ляшем  еще  разок,  пока  живы.  Знаешь,
сколько это стоит? Деньги вперед. Получишь все, что закажешь,  но  больше  -
ни-ни. Это я к тому, что про меня всякое болтают. Что я,  будто,  всегда  ко
всем услугам. Мол, помогаю, и когда женишок не справляется с  обязанностями.
То, да се, со сподним невесты пособлю, коли ему внове, и простынку  окроплю,
коли ей не внове, чтоб было что  показать  людям...  Но  это  враки.  Может,
когда-то и бывало такое, да я не помню. Да, давненько все это было,  сегодня
я уже старый мерин, сама видишь. Так что ты меня не бойся, невестушка.
   Он подмигивает и игриво  тычет  носком  сапога,  окованным  металлической
пластинкой, в наш тряпичный тапочек. Из его  ноздрей  выглядывают  слипшиеся
кустики волос, их не отличить от кочек, торчащих из стыков плит на  площади,
если бы эти не были мокрыми. Капельки скатываются по ним  на  губу,  скрипач
регулярно присапывает, стараясь приглушить щекотку, а кустики от  применения
этого  средства  снова  колеблются  и  сбрасывают  на  губу  очередные  дозы
жидкости. Похоже, это  все  -  полностью  поглощающее  скрипача  занятие,  в
свободное от заказов на его музыку время.
   Нам следует поскорей преодолеть отвращение, вызванное  этой  сценкой  для
ушей и глаз, по меньшей мере не проявить его. Мысль, что  болтливость  этого
типа нам только наруку, должна облегчить  такую  задачу.  Скорее  всего,  он
болтает потому, что на особом тут положении, может многое себе позволить без
оглядки на других, тогда это его свойство полезнo вдвойне. Подумав об  этом,
мы украдкой оглядываемся: за  нашей  спиной  без  видимого  движения  длится
карточная игра, игра - без собственно игры. Так покойники в могиле с картами
в руках могли бы пародировать развлечения живых.
   - О свадьбе поговорим потом, - покупаться на отвлекающие маневры мы вовсе
не намерены. - Сначала про то, что случилось сегодня днем на площади. Я хочу
взять у вас интервью... Для радио. Знаете, что это такое - интервью?  И  что
такое радио?
   - Знаю, - ухмыляется он, - мне  это  делать  не  впервой.  Еще  при  дуче
приходилось. А тебе, девонька?
   - Вообразим, что дуче еще жив, - смеемся мы, и  наш  хриплый  смех  сразу
переходит в надсадный кашель. - Я имею в виду,  договоримся  не  врать.  Все
равно это у вас не  выйдет,  я  ведь  видела  вас  на  площади  собственными
глазами. Вы было уже начали играть, да... конкурент помешал, padre.
   - А начто мне врать? - удивляется он. -  Padre...  да  куда  ему  с  нами
тягаться! Они все в этом деле  ничего  не  смыслят.  Наш-то  padre  все-таки
поумней других, хоть и твердит  все  про  какое-то  изгнание  сатаны,  а  по
крайней мере стал понимать, что у меня все  получается  лучше.  Может  быть,
поэтому он и был сегодня смирный? А может,  кто-то  его  уже  с  утра  успел
укоротить... Да и случай, правду  сказать,  просто  смешной,  пара  каких-то
минут и все само собой устроилось. Как  раз  на  таких  случаях  и  держится
репутация padre, и его право вмешиваться не в свое дело. А я  думаю,  и  без
него сегодня играть бы не  пришлось.  Э-э,  такие  времена  худые...  А  вот
когда-то, бывало, играть случалось долго. Один раз - так десять дней подряд,
не веришь, дочка?
   - Десять дней! Вот бы мне тогда приехать...
   - Да, к тому случаю ты маленько припоздала,  -  хихикает  он.  -  Лет  на
сорок.
   - Похоже, вы честно потрудились в  жизни,  -  подхватываем  мы,  придавая
словам гибкие, обольщающие интонации. Волосы наши закручиваются  в  спирали,
подобно змеям на  голове  ехидны,  мы  и  всем  телом  следуем  за  этим  их
движением,  показывая  старикашке,  как  это   делается,   какими   приемами
сбрасывают старую шкуру. Тем самым мы ясно предлагаем и ему  последовать  за
нами, раздеться перед нами вполне, до костей, показать  нам  все  спрятанное
глубоко внутри, все секреты. Открыться нам.
