, царь над всеми  сынами
гордости. Меня не остановит никто, пока я сам не остановлюсь, я могу все,  и
намерение мое не может быть остановлено никем. Если я сотворил  осу,  шмеля,
тарантула летающего и всех вас, то как мне не сотворить себя? Я выминаю себя
не из праха, в который втаптывают меня,  не  из  грязи  земной:  золото  моя
глина, ибо я создаю себя из себя, беременею собой и размножаю себя сам.
   Четверо палачей отступают от меня, ужаснувшиеся моей мощи, их место сразу
же занимает скрипач. Будто весь бал  устроен  для  него,  так  горделиво  он
выступает вперед, дождавшийся своего часа король бала. Будто  это  свадебный
бал  -  а  он  на  нем  жених.  Тренированными,  внятными  всем  жестами  он
выстраивает благоговейный хоровод: требует, чтобы кордебалет приблизился  ко
мне. Бубен его подручного усиливает каждый жест  требовательными  ударами  и
длящими их  призвякиваниями  бубенчиков.  Кордебалет  надвигается  на  меня,
кладет на меня свои руки.
   Это твердые руки,  укрепленные  кукурузными  мозолями,  удобренные  потом
лица, озабоченного добыванием пропитания, трудными родами зерен и плодов, их
сбережением. В шершавости бережливых рук воплощена тысячекратная надежность,
ведь они - ипостаси надежнейшего оригинала, размноженные  тысячезеркальником
повивальные руки их создателя, рабочие  инструменты  акушера.  Им  назначено
принимать роды и для того самим плодиться, умножать умножаясь. Они  умело  и
бережно поддержат  выпадающий  из  меня  плод,  моего  промокшего  насквозь,
жидкого, опеленутого полупрозрачной плевой, неотличимой от занавески в  душе
- о, да ставьте ударение, куда хотите! -  моего  на  все  сто  процентов  из
жидкости, на тысячу процентов из воздуха теленка-матереубийцу.
   Дерево узнается по  плоду,  или  признайте  дерево  хорошим  и  плод  его
хорошим, или признайте дерево худым и плод его худым! Как ни вертеться -  не
отвертеться, в свое время признание само найдет себе место, как находит свое
впадающий в него сейчас плод. Вот это место, тут, вот-вот он выпадет сюда  к
вам: к густо смазанному слизью полиэтилену прилипнут его лысые волнообразные
ягодицы, неокрепшие пенные копытца попытаются прорвать  пленку...  Намокшая,
истончится  она  и  очистится  от  туманчика,  станет   совсем   прозрачной,
преобразится  в  хрупкий  целлофан...  И  все  услышат,  как  он  шуршит   и
потрескивает,  любой  сможет  увидеть  сквозь  него  все   мое   драгоценное
достояние, созданную во мне книгу. Зачат во мне плод  и  рожден,  и  сможете
сказать: приобрели мы книгу о человеке. Отвести от нее глаз будет нельзя,  и
сейчас не отводить стыдливо  глаза  -  смотреть  и  сейчас  на  меня!  Чтобы
убедиться уже сейчас, что я не только теперь и не только смотрю на вас.
   - Смотрите, как она гладит свое тело, - указывает Дон  Анжело,  раздвигая
сомкнувшиеся вокруг меня спины кордебалета. -  С  таким  отношением  к  нему
нелегко... с ним расставаться.
   - Ну почему же обязательно расставаться?  А  такое  отношение  ей  внушил
телевизор, - оправдываeтся приезжий за его спиной. - Хотя,  на  мой  взгляд,
непрерывно показывая нам голые тела, он должен бы внушить к ним отвращение.
   - Как к зловонным бесам, - соглашается padre, втискиваясь между  ними.  -
Тело человеческое так же, как и они, замешано  в  сообщничестве  с  сатаной.
Оставить его без надлежащего присмотра, и оно так же взбесится.
   - Вы бессердечны, padre, - поощрительно улыбается Дон Анжело.
   - И противоречивы, - от порога добавляет Адамо. - Ведь Мадонна Сан  Фуриа
объявлена вами святой, а у нее было точно такое же тело.
   - Ну и хватит, - себе под нос бурчит священник, - в  других  нет  никакой
необходимости. По вашему добросердечию вы б расплодили их тысячами, толпами.
А в толпе и сатане нетрудно  спрятать  свое  мерзкое  обличье.  Поди  потом,
вытащи его оттуда, чтобы...
