тебя,  жестокие  пейзаж  и
погода, сам крошечный, и такой  бессердечный  городишко  -  все  это  звенья
нанизанных друг на друга железных оков, голых недвусмысленных обстоятельств.
Нетрудно понять, что ты крепко схвачена, стиснута ими, что  задыхаешься  под
их давящим спудом.  Их  обращенные  к  тебе  наружности,  сложенные  в  одну
поверхность, в один твердый край надвинувшегося  на  тебя,  подступившего  к
тебе мира, притиснулись вплотную и плотно охватили тебя. И  тебя  охватывает
оцепенение от тягостного сознания их преднамеренности.
   Забастовка на почте, в банке,  подумать,  в  такой  забытой  Богом  дыре!
Сколько там этих служащих - один-два? Да так не  бывает,  какой  же  в  этом
смысл, если оно не нарочно, нарочно  для  тебя!  Что  скажешь  теперь:  игра
воображения,  привычка  все  обвязывать  цепями  ассоциаций?  Откуда  же  им
взяться, способность порождать их отнята у тебя еще вчера,  ты  это  знаешь.
Нет, это другие, вовсе не игрушечные цепи.  Это  реальные  узы,  приковавшие
тебя к событию, сковавшие тебя по рукам  и  ногам,  по  сердцу  и  мозгу,  и
дымящейся от прикосновений раскаленного их железа, окованной ими  душе.  Вот
ты и оцепенела.
   И вот, ты не можешь  совладать  даже  с  мелочами,  с  которыми  запросто
справляются все повсюду, и в их числе совсем еще недавно - сама ты.  А  тебе
продолжают создавать все новые и новые препятствия. Только вот что: все  эти
люди, милая, продолжающие аккуратно подсовывать тебе  новые  обстоятельства,
все они продолжают работу, навязанную  и  им  уже  давно.  И  они  невольные
соучастники того, что давно затеяно проделать с тобой. Сами эти люди -  тоже
обстоятельства. Их тоже тебе подсунули, а они о том и  не  подозревают.  Они
такие же невольники высочайшего обстоятельства, надевающего маску за маской,
нанизывающего на одни и те же оковы звено за звеном, как и ты: сама для  них
болезненное обстоятельство, которое навязали, насильно всучили им.
   Поверь, не было бы забастовки на  почте,  тебе  придумали  бы  и  всучили
другое,  а  результаты  остались  бы  те  же.  Сила,  надевшая  личину  этих
обстоятельств, лишь скрывается за ними, выявляет себя в  них.  Все  почты  и
банки, обезьянье  кривляние  перед  тобой  участников  действа,  даже  руины
декораций сцены и ее освещение - все это из одного источника, источника этой
силы.  Все  обставшие  тебя  обстоятельства  -  лишь  ее  временная   плоть.
Бесформенная мощь обросла плотью формальных обстоятельств для  того  только,
чтобы осилить тебя, совершить над тобой неслыханное насилие! Принудить стать
на  четвереньки  в  постыдную  позицию,  пригнуть  шею,   подставить   круп,
приоткрыться... И тогда... А тогда уж поздно будет вертеть по-куриному шеей,
высматривая - кто же это так свирепо пристраивается к тебе  сзади,  чтобы  и
тебя нанизать на свой... нож!
   В ее паху вскипела густая  волна,  шейные  мышцы  пронзила  боль.  Темная
краска обожгла щеки. И она  визгливо  выкрикнула,  как  кричит  оскорбленная
рыночная торговка, не сумевшая навязать свой товар:
   - Вы у меня еще попляшете, мошенники!
   Она не поверила, что эта работа была проделана  ее  связками,  ее  родным
языком: так был неузнаваем голос, произнесший эти слова.  Тот,  который  она
так долго соразмеряла с принятыми образцами, подгоняла к ним,  обрабатывала,
как терпеливый ремесленник, ничего общего не имел с этим, не соответствующим
никаким образцам. Вокруг нее среди горчичных кочек каменной пустыни валялись
обломки всех мер. Раскачивая лодку, она добилась только того, что  раскачала
свои собственные качели. Все сгрудившиеся на другой их стороне, против  нее,
все пытавшиеся свести на нет ее усилия, оказалось, помогали ей  раскачивать,
и не подкачали: теперь пожинают плоды совместных усилий, летят вместе с  нею
на одних общих свистящих качелях, а  куда?  Она  ощущала  эту  общность  как
распространившийся по  всему  телу  зуд.  Сильней  всего  зудело  в  области
поясницы, горячее.
   - Захотите привести себя в порядок, прошу пожаловать ко мне в bottega,  -
сказал цирюльник. Это он завел свою руку ей за спину и положил  на  ее  круп
горячую ладонь. - Я лично вас обработаю, в виде исключения.
   - И откроете мне кредит  по  примеру  вашего  падре.  Ну  да,  лавочка-то
одна... - вяло отмахнулась она. Сопротивляться его наглости не было сил, они
уже были высосаны вчистую: без остатка поглощены безрезультатным  разговором
и жарой. По той же причине она давно уже  не  называла  своих  анонимных,  в
сущности, противников придуманными для них именами. И это  свидетельствовало
уже не о каком-то там размягчении, а о настоящей подавленности.
