, и я пребуду с вами до конца,
как и был с вами от начала. Мне неоткуда приезжать  к  вам,  я  не  приезжий
самозванец, это вы призываете меня каждый день, хотя  я  никуда  от  вас  не
уезжал. Мое место тут, но и везде, и ваша родина тут  и  везде,  где  я.  Вы
содержимое моих яичек, ваше место не на севере или западе, во мне.
   - Слышите? - радуется padre. -  Надо  бы  воспользоваться  случаем,  пока
сатана связан ее телом, и внести его связанным в дом Божий... Источник света
там хорошо поджарит ему пятки. Его-то он не  сможет  превратить  в  ночь,  и
обязательно отступится от всех нас.
   - Оставьте меня! - отбиваюсь я. - Я и тут у себя дома, везде!
   - Начто это вам, padre, чтобы она осталась совсем одна в ваших  руках?  -
удивляется Адамо. - К тому же, комната в гостинице гoраздо ближе. Все  равно
придется платить за вторые сутки, а плата за свет включена в стоимость.
   Они и вправду думают, что держат все источники света в своих руках. Пусть
посмешат меня еще: в моих руках сама южная ночь озаряется северным  сиянием.
Фонари на площади гаснут, подавленные моим свечением вполне, едва я  занимаю
свою позицию у порога гостиницы. На  меня  нельзя  прямо  смотреть,  как  на
солнце, но на свет мой  ко  мне  стекаeтся  все,  из  всех  окрестностей:  в
надвинутых на глаза кепках выползают из домов и сползаются из всех переулков
тени, пропыленные так, будто слеплены из глины. Но  это  не  так,  эти  тени
отбрасываются мною, слеплены из меня.  Спускаются  они  с  окружающих  город
известняковых гор, сползаются из трещин степей, мрачных, безводных - ко мне,
к их источнику, источнику живой воды и всего живого.  Ягодами  можжевельника
питались они, обломками  каменных  кустов  -  теперь  я  хлеб  их.  Горбатые
темносиние тени, по мере приближения ко  мне  уплотняясь,  они  продвигаются
переулками,  вниз  по  склону  холма.  Скользя  стоптанными   каблуками   по
отполированному булыжнику, соскальзывают на площадь. Придвигаются  к  дверям
гостиницы и обступают меня, источник  привлекшего  их  сюда,  создавшего  их
света. Среди них и скрипач, привлеченный, скорее,  источником  доходов,  его
по-прежнему  легко  узнать.  Посовещавшись  между  собой,  они  благоговейно
поднимают меня на руки и вносят в гостиницу.
   Я выгибаюсь у них на руках, пытаясь разглядеть получше своего постоянного
партнера - кого-нибудь из клетчатых Марио. Этот прием я использую  заодно  и
для того, чтобы усилием всех  мышц  и  костей  покоренного  тела  вытолкнуть
остатки отработанного воздуха из его легких. Ничтожными порциями исходят они
из опустевших недр, одна за другой, моль за молью из пустеющих куколок.  Для
того и существуют куколки, существование посредников для отстранения материи
личинок необходимо. Их судорожные позы исполнены  пафоса  сотворения  другой
материи, там кончается наука физика, там самой физике положен предел. Там я,
положивший ее предел собою,  не  расползающаяся  ежемгновенно  под  пальцами
смертная матерь жизнь - ее стойкий запах, бессмертный папочка дух.
   Благоговейная  процессия  вступает   в   гостиничный   хол