й таз... Слушай, ты  ведь  поняла,
что там такое, что это за плод! Что значит эта смесь страха  и  ожидания.  И
надежды с упованиями, да, дрянь?
   Ты  отодвинула  занавеску.  Никого.  Ты   наскоро   вытерлась,   оделась,
приоткрыла дверь... В коридоре - тоже никого.  Наглухо  запечатанные  другие
двери. Дырявые дорожки. Затхлый запах.
   Замедленным аллюром, шагом, или стараясь не обнаружить перед кем-то страх
- или уповая на что-то, ты прошла к своей комнате. Прикрыла за собой  дверь.
Поколебавшись, повернула ключ. С каждой  новой  попыткой  он  проворачивался
легче. Но и ты легко усваивала  его  особенности,  повторяя  эту  простейшую
операцию. Едва переступив порог, ты глянула в зеркало. Слишком  мал  столик,
на котором оно стоит: чтобы получить свое же, пришлось кланяться. Из  правой
створы складня-трельяжа тоже кланялся тебе твой посвященный во все  двойник,
бледный твой близнец. Ты подмигнула ему. И получила то же в ответ.
   Пережитое в душе, опять ставь ударение по желанию, пусть и не на деле,  а
только  в  воображении,  вернее  -  оставшееся  после  него  возбуждение  не
позволило тебе сразу лечь в кровать. Ты попыталась открыть окно: после мытья
затхлый, как из годами запечатанного шкафа с грязным бельем, запах в  конуре
стал вдвойне неприятен. Но с  площади  сквозь  щели  жалюзи  дохнуло  жаром,
словно  из  обогревателя  в  машине  или  духовки,  и  чуть  позже  пришлось
отказаться от этой затеи.
   По ту сторону ставен остывала горчичная площадь, лишенный теней  каменный
дворик колумбария. Выгоревшая - как бы подспудная, полувыявленная желтизна с
золотистым горчичным оттенком. Нет, была одна тень, слева, в портале церкви.
И еще одна в узком переулке, точно таком же, каким ты час назад скатилась на
эту площадь - но только по другую  сторону  церкви,  метрах  в  двадцати  от
комиссариата. Из его  двери  на  тротуар  несколько  раз  за  ночь  выходили
карабинеры, при портупеях, но без фуражек. Все по одному и тому же,  мокрому
делу. Под конец вышли сразу трое, смеясь. Конечно,  они  перепились  там,  в
своем уютном гнездышке. Какой толк от того, что оттуда  отлично  видна  твоя
машина? Такие ничего уже не видят, а если и увидят - то не помогут, ничем.
   Откуда твоему хозяину, или сторожу, знать, что  после  ты  долго  сидела,
упираясь лбом в жалюзи и едва сдерживая слезы? И только потом закрыла окно и
стала  устраиваться:  отвернула  покрывало,  перевернула  подушку...  Но  не
решилась улечься на желтоватую наволочку. Впрочем,  этот  оттенок  ей  могло
придать бра. Ты поискала вокруг, открыла тумбочку -  а  вдруг  там  найдется
что-нибудь посвежее. Кое-что действительно нашлось,  но  вовсе  не  то,  что
нужно.
   Ты вытащила из тумбочки аккуратно сложенную тряпку, развернула. Вслед  за
слежавшимся запахом из ее складок выпорхнула серая  моль,  коротко  блеснула
серебряной пыльцой и прилипла к потолку. Тряпка оказалась ночной рубахой. Ты
таких и не  видывала,  разве  что  в  кино.  Возможно,  символ  деревенского
гостеприимства. Ты зачем-то помяла  ее,  и  даже  понюхала.  Нутряной  запах
шкафа, а может и человеческого чрева. Мягкая, ворсистая, в  темных  катышках
ткань, запечатлевшая на себе прикосновения чужих  тел,  хотя  и  тысячу  раз
стиранная. Вот тут уж точно: вовсе не тусклый свет придавал ей  такой  серый
оттенок, а  время.  Ты  сунула  рубаху  назад  в  тумбочку  и  легла  поверх
покрывала,  не  разбирая  постели.  Она  ведь  наверняка  такая  же,  вся  в
свидетельствах попыток уничтожить следы прежних постояльцев.  А-а...  ничего
страшного. Всех-то страхов - одна неустроенная ночь.