   Что же, возьмут они меня в глазах моих, проколят ноздри мои багром?  Удою
вытащат левиафана и веревкой схватят язык  его?  Буду  ли  я  их  умолять  и
говорить с ними кротко? А они - станут ли  забавляться  мною,  как  птичкой,
свяжут меня для девочек своих?
   - Скрываю лицо свое? - рычу я им через головы  кордебалета,  и  дуновение
пасти моей откидывает лоскут с моего лица, и  сорвавшаяся  с  гребней  зубов
пена снова обрызгивает их всех. - Я открыл его, смотрите на него и радуйтесь
папочке.
   - Чтобы - что, padre? - интересуется приезжий.
   Как же он  упирается,  не  желая  оставлять  обманом  захваченное  место!
Обороняет его не только от меня, а и от такого же самозванца, как он сам. Но
и в его обороне найдутся прорехи, на всякую старуху - проруха: я  расслабляю
приезжему голосовые связки, гортанные его желудочки начинают вибрировать,  и
дышащая коньяком пасть его извергает мой рокочущий рык.
   - Это мое обличье! - разражается он  внезапным  заявлением,  хочется  ему
того или нет. - Это я размесил глину слюной своей, и вылепил вас  всех.  Все
ваше вылеплено из глины этих слов, из грязи,  преображенной  моей  слюной  в
золото! Мне доступно все, захочу - сомну и вымну вас заново,  и  вы  станете
совсем другими. В моих руках вы сейчас станете друг другом, золотые мои.
   - Как это, чтобы что? Чтобы  зафиксировать  место  проживания  и  имя,  -
отвечает за padre, чуть обескураженного таким заявлением, Дон Анжело:  этого
удивить трудней, этот - материал покрепче. Что ж, каждому свое, и  фиксатору
душ - архангелу душеловов я связки натягиваю, чуточку их надорвав. Теперь он
подвизгивает себе фальцетом, именно так проодеколоненная полость его  глотки
осваивает переливы завещанного ему  предшественником  альпийского  дрожащего
йодля.
   - Мало ли что-о... - переливает он вниз-вверх, туда-сюда,  из  пустого  в
порожнее и назад. - А вдруг что-то. Можете  продиктовать,  signore?  Только,
пожалуйста, давайте те, которые понастоящее. И давайте  их  попроще:  только
имя и адрес, без этих ваших... речевых украшений,  таких  дорогих  для  вас,
будто они и впрямь из золота.
   Все рогатые пауки вокруг бледнеют от радости,  при  одной  только  угрозе
услыхать мое имя и адрес  прямо  тут  и  теперь,  при  одном  только  сейчас
приближении их громового звучания они вжимаются в стены: ищут щель, чтобы по
обычаю смыться. Руки их трясутся от возбуждения, как  же  они  исполнят  мне
поддержку? Только скрипач склоняется надо мною, по  свадебному  его  обычаю,
что ли... Мое лицо облизывают его девичьи длинные волосы. Я отталкиваю  его,
начто он мне, что ему тут делать? Ему тут не место, и нечего  делать,  когда
тут я. Я все делаю сам.
   - Что ж вы, не знаете меня, девочки? - выпискиваю,  высюсюкиваю  я.  -  Я
голод, хе-хе-хе, пожирающая все живущее мамочка живущего.
   - Не жрать ничего, так сам себя  сожрешь,  это  правда,  -  замечает  Дон
Анжело. - Таким способом умереть совсем не сложно.
   - Он все врет, - объясняет padre, - сатана не может  умереть,  пока  есть
грешники, душами которых он питается, вселившись в их тело.  Но  сатану  как
раз можно усмирить, если укрепить душу грешника, истощив немного его тело...
   - Огнем костра, - дополняет Адамо. - Но у меня сомнения,  padre...  Перед
нами тело не грешника, а грешницы. Зачем сатане такие неудобства,  разве  он
не может подыскать себе тело родственного себе  пола,  чтобы  не  испытывать
стеснения   при   вселении?   Как-никак,   футляр   должен   соответствовать
содержимому, вот, к примеру, скрипка...
   -  Он  и  соответствует,  -  поджимает  губы  священник.   -   Содержимое
многократно  примерено  к  этому  футляру,  а  вы,  чтобы  и  вам,  наконец,
убедиться, можете еще раз примерить свое. У  сатаны  вообще  нет  пола,  его
лишили пола, или, что то же, он обоюдопол, вам ли этого не  знать.  Так  же,
как и человек в целом, но только все непосредственные дети Божьи -  мужского
пола,  это  засвидетельствовано  письменно,  а  опосредованные  -  женского.