   - Что да, то да, - самодовольно подтверждает он,  стараясь  перенять  наш
тон и, насколько это возможно, движения. - Мне и роды приходилось принимать,
так что не  забудь  меня  и  тогда,  мамочка.  Или  уже  пора?  Тогда  давай
поторопимся, нечего тут болтать...
   - В этой войне с каноником  я  на  вашей  стороне,  -  пресекаем  мы  его
очередную попытку  обойти  нашу  позицию  с  фланга.  -  Я  на  своей  шкуре
исчерпывающе познакомилась с этим его правом, весь сorpus juris canonici  на
ней отпечатан, полюбуйтесь... А кто такой тот парень  в  клетчатой  рубашке,
который поддерживал женщину, ваш партнер?
   - Вот так-так! - качает головой он. - А ты и вправду  все  видела?  Не-а,
мой партнер тот, который с тамбурином. А парень в клетчатой рубашке -  Тони,
сын той женщины. Так принято, кому ж еще поддерживать, если не сыну. Стыдно,
если такое случается с собственной матерью...
   - Почему стыдно, объясните! - требуем мы. - Вот мою  маму,  например,  не
раз кусали комары. И меня саму тоже.  Но  стыда  мы,  ни  я  -  ни  она,  не
испытывали, клянусь.
   - Так ведь не про комара же тут разговор, - закатывается скрипач, брызгая
слюной. Пенные крошки запутываются в седых кудерьках на его груди. - Я уж  и
не помню, когда в последний раз комара видел.
   - И не про свадьбу, - подбрасываем мы дровишек.
   - И не про свадьбу, девонька, верно. Про то, что после свадьбы, про роды,
а рожать при людях и тебе будет стыдно.
   - Не знаю, в Европе уже многие так делают, и без всякого стыда. Ладно,  а
про кого же у нас разговор, если не про комаров?
   - В мае яд у всякого сильней, чем в сентябре, не только  у  комара.  Дело
весеннее, всякая тварь оживает, готовится к родам, разве нет, невестушка?  А
перед родами, на свадьбе полагается хорошо выпить. Кто - что,  кто  водички,
кто крови. Винца не желаешь?
   Он отпивает из своего стакана, соблазняюще причавкивая. Когда  змея  идет
пить воду, то яд в гнезде оставляет,  чтобы  не  отравить  себя,  пьющую  из
источника. Мы поднимаем руку,  чтобы  подозвать  кого-нибудь  из  персонала,
оглядываемся... и сразу же опускаем ее. За нашей  спиной  идет  все  та  же,
застыла все в той же позиции замогильная игра. А из обслуживающего  кладбище
персонала - один только Архангел Цирюльни на цыпочках перелетает от могилы к
могиле и, склонясь к кому-нибудь из мертвецов, дает ему дельный  совет:  как
дальше жить. Или, судя по коротким взглядам в нашу  сторону,  указание,  как
мертвому получше ухватить  живого.  Другого  персонала  не  видать,  он  тут
единственный, кто оказывает все услуги. Единственный посредник между  своими
ангелочками в кепках и... человеком. Что же, заказать и  нам  его  небесного
молочка?
   - Не желаю, - отказываемся мы от идеи  чего-нибудь  выпить:  нам  следует
поспешить с интервью, это становится все ясней и ясней, да и второй дозы яда
нам не пережить. -  Но  для  вас  закажу,  только  после.  Хорошо,  подведем
промежуточные итоги... Эту женщину укусила  какая-то  тварь.  Эта  тварь  не
комар. Стало быть, так и  запишем:  тарантул.  Наконец-то  нашелся  отважный
человек, который сказал это прямо! Теперь fazit: значит, то,  что  считается
народной пляской - на самом деле корчи больного,  а  ваша  музыка  к  танцу,
которую, чтобы производить поменьше  шумихи,  называют  тарантеллой,  -  она
противоядие? Значит, вы нечто вроде народного  лекаря,  вы  попросту  шаман,
так? А вот Адамо говорит...
   -  Адамо,  -  презрительно  отплевывается  он.  Нижняя  синяя  губа   его
приотвисает, обнажаются парадонтозные зубы:  два  желтых,  отогнутых  наружу
резца. - Если он сам знает в этом толк, начто же,  когда  в  доме  Кавальери
такое случилось, пригласили меня? Я там три дня подряд играл,  а  мне  потом
только половину заплатили, и обед только один раз  дали...  Ну  да,  в  доме
Кавальери всегда было с едой скуповато и для своих. Постой-ка, когда же  это
было, десять, пятнадцать? Нет, двадцать лет уж прошло, это точно.
   - И где теперь этот дом? - подталкиваем теперь мы тапочком его чудовищное
змеиное копыто.