   Бра несколько раз за ночь гасло, каждый раз предупреждающе  прозудев.  Ты
снова включала его, трижды тянула шнурок,  потому  что  с  первого  раза  не
получалось. От  черного  паука,  прилипшего  к  стене  над  светильником,  к
замершей на потолке моли снова протягивалась длинная тень. Прогнать? Но тень
неподвижна, стоит ли беспокоить мертвые тени... Вызвать другую  тень,  чтобы
она прогнала эту, позвать хозяина? Ну нет, он того только и ждет, наверное -
сам и подсадил cюда осьминога, приятного соседа. Он и сам  похож  на  паука,
готового кинуться из своего укрытия на неосторожно приблизившуюся жертву.  И
вообще, не придумываешь ли ты повод, милочка,  чтобы  вызвать  того  типа  к
себе?
   Вот так ты и пролежала до утра, иногда проваливаясь  в  сон,  но  тут  же
просыпаясь, когда в очередной раз гасла лампа. И тогда, заводя глаза кверху,
ты не находила различий между сном и действительностью, зато находила только
что снившегося тебе паука, на своем прежнем месте, в прежней позиции. А моль
- на своем. Такой точный повтор, словно они оба действительно давно умерли и
стали частью комнатного дизайна, лепниной, и вместе  с  тем  -  сомнительным
украшением сна. Или, словно, умерла сама ты. Испробовать,  что  ли,  на  них
газовый баллончик? Весь этот болотный городишко ничуть не живей,  чем  любая
другая убогая деталь, влепленная в бессмысленную лепнину декоративной  ночи.
Испробовать бы баллончик на всем этом, на всех тут, но  прежде  всего  -  на
этом типе за конторкой.
   - Нет, не помню, - проскрипел этот тип, явно  пытаясь  выдавить  из  себя
колкость. - Давно не  пробовал.  Я  всегда  сплю  дома,  здесь.  Нет  причин
куда-нибудь уезжать. Вы выходите, синьорина? Возьмите зонтик. Шпарит  жутко.
Дело вообще-то обычное, но так, как в эти дни,  бывает  нечасто.  В  прошлый
раз, ну да, я помню, это было лет двадцать назад: точно такая же духовка.
   Он достал из-под конторки отвратительный  зелененький  зонтик  и  положил
перед нею.
   - Может, она с тех пор и тянется, все та же. Или, может, вы ее видели  не
двадцать лет назад, а только что во сне, - передразнила  она  его  вчерашнюю
реплику, но сухо: синьорина - всего лишь ханжеский вариант того же младенца.
- У вас тут все не как у людей, в  мае  -  и  так...  шпарит.  Но  вы  очень
заботливы. Хотя и напрасно: у меня  хорошая  выносливость.  Получше,  чем  у
иного быка.
   - Именно в мае это и было в прошлый раз, - подтвердил  он.  -  Мне  будет
неприятно, если моя постоялица... превратится в пациентку.
   - А мне показалось, что солнца сегодня не  будет.  Как  поднялась,  сразу
глянула и, вроде, небо уже затянуло.
   - Это еще хуже, когда оно сквозь такие облака. Да и не облака это, к  нам
они редко  доходят,  а  высокий  туман.  Остатки  испарений  наших,  некогда
роскошных болот. Так сказать, выдоенное из нас самих молочко.  Не  смотрите,
что зонтик вроде бы не дает тени. Откройте его и все, и скажите  спасибо  за
совет. У нас это принято, вы никого этим не удивите,  скорей  наоборот.  Для
такого обычая есть основания, поверьте.
   - Вы тоже ходите с зонтиком?
   - У меня свой зонтик. - Он скосил глаза  вправо:  там  на  крючке  висела
черная кепка. Даже теперь он не улыбнулся. - Не мое, конечно, дело, но вам и
ноги надо бы... прикрыть.
   - Сгорят?
   Она тоже постаралась не улыбнуться. Помня его  реакцию  на,  оказывается,
присущую ей гримаску - и не сощурить глаза. Чтобы гарантировать  себе  успех
стараний, она вытащила из сумочки и надела солнечные очки.
   - И сгорят тоже. - Взгляд его скользнул  ниже,  но  наткнулся  на  бортик
конторки, скрывавший ее шорты. - Да  вы  не  беспокойтесь,  зонтик  подойдет
вашим очкам. Вроде так и задумано: веселенький зелененький ансамбль.  А  про
ноги... лучше я вам про них скажу, чем другие.
   - Тогда вы же скажите и другое, - воспользовалась  она  случаем,  он  сам
предоставил ей такую возможность, - у вас в Сан Фуриа  есть  ведь  и  другие
обычаи, кроме зонтиков и кепок, так?
   - Какие обычаи? - Он упорно рассматривал бортик, будто впервые его видел.
- Что вы имеете в виду?
   - Ну, другие бытовые особенности, подчеркивающие местный колорит. Обряды.