Имеющие глаза прочтут, если уши заткнуты серой  и  не  слышат  голоса  вслух
объявившего об этом их Отца.
   - По слухам как раз и известно, что  первоначально  все  в  природе  было
женским, - упорствует еретик Адамо. - И только потом, в жизненном  развитии,
по мере окультуривания часть ее отпала от женского, отмерла от первоначально
единой жизни и стала мужским.  В  это  нетрудно  поверить,  достаточно  было
глянуть на мою... нашу пациентку, когда она явилась.  Благодаря  культурному
развитию, ее уже нелегко было причислить к женщинам. Но вот теперь, кажется,
все возвращается на свои исходные позиции. Может быть, благодаря  истощению,
тогда вы правы...
   - Исходная позиция смертного - прах, из которого  он  вышел,  -  уточняет
священник. - И уходная он же.
   - Не вижу противоречий, - замечает Дон Анжело, - и  padre  ведь  говорит,
что создания обоеполы. Эта ваша  вечная  всему  оппозиция,  любезный  Адамо,
заключена только во враждебной интонации,  с  которой  вы  произносите  свои
реплики. А по  содержанию  они  ничем  не  отличаются  от  тех,  которые  вы
оспариваете. Увы, это ваше обычное поведение, бессодержательное упрямство...
Рadre ведь тоже говорит о пользе, которую этим  созданиям  дает  недоедание,
истощение. То есть, не надо лопать что попало, утверждает он, и особенно то,
что  приводит  к  вашему  культурному  развитию.  То,   что   лишь   кажется
привлекательным, а на деле смертельно.
   - Зато вижу противоречия  я!  -  напирает  Адамо.  -  Секунду  назад  вы,
например, утверждали  прямо  противоположное.  Впрочем,  это  привычное  вам
дело...
   - Человек и должен без колебаний менять свое мнение, если узнает, что был
неправ, - вступается за цирюльника padre. -  И  теперь  он  прав,  ибо  есть
соответствующие запреты.  Пресыщение  губительно,  следствием  его  является
смерть. Это обещано твердо.
   - В наше  время  от  пресыщения  уже  не  умирают,  как  бы  ни  старался
телевизор, - с большим опозданием пытается примирить собеседников  приезжий.
- От истощения тоже. И к тому, и к другому уже так же привыкли, как к  самой
смерти. Интересно, что и этого добился тоже телевизор.  Он  приучил  всех  к
смерти так, что  ею  пресытились.  К  ней  привыкли,  и  она  потеряла  свое
настоящее содержание. Можно сказать,  никто  уже  сегодня  по-настоящему  не
умирает, все разучились умирать.
   - Да, а триста миллионов умирающих от голода ежегодно? - хмыкает Адамо. -
Триста миллионов смертельно голодных,  но  так  и  не  приученных  к  смерти
настолько, чтобы уже  не  умереть,  это  вам  не  тридцать  тысяч  беженцев,
пресытившихся вашей  сытой  Германией...  Обожравшихся  ею  насмерть,  чтобы
теперь обживать другие места, обжирая до смерти их.
   Что они мелют! Истинно говорю вам: между  вами  тот,  который  не  вкусит
смерти. И феникс не умрет от феникса, так и голод - от голода.  Возлежит  он
близ Индии, на кедрах ливанских лет пятьсот без еды:  на  голове  венец,  на
ногах сапоги, как у царя. Питается только от своего  духа  и  наполняет  его
благовониями крылья себе. И превращается  птица  в  пепел,  назавтра  же  ее
находят в виде птенца. Через два дня ее находят зрелой, как и была раньше, и
она уходит на свою исходную позицию, на свое начальное место. Хотя ее начало
cтояло перед концом, сам конец рожден предстоянием началу.  Конец  поставлен
впереди начала как его неизбежная судьба, чтобы  оно  стремилось  вперед,  к
нему, так употребляя его.  Преодолев  расстояние  до  конца,  до  места  его
предстояния, начало вытесняет оттуда, замещает его там, вваливается  туда  и
поселяется там, само становясь своим концом. Изъяв  конец  из  употребления,
начало само становится судьбой своей вместо определенного  ему  конца,  ведь
это оно прожило судьбу собой, протекло  в  ней  от  начала  до  конца  своей
благовонной кровью и пережило  ее.  А  они...  У  них  перед  глазами  такие
переживания, а о чем привычно переговариваются они? Как всегда: о том, да  о
сем, продолжают буднично препираться о своем. Так заземленно, будто и не обо
мне, будто меня, ввалившегося к ним с небес праздника, тут вовсе нет.