   - Вот те раз, да ты ж, говорят,  там  и  остановилась,  дочка!  Этот  дом
принадлежит famiglia Кавальери уже... лет четыреста, не меньше.  А  может  и
всю тысячу.
   - Тысячу? Любопытно, манускрипту Guido d`Arezzo как раз  столько.  Может,
он находится там, не в церкви?
   - Guido, из Arezzo? Про такого Кавальери не слыхал.  До  последней  войны
дом принадлежал другим Кавальери, которые из Таranto. А эти их родственники,
которые сейчас владеют, то ли  откупили  у  них  дом,  то  ли  в  наследство
получили... Мне-то какое дело до этого?
   - Постойте...  Так  вы  играли  в  этом,  его  доме!  -  вскрикиваем  мы,
пораженные тем, с каким опозданием нами  осознается  такой  важный  для  нас
факт, мы-то никак не можем утверждать, что нам до него нет дела. - Неужто  я
опять угадала, и его мама действительно...  и  вас  приглашали  лечить  мать
самого Адамо? Или сестричку?
   - Ну да, в этом доме раньше было полно народу... Когда был еще  жив  отец
Адамо.
   Уклоняясь от прямого ответа, или от прямой лжи, на которой было бы  легко
попасться, скрипач подносит ко рту почти опустевший  стаканчик.  Его  трясет
уже заметно меньше, зато нас трясет все свирепей,  будто  часть  его  тряски
передается нам. Она вытряхивает из нас обрывки смеха, или, может быть,  этот
отрывистый смех нас и трясет, и продолжает трясти:
   - Па-па, его па-поч-ка! Я все поняла! Так,  значит,  все  же  и  мужчины,
бывает, у вас поплясывают? Должно быть, это... тут у вас особенно  постыдно?
А как же!
   - Бывает-бывает, поплясывают, отчего ж  не  поплясать,  когда  в  мужчине
чересчур много бабского. Но ведь Адамо стыдно не за папу, за  себя.  Сам  он
это... - передергивает скрипач плечами.
   - Что - это? - невольно копируем его движение мы.
   - Поговаривaют, оттого и не смог он закончить свою учебу, - рассматривает
скрипач свой пустой стаканчик, поворачивая его туда-сюда. - Вот уж кто баба,
так это он. Ничего удивительного, что его бросила жена.
   - Так вот оно что! Сам Адамо!
   Первый кожистый слой, первая пелена, покрывающая хранимые немыми  мумиями
секреты, вскрыта на удивление легко. Упрямство в обучении  приемам  вскрытия
заслужило дары, терпеливые репетиции не  прошли  даром.  Теперь  и  сладость
полного разоблачения всех секретов не за горами, она  уже  тут,  на  кончике
языка и на губах, произносящих имя первого из них, впившихся  в  приоткрытый
краешек тайны. Теперь все исподнее их темной  предыстории  выступит  наружу,
вся так  упорно  ими  утаиваемая  история  их  преисподней,  этого  мрачного
городишка, непременно прояснится.
   В то же время тайну хорошо бы оставить такой, какая она есть, какой дана:
темной  и  глубокой,  с  невскрытыми  подвальными  этажами,   невысказанной,
умолчанной. Оставаясь в недрах своих глубин, она куда слаще, умолчанная, она
- мед в  недрах  трупа  льва,  а  что  слаще  такого  меда...  Так  что  же,
остановиться на этом, не вскрывать больше ничего, прервать наше интервью? Но
над глубинами молчания так сладко балансировать, зыбиться, так  и  не  падая
вниз,  в  пропасть  самого  молчания.  Но   сама   тайна   остается   вполне
таинственной, лишь когда полностью скрыта в преисподней своей тьмы, когда ее
саму не видит никто: когда никому не известно, что  она  вообще  есть.  Если
тьма настолько прояснилась, что названо имя тайны, если  уже  известно,  что
тайна есть, - она уже не вполне тайна, ее  нет.  Если  тьма  прояснилась  до
того, что уже названо ее имя: преисподняя, если известно, что  она  есть,  -
она уже не вполне тьма, она освещена, ее нет. Так что же,  разговор  следует
все-таки  продолжить,  продлить  его  до  полного   освещения   всей   тайны
преисподней, чтобы убедиться: вот, никакой тайны вовсе нет, чтобы и духу  ее
больше не было - и чтобы она поэтому снова могла быть?
   Противоречивые,  такие  смутные,  такие...   женственные   желания.   Без
нежностей если - то бабские,  первобытно  инстинктивные,  неразумно  слепые.