Свадьбы, например... Я имею в виду: у вас на свадьбах играют  музыканты,  и,
наверное, оригинальные местные мелодии, нет?  Я  б  охотно  познакомилась  с
таким музыкантом.
   - Начто это вам?
   - Я собираю такие мело... обычаи. Это моя профессия. Моя специальность  -
романская культура, взять поуже - фольклор,  если  вам  что-то  говорит  это
слово. Я преподаю в университете  и  пишу  книги.  И  сейчас  готовлю  новую
монографию.  Это  моя  работа,  находить,   сохранять   и   интерпретировать
оригинальные явления культуры, извините, я не нарочно, мне трудно  подобрать
для вас слова попроще. В наше время, когда многое исчезает... А обычаи - это
живая история культуры, и было бы непоправимой  глупостью  допустить,  чтобы
какой-нибудь культурный символ навсегда...
   Она энергично провела ладонью по стойке, будто смахивала со стола крошки.
На гранитный пол осыпались коричневые чешуйки облупившейся краски. Погоди  у
меня, я тебя еще так раскачаю... Выпадешь за борт своей лодки.
   Его зрачки покорно проследовали за ее жестом, поверх очков.
   - У вас красивые руки. Такие чистые линии мышц,  -  усмехнулся  он.  -  И
плечи. Крепкие, но изящные, как у лошадки.
   Кусается, от неожиданности дернула локтем она.


                     ЧЕТВЁРТАЯ ПОЗИЦИЯ

   На этот раз ему все же удалось смутить ее. Конечно, смущение выглядело, и
было чрезмерным, но вовсе не беспричинным. Во-первых,  своим  укусом  хозяин
прервал уже набиравшее ход необходимое объяснение. А во-вторых - то, как  он
это сделал, почти буквально повторило, как  бы  размножило  в  зеркалах,  ее
собственное мнение о себе. Повторило ее же, в сущности, словами.
   Разница была только в том, что она  обращалась  к  себе  фамильярней,  на
"ты". Но если припомнить, что ее авторство в обращениях к себе на  "ты"  уже
вызывало обоснованные сомнения, и что не так уж ясно, с собой ли она в такие
минуты говорит - и вообще, она ли говорит, - то эту разницу следует  считать
совершенно  несущественной.  Попросту  несуществующей.  Тогда   причины   ее
смущения станут еще значимей, а величина смущения - соответствующей им.
   Сочтя именно так,  она,  несмотря  на  всю  неожиданность  укуса,  сумела
довести до конца, не сбилась, свой выработанный жест:  поставила  локоть  на
бортик конторки и оперлась щекой на ладонь. В целом  -  заняла  удобную  для
атаки позицию. Замедленный жест сопровождался шуршанием жилета на ее  груди.
В его итоге  ладонь  оказалась  зажатой  между  щекой  и  голым  плечом.  На
предплечьи, под натянувшейся кожей  напряглась  красивая  овальная  мышца  и
проявился изящный  рисунок  голубых  вен.  В  такой  позе,  она  знала,  шея
удлиняется за счет другого плеча.
   - Жеребячий комплимент, - наморщила она  нос.  -  Вернее,  бычий.  Чистые
руки...  Так  в  газетах  называют  нынешнюю  полицейскую  операцию   против
коррумпированных  чиновников.  А  нормальные  люди  в   наше   время   таких
комплиментов уже не делают, и вообще в прелюдиях не нуждаются. Когда хотят с
женщиной спать, так и говорят: хочу с тобой спать.
   - Ну, а что на это женщина? Ладно-ладно... Но вы действительно смахиваете
на bulle, один к одному. Вся такая тренированная... а лицо такое для  вашего
возраста, это судя по корпусу... cлишком, подозрительно детское.  Bulle,  не
знаю, как бычка перевести в женский  род,  подскажите.  Вы  наверняка  лучше
знаете этот язык. Я имею в виду - потому что регулярно, как  видно,  читаете
газеты. Коровка? Мне следoвало именно так сказать, вы правы.
   Она убрала ладонь из-под щеки  и  предостерегающе  покачала  указательным
пальцем.
   - Я шучу, - добавил он поспешно и  поднял  брови,  выражая  удивление  ее
непонятливостью.  -  А  вы  хорошо  говорите  по-итальянски,  акцент   почти
незаметен. Скажите, университет, в котором вы,  допустим,  работаете...  это
ведь не римский университет? Не беспокойтесь, мне  известно  значение  этого
слова. Я, конечно, там не преподавал, но когда-то и сам учился. На севере...
в Милане.