   - Пусть и не от голода, но она может умереть  от  психологического  шока,
говорю вам как медик. Это тоже известный род пресыщения. И в этом  уж  точно
будете виноваты вы, не болезнь и не судьба.  На  этот  раз  вам  не  удастся
взвалить вину на них, ни в каком суде, даже и вашем там... на севере.
   - Я только пытался объяснить ей... а она накинулась на меня  с  кулаками.
Потом не ночевала дома. В чем же моя вина? А она потом всегда мстила мне. За
что?
   - За все! - взвизгиваю я. - Недостаток питательных веществ  в  содержимом
яичек для завершения зародышевого развития приходится  восполнять  так.  Кто
виноват в  этом,  яйцеклетка,  девочка,  мамочка?  Миллиарды  сперматозоидов
накидываются на одну бедную невесту-яйцеклетку, как тут не быть  пресыщению,
когда  нужен  лишь  один!  Если  нужен:  пожалуйста,  полюбуйтесь  на  себя,
результат его деятельности. У вас жена  где-то  на  западе,  муж  где-то  на
востоке. У вас они сходятся, и жена съедает голову мужа, и пресытившись ею -
зачинает, если по привычке не съедает и своих будущих детей. Так или иначе -
начинай сначала, вот и вся ваша предыстория: судьба содержимого яичек.  А  я
сам себе невеста и жених, яйцеклетка и сперматозоид, и все делаю сам.
   - Воображаю, как вы это сделали! - презрительно замечает Адамо. - К каким
прибегали  метафорам...  Между  тем,  вам  следовало  самому   заглянуть   в
Энциклопедию, чтобы доходчиво,  простым  языком  описать  случившееся:  если
после  овуляции  оплодотворения  не  произошло,  часть  слизистой   оболочки
отторгается, переполненные кровеносные сосуды разрываются, кровь  выходит  в
полость матки,  где  смешивается  с  обильно  выделяющейся  слизью  и  через
влагалище  вытекает  наружу.  С  кровью   из   матки   уносится   наружу   и
неоплодотворенная  яйцевая  клетка.  Вы  должны  были  подойти   к   ней   с
объективными цифрами в руках: овуляции начинаются в твоем возрасте,  дорогая
доченька, и скоро кончаются, лет в 45-50. Не так  уж  долго.  И  длятся  они
обычно 3-5 дней, тоже не так уж долго, так что не делай из  этого  трагедии,
птичка, или комедии, если тебе так больше нравится.
   - Эх, - вздыхает скрипач. - Измельчали людишки. В старые  добрые  времена
все было куда солидней, и, конечно, платили больше. Три дня? Курам на  смех,
бывало, и десять дней приходилось играть на свадьбах, пока не надоест...
   - ... сатане кривляться, - подхватывает padre, - и он не  уйдет  к  себе,
откуда взялся, не дай, Боже, помянуть его проклятый адрес: oт  поминаний  он
каждый раз крепчает.
   - Меня всегда интересовало, как же это Бог допустил  сатану,  -  сообщает
Адамо. - Разве у Бога могут быть изъяны? Если могут - тогда он несовершенен,
то есть, вовсе не Бог. А если не может - значит, он  не  всесилен,  и  опять
же...
   - И изъяны его совершенны, - брюзжит священник.
   - Это как же, santone? - интересуется Адамо.
   - Могу объяснить, - вмешивается Дон Анжело. - Все изъяны предусмотрены, а
предусмотренные изъяны вовсе не изъяны,  прием  подачи.  При  помощи  такого
приема Бог подает себя нам, ведь мы несовершенны,  полны  изъянов,  и  можем
воспринять лишь соoтветственно несовершенное.
   - Получается, Бог подает себя нам  сатаной...  -  подытоживает  Адамо,  -
потому что его иначе не воспринять. И еще получается, что этот сатана так же
совершенен, как и он. Объясните теперь, padre, как же вы их различаете?
   - Прежде и объяснять ничего не нужно было, - не слышит их скрипач. - Стал
женихом - и будь им. А ты невестой? Ну так и будь.
   - Могу дать точный адресочек, - хохочу я,  -  поможешь  женишку.  Муж  на
юго-востоке, жена на северо-западе, проваливай туда, цыган,  откуда  взялся:
на все четыре стороны!