Между тем, не так уж хитра эта задачка: сам свет только во  тьме  светит,  и
чтобы свету сладкого разоблачения тайны как-то быть, нужна тайна. Вот и все,
не только простому, сложному тоже можно дать  простое  пояснение,  описанием
попроще - упростить. Так неужели же достаточно надеть  на  человека  женскую
рубаху, чтобы выявить в нем первобытную самку! Верно утверждают, весь мир  -
первоначально  самка,  и  только  благодаря   искажениям   кое-что   в   нем
превращается в самца. Но можно и наоборот: прижми  любого  самца  к  стенке,
копни его поглубже - и самка выступит из него наружу. Взрой его  недры  -  и
она тут как тут.
   - Вот, значит, почему он от меня  так  шарахается!  Теперь  все  понятно.
Значит, поэтому он не отходит от своего порога, и  вообще  ходит  не  дальше
уборной. Он, по-вашему, опасно болен, и вы его заперли в клетке, изолировали
от других. И сами боитесь к нему подходить, чтобы не подхватить  от  него...
Значит, ваша ненависть к нему от страха. Бедный парень!.. Ну да,  потому  на
него и давите, чтоб убрался, чтоб отдал гостиницу.  Мол,  тебе  же,  парень,
будет лучше, а вдруг твой домик невзначай сгорит? Нет, правда, можно ведь  и
сгореть живьем вместе с домиком! Разве такое случится  впервые,  если  вдруг
такое случится? Разве такие случаи противоестественны? Ну, а свидетели того,
что этот пожар самый естественный из естественных, тут всегда найдутся.
   Мы киваем за спину, не оглядываясь, не желая новой  встречи  со  взглядом
Дона Анжело и, конечно, такими же взглядами уже обученных им его ангелочков.
Но и не глядя туда,  мы  отлично  ощущаем  их  объединенную  тяжесть  нашими
лопатками.
   - И притом всегда можно сослаться на жару.  При  такой  африканской  жаре
самовозгорание,  мол,  неизбежно.  Не  только  собственности,  но  и  самого
собственника, не так ли. Я уже знакома с этой точкой зрения. Только вот ваша
пыль, к сожалению, может помешать гореть  всему,  как  следует.  Слишком  ее
много. И ветра нет, чтобы раздуть пожарчик... Но можно поддуть ротиком, так,
между делом, разве нет?
   - Это точно, наша жара из Африки, - соглашается скрипач. Напрасно, мы  ни
за что не поверим в  это  его  демонстративное  непонимание  того,  что  ему
говорится: все это и ребенок бы понял, любая бессловесная тварь.  -  И  пыль
оттуда. Ветром ее наносит, это тоже верно.
   - Каким-таким ветром! Я тут у вас успела соскучиться по  ветру,  за  один
день. А уж как по деревьям под этим самым ветром!  Быстро  меня  тут  у  вас
переучили, спасибо, научили: раньше ведь  на  духу  не  переносила  и  самый
слабый ветерок.
   - Скажи спасибо за другое, девонька, что не застала его. Сирокко,  может,
слыхала? Ты-то сама откуда, сверху? Слышу, слышу по выговору, с севера...  А
у нас говорят - из самой Германии, врут? Но уж лучше  бы  из  Германии,  чем
сверху, у нас внизу северян не любят. Как ехала к нам, через Potenza?
   - Нет, снизу, через Taranto,  -  не  удерживаемся  мы,  подпускаем  опять
немножко иронии: это ж надо, как они все тут обожают географию! А когда дело
доходит до путешествий, так ни один из ее любителей не  высунет  нос  дальше
конца коридора. Если, конечно, уборная находится в доме.  Если  она  вообще,
разумеется, есть.


                    ОТСЕЧНАЯ ПОЗИЦИЯ

   - Но давайте оставим это глупое остроумие, - предлагаем мы, - приступим к
серьезной работе. Итак, теперь понятно, почему  ваш  padre  так  любезен  со
мной,  он  воюет  с  языческими  пережитками  всерьез.   Вот   эта   повсюду
поналепленная разгневанная Мадонна - что она такое: декларация об объявлении
войны, его воинственная булла?
   - Да ведь церковь все ж таки канонизировала Мадонну Сан Фуриа,  отчего  ж
не клеить-тц-тц?  -  прищелкивает  он  языком.  -  Ха-ха,  ты  бы,  мамочка,
посерьезней готовилась к своей работе...