   - Ну да! - воскликнула она.  Он  снова  оказался  внимательней,  чем  она
полагала. Она была уверена, что у нее вообще нет никакого акцента. -  Ни  за
что бы не подумала. Впрочем, в вас полно и других сомнительных прелестей.  Я
имею в виду, что это вы смахиваете на булле со своими допросами. И на  каком
же факультете вы учились?
   - На медицинском. Итак, вы не работаете ни в римском, ни в миланском...
   Он   настырен,   как   преследующий   жертву   паук.    Назойливая    его
наблюдательность, постоянно отклоняющая беседу от нужной ей  темы,  начинала
раздражать, как зуд. И показная грубость его речи - тоже.  Логично  было  бы
прервать разговор, указав сторожу на его  подлинное  место,  по  ту  сторону
бортов жалкой конторки, и посоветовав не высовывать оттуда слишком  длинный,
вынюхивающий что его вовсе не касается, нос.  Но  она  вовсе  не  собиралась
поддаваться на, конечно  же  -  намеренную,  провокацию,  тогда  не  надо  и
затевать такие  поездки,  и  постаралась  сдержать  раздражение:  что,  если
глянуть иначе на эту... лаконичную речь,  сопровождающуюся  почти  столь  же
лаконичной мимикой, собственно, никакой? Тогда и все остальное оборотится  в
другое, в свою противоположность.
   Тогда окажется, что у него такое же лаконичное, крепко слепленное бледное
лицо. И  с  ним  не  очень-то  вяжутся  эти  рыбьи...  впрочем,  она  и  тут
несправедлива...  преобразившиеся  в  просто   усталые,   и   от   усталости
невнимательные глаза. И  нос-то  как  раз  короткий,  прямой,  поэтому  очки
постоянно сползают на его кончик. Мягкие, она бы даже  сказала  -  порочные,
складки у рта. Если сбить с него дурацкую спесь, можно получить нечто  почти
пристойное. А если протереть свои очки, вон они как  запылились,  пристойное
вполне.
   Она поколебалась, сняла светофильтры, протерла пальцами... И засунула  их
в сумочку, вдогонку ругнув себя за то,  что  опять  привлекла  к  безвкусной
финтифлюшке ненужное внимание. Но нет, этот тип и глазом не  повел.  А  ведь
эти колебания, сопровождаемые  бессознательным  качанием  подбородка,  и  те
предостерегающие покачивания пальцем - все это могло  бы  выдать  ее  ему  с
головой: все они были  выступившей  наружу  внутренней  ее  дрожью,  заметно
увеличившей размах своей амплитуды.
   - Нет, я работаю в мюнхенском университете, - приступила она к  уж  вовсе
ей ненужным объяснениям. - Я родилась в Мюнхене, это в Германии, в  Баварии,
если слыхали. Но моя мама из Триента. Итальянский  -  мой  второй,  а  то  и
первый язык. Естественно, что я занимаюсь романистикой. И сейчас я по обмену
в римском университете, знаете - ваши к нам, наши к вам,  общий  европейский
дом. Это, конечно, временно, а жаль, мне нравится Рим. Эта  моя  поездка  от
римского университета. Показать бумаги?
   - Почему это? - удивился он.  Вот  и  от  последнего,  главного  элемента
псевдорустикального стиля не осталось и тени.
   - Начто, - язвительно подправила она.
   - Я имею в виду причины, а не мотивы, -  возразил  он.  -  Их  так  легко
состряпать. Любые. Я имею в виду  бумаги.  Говорите,  ваша  мама  из  Южного
Тироля? Значит, она не настоящая итальянка, это ее вы должны винить  в  том,
что говорите с акцентом. И не раздражаться, если другие это замечают.  Итак,
все ваши баварские символы вы уже успешно сохранили. Красно-черные, если  не
ошибаюсь? Теперь снова хотите помочь нам сохранять наши, опять, да?
   - Бело-голубые, - поправила она кротко, будто признавала и  эту,  вот  уж
вовсе не  свою,  вину.  Но  на  самом  деле  потому,  что  закомплексованный
провинциальный  книгочей  невольно  помог  ей   покончить   с   мучительными
вспоминаниями, откуда взялся привязавшийся к ней  ночью  образ  двуцветного,
черно-желтого флага. Это были, оказывается, цвета ее родного города, так-то,
культуролог.
   - Но причем тут я? - радуясь избавлению от мучений, добавила она. - Да  и
простодушные баварцы. Вы все перевернули. Не наоборот ли - не вы  ли  первые
это начали, настоящие, не из Южного Тироля итальянцы? Кстати, мой папочка...