   Но до cкрипача не доходит вся эта музыка, его уши полны другой.  Покорный
ей, он опять подходит ко мне, снова склоняется надо мной. Теперь он  намного
успешней выполняет свой свадебный прием, вполне способен схватить  меня  так
же,  как  гриф  своей  захватанной  скрипки:  крепко.  С  уяснением   приема
проясняется и его задача, значит, не врут слухи, скрипач  и  впрямь  намерен
заменить собой жениха. Опыта и хватки для такого дела у него, может статься,
хватит. Вот, он придвигает свою обшарпанную коробочку к моему  лицу,  кладет
на ее струны смычок, по их хваленой бедности сплетенный, должно быть, из его
собственных сальных, не нуждающихся в канифоли  волос.  Остатки  этих  волос
украшают его голову, скверно копируя оригинал: венец жениха. На ногах у него
ковбойские сапоги, пародирующие царскую обувь. Он упирает колодку  смычка  в
басовую струну со всеми присущими этому делу, привычными ухватками:  помогая
себе соответствующим подпрядыванием головы - запускает его в  движение.  Оно
должно передвинуть смычок в противоположную позицию...
   О жених, виновник нашей схватки, разве это твое гневное обличье? Отличить
разъяренное твое от этого, изобличить его совсем не трудно, так оно  смешно.
А голос этот - разве это твоя, устроителя смертной пляски героев, подходящая
ей героическая музыка? Да  она  же  комична,  царь  наш  возлюбленный:  этот
натужный скрежет бычьей жилы, перетираемой тупыми пилочками, выдернутыми  из
кобыльего хвоста. Эта жила, протянутая  из  правого  восточного  -  в  левый
западный угол коробочки, натужно  похрипывает  своими  сорванными  связками.
Грубое щекотание ею ушных раковин не для серьезной пляски - для  смеху,  при
помощи этой жилы не удалить и серных пробок из ушей,  а  к  серному  пламени
души с нею лучше и не  подступаться.  Это  щекотание,  из  которого  удалили
щекотку, это музыка, из которой  изъята  музыка,  таков  ее  всепоглощающий,
пусть и единственный изъян. Этот изъян  совершенен,  музыка  совершенно  вся
пресуществлена в него. Их попросту не отличить друг от друга, и значит - без
такого изъяна  этой  музыке  попросту  не  быть.  Что  ж,  дорогой  женишок,
устроитель  изъянов,  валяй  дальше,  посмеши  нас  еще,   защекочи   своими
шутовскими пресуществлениями до смерти.
   До жизни, молча возражает скрипач. Молчаливое возражение выражается новым
жестом: обратным движением смычка, назад к колодке - но по другой, не совсем
параллельной  струне.  Слушай,  нежно  подзванивает  движению   ослабленными
канительками эта струна. Слушайте все, и услышится, что я приятна для слуха.
Смотрите все, и увидится, что я вожделенна. Если я приятна всем, как  же  не
вожделеть жениху? Так свидетельствует за молчащего жениха дрожащая  невеста,
перетянутая через кобылку струна. Подобно змее, она концом  своим  выползает
из темного гнезда, из мест гнездования предержащих  тьму  колков,  изогнутой
талией проползает северный верхний угол грубой деревянной кобылки, и началом
своим вползает нам в чрево, через его нижний южный угол.  Распятая  на  этих
углах, она зыбится между ними в недрах наших, ходя там  на  чреве  своем,  и
овладевает ими, мягкой щекоткой выцарапывая из  них  новые  судороги  смеха.
Этой струне придан голос привлекательный: голодный жильный шип пресуществлен
змеевидными канительками в звоночки,  привлекающие  разбавленные  желудочные
соки, в улучшающий вялое пищеварение заобеденный наигрыш. Ненасытный голод -
в без труда насыщаемый будничный аппетит.
   Он  жених  всякой  твари,  растениям  и  зверям   полевым,   поощрительно
отзывается жениху и одобрительно о женихе третья струна свистом стали. Жених
всем натянутым на одну дощатую коробочку струнам, пусть они  и  обвивают  не
его, а скрипящие, крепящие их колки. Он сам обнимает округлости их оснований
и углы их вершин, концы верхов их и начала низов, как одно. Они отдают  себя
навстречу ему, как одно, и он один набегает на них валами колебаний, как  нa
песок. Пенными вершинами валов он со свистом просачивается в  них,  под  его
натиском все песчинки как одна: ходят туда-сюда одним хороводом. Все ходящие
волнами струны хора - разом его невесты, в нем все они сестры,  пусть  и  не
очень похожие, но зато одинаково хорошо пристроенны