   -  Я  приготовилась,  и  знаю,  что  с  канонизацией  такого   необычного
изображения были проблемы, - врем мы без запинки, честно глядя ему в  глаза,
так похожие на наши: с такими же  красными  прожилками,  со  скопившимися  в
уголках, сгущенными пылью выделениями. - Потому и хочу в них разобраться,  с
вашей помощью. Потому я и  приехала  сюда,  глянуть  поближе...  на  причину
проблемы.  И  заодно  понять,  как  это  в  сегодняшней   церкви   уживаются
социалистические тенденции и средневековый догматизм.  Кое-что  мне  удалось
уже  выяснить,  увидеть  собственными  глазами,  например,  какими  приемами
церковь адаптирует не подобающие ее канонам явления, которые она не в  силах
предотвратить или уничтожить. Она превращает их в пошлый  китч,  в  массовое
ремесло, но и этого мало: в  переводные  картинки.  И  только  лишив  чистый
первоисточник его содержания, загрязнив его  -  церковь  объявляет  источник
святым.  Понятно,  ведь   свободно   проистекающим   источником   невозможно
управлять, он течет, откуда хочет и где хочет. Но  можно  перегородить  его,
направить в другое  русло,  в  несколько  русел,  ослабить  и  измельчить...
Возможно, именно этим объясняется раздражение вашей  Мадонны.  Она  свирепа,
как львица, которую лишают свободы, чтобы показывать в цирке. Это  шутка,  а
если всерьез, то я уверена, что это ее выражение - позднейшее  приобретение,
следствие   неумелости   ремесленников,   изготовляющих   картинки,   а   не
рассчитанный прием художника-примитивиста. Уж в этом-то  я  разбираюсь:  это
искажение, возможно, совсем иначе исполненного оригинала. К сожалению, я его
пока не видела, только глиняные и бумажные подделки под него, а хотелось  бы
глянуть на чистый от поздних  наслоений  образец.  Ведь  он  существует,  не
правда ли? И заодно вот  что:  я  хочу  услышать  ту  оригинальную  мелодию,
которую вы играли... для Адамо! Сыграйте ее мне. Хотя б один мотив!
   Просьба эта подается с такой требовательностью, будто речь идет  о  нашем
собственном оригинале, и мы требуем  очистить  наши  собственные  источники,
притекшие в конце концов сюда. Будто этот требуемый мотив  -  приведшие  нас
сюда наши скрытые мотивы, и мы надеемся, что нам их вскроют, покажут их нам.
Хотя  бы  один  такой  мотив.  Поэтому,  начав  с  холодной  декламации,  мы
заканчиваем с подлинным пафосом. Этот пафос ничего нам не стоит, и слова,  и
интонации к ним подкладываются на язык без затруднений.  Легко,  потому  что
все это делается изнутри, и нет необходимости преодолевать расстояние  между
источником вкладываемого и его устьем, в этом случае  -  устами,  между  его
началом и концом. Не нужно преодолевать сопротивление внутреннего  внешнему,
они - одно, и потому все передающие пафос позы вкладываются в тело  легко  и
вовремя, и без запаздываний, в нужном темпе. Rapido! Сесть боком к  столику,
опереться на столик одной рукой, другая в подготовительном  положении.  Надо
еще  раз  проверить,  достаточно  ли  мы  овладели  основными  пластическими
приемами. На два такта рука сейчас поднимется в первую позицию, потом еще на
два - положение сохранится, еще на два - опустится назад. И так два раза,  и
еще четыре раза.
   - Не волнуйся, donna, - хихикает скрипач. - Когда придет твоя очередь,  я
тебе, так и быть, подыграю. Все будет без подделок, как полагается,  волосом
и деревяшкой по обе стороны кобылки. Знаешь, что это такое: кобылка?
   - Нет! - решительно отрицаем мы, и подтверждаем отрицание шлепком  ладони
по столику.  Теперь  нога:  battements  tendus  вперед,  начинаем  с  первой
позиции. На первую и вторую  четверть  работающая  нога  выдвигается  вперед
носком в пол, на третью четверть выбрасывается  на  45  градусов.  Повторить
упражнение четыре раза, потом исполнить его в сторону и  назад,  шесть  раз,
восемь раз!
   - Подставка под струны, - укоряет нас скрипач.  -  По  всему,  милая,  ты
скрипок и не видала...
   - Один мотивчик, неужели это так трудно! Да не врете ли вы все? Может, вы
вообще и играть-то  не  умеете...  -  подмигиваем  мы,  при  помощи  наскоро
проведенных упражнений легко преодолев последствия того, что восприняли было
как удар ниже пояса. Как удар прямо по кобылке, не в сторону от нее, ту