Но это уже совсем не ваше дело. Слушайте, я совсем неподходящая  посуда  для
сливания ваших исторических неврозов. Я вам не ночной горшок, и не  помойка,
на которую всякий желающий может выплеснуть полвека  копившиеся  помои.  Но,
может быть, дело вовсе не  в  патриотических  чувствах,  не  в  исторических
обидах? И вас обижает совсем  другое,  не  история,  а  биология,  точнее  -
зоология? Например то,  что  я,  низший  примитивный  организм,  по  сути  -
насекомое, живу активной жизнью, занимаюсь наукой, много езжу, встречаюсь  с
интересными  людьми,  преподаю  в  университете.  А  вы,  бедняжка   зоолог,
просиживаете свой зад в  одиночестве,  огороженный  от  людей  клеткой,  как
орангутанг. И что я эдак между прочим, мимоходом сваливаюсь вам на голову, а
вы,  примат,  то  есть  -  первый  парень  вашей  деревни,  вынуждены   меня
обслуживать, кстати - скверно. В то время как мое место у вас  на  кухне,  у
плиты и стирального корыта, если вы, конечно, мне их доверите. Это  днем,  а
ночью - мое место в другом грязном корыте, в  вашей  кровати.  И  не  каждую
ночь, а по субботам. Короче, вы обижены несправедливостью судьбы, поменявшей
местами зоолога и объект его науки. Может, вы  считаете,  что  я  занимаю  в
университете ваше место? Но это вы,  а  не  я,  не  дотянули  до  диплома...
ветеринара, как я понимаю. Разве нет?
   Начав столь кротко,  она  закончила  свой  монолог  с  большим  подъемом.
Причиной был все тот же зуд раздражения. Своим растущим  воодушевлением  она
намеревалась его подавить, переговорить. Другие  средства  не  годились:  не
чесаться же у него на глазах... А он промолчал, даже и не подумал что-нибудь
из этого монолога опровергнуть. Или извиниться.
   -  Но  вернемся  к  делу,  -  продолжила  она  с  тем  же  подъемом,  так
напоминающим натиск. На настроение хозяина она решила больше не реагировать,
как и на его попытки отклонить ее  от  темы.  Его  заболевание,  несомненно,
хроническое, пусть он с ним и справляется сам.
   - Я хотела бы встретиться с людьми,  знающими  толк  в  местных  обычаях,
обрядах, еще лучше - с принимающими в них участие. С музыкантами,  например.
Кто тут у вас местная знаменитость? Я хотела бы с  лучшим,  который  бы  был
поопытней, постарше.
   - Похоже, вы там на своем месте, в вашем... университете.  Я  в  этом  не
разбираюсь, не знаю - кто лучше  или  хуже.  У  меня  своя  музыка.  Хотите,
включу?
   Он явно тоже решил гнуть свою линию,  упереться  рогами,  вон  как  опять
набычился. Что ж, посмотрим, кто кого.
   - Спасибо, вашей музыкой я уже сыта. А  лучше,  наверное,  тот  музыкант,
которого чаще приглашают,  скажем,  на  свадьбы.  Кто  больше  зарабатывает.
Городок ваш маленький, не станете же  вы  уверять,  что  никого  из  них  не
знаете?
   - Уверять не стану, хотя редко бываю на свадьбах. Но  я  все  понял:  вы,
конечно, вынюхиваете тех,  кто  уклоняется,  по  вашему  мнению,  от  уплаты
налогов. И выжимаете из меня информацию, прямо сказать - донос. Сегодня люди
обходятся без прелюдий, вы сами так утверждаете, тогда зачем вы соврали  про
университет? А вчера - про Неаполь?
   - Ну почему  -  донос...  -  Она  снова  поколебалась,  и  эти  колебания
выразились в соответствующем покачивании плечами, опровергать  ли  обвинение
во лжи, или нет. Но решила, что его, пусть на вид и  обидное,  предположение
может оказаться полезным, и не опровергла, продолжив эту складывавшуюся сама
собой, усложненную игру. - Хотя, если глянуть на дело  с  этой  стороны,  то
лично ваш бюджет не только не пострадает, но и выиграет. Если вы укажете мне
тех, кто меня интересует. Что тут такого? Так дано: подати  есть  подати.  И
если вы такой патриот, то как все достойные подданные - аккуратный данник. И
у вас должны вызывать отвращение те, кто обманывает ваше государство.  Да  и
без патриотизма, разве в  ваших  этих  книгах  не  написано,  что  кесарю  -
кесарево?
   Она попыталась  ткнуть  пальцем  в  раскрытую  перед  ним  книгу,  но  не
дотянулась.
   - А вчера я говорила правду: я ехала и через Неаполь. Как же  еще  к  вам
добраться?
   Высказ