   - Ну нет, - возразил он, - я не такой лопух.  Сегодня  вы  тут  -  завтра
фью-ю... Но лучше бы прямо сегодня. При вашем явно некрепком здоровьи  нужно
строго придерживаться меры. Иначе - никаких надежд на безболезненный исход.
   - Только безнадежные упования на  надежды,  -  согласилась  она.  -  Зато
никаких противоречий в терминологии.
   - Но противоречия все равно остаются в главном, в  поведении.  Вы  ведете
себя,  как...  сгорающая  от  любопытства  девственница,  я  хотел  сказать:
бабочка, так безрассудно играете с огнем. Я имею в виду солнце.
   - Скажите прямо: костер, который вы для меня тут развели. Ладно, я  пошла
домой, - сказала она, разворачивая корпус на прямой, самый экономный курс  к
гостинице.
   - Ну да, - подтвердил он, - это было бы лучше всего. Назад, домой.
   Его ладонь, сорванная начавшимся разворотом  с  теплого  местечка  на  ее
крупе, заскользила ниже, ненадолго задержалась на  копчике  и  вдруг  звучно
шлепнула по уже давно напряженной, не дождавшейся соответствующих приказаний
забывшей о ней хозяйки, ягодичной мышце. Тотчас и левая рука  хозяйки,  тоже
не дожидаясь приказа, дернулась, чтобы ответить такой же звучной  пощечиной.
Или прямым ударом в нагло выпяченное брюшко  насильника.  Уже  крепко,  сами
собой, сжались для этого в кулак пальцы, побелели их костяшки...
   Что  это  ты,  милочка,  обратилась  она  к  своей  руке,  как  к  чужой.
Собираешься устроить грубое увеселение для простонародья, у всех  на  глазах
драку девки с педиком-брадобреем? Не спрашивай: у кого это - у всех. А  даже
если кругом никого, ты что же, хочешь окончательно загнать меня в гроб? Мы с
тобой заслужили это насилие, нам только вернули должное.  Придержи-ка  лучше
сумочку, вон она уже сползает с плеча, сейчас шмякнется на землю - кто тогда
станет раком, чтобы ее поднять, ты?
   И рука, поколебавшись немного, опустилась  на  прежнее  место,  и  пальцы
снова сжали гладкий ремень.
   Цирюльник очень даже мило ухмыльнулся. Еще бы ему не понять,  что  с  нею
происходит, конек у него как раз для этого подходящий.  Она  приняла  и  эту
милость  власть  имущего  как  должное,   тоже   с   пониманием,   почти   с
признательностью. Кислую ее горечь, для пущей внятности разделенную  надвое,
она ощущала и на языке, и в сердце: горечь - сердцем, кислоту - языком.
   Они разошлись теми же, так  давно  проложенными,  что  уже  общепринятыми
диагональными  путями,  какими  час  назад  сходились  на  этой   сцене   со
священником. Назад за кулисы, по домам. Она и не глянула,  действительно  ли
цирюльник направился в свою bottega, зная, что не удержится и от взгляда  на
ту клячу, надрывно облизывающую, смачивающую сочащейся слюной голые шершавые
камни, оставляя на них мокрые пятна.  А  зачем  на  это  смотреть?  Дурацкая
сумочка, от которой так ныло плечо, обстоятельство,  созданное  ею  самой  и
притягивающее к себе, как мух, всех  участников  действа...  Неужели  нельзя
было без нее обойтись, дура, как это было всегда раньше? Что  за  муха  тебя
тогда укусила, кто  подсказал  эту  затею?  Плюнуть  бы  ему  в  рожу...  Но
попробуй, попади в него, нечто в твоем понимании несуществующее. Ты вот  все
жалуешься на других. А посмотри-ка на  себя,  когда  доплетешься  до  своего
трельяжа. По меньшей мере - найдешь, куда плюнуть и попасть.
   Ты жалуешься на все. Между тем, все дается тебе для твоего же блага. А за
благие дары не плюют в рожу дарящему, покорно его благодарят.
   Она помнила: все это уже думалось ей, и, кажется,  теми  же  словами.  Но
именно тягостность повторений принуждала сделать что-нибудь,  чтобы  от  них
избавиться.  И  она  была  этой  тягостности   по-настоящему   признательна,
действительно благодарна.
   Если бы не ритмическая фигура повтора, которая  объединяла  и  длила  все
действо, вряд ли бы ей удалось сделать хотя бы один шаг, не говоря уж о том,
чтобы многократно его повторить. Тягость повтора  и  была  тягой,  благодаря
которой  ей  как-то  еще   удавалось   передвигать   ноги.   Так   ритмичное
поскребывание уже до мяса стертого воспаленного участка кожи усиливает  тягу
делать это и дальше, несмотря на то, что одновременно усиливает боль. Еще бы
не быть благодарной, думала она, тащась через площадь под триольный перестук
копыт, своих и чужих. Покорных ведут, брыкающихся гонят или тянут  насильно,
и спасибо за это. Иначе ни тем, ни другим не  дастся  превозмогание  тяжести
придавившего и тех, и других, спуда. Превозмогание, которое все они называют
одинаково: жизнь. Ей и скажи за все спасибо.
   Задыхаясь, месит копытами за левым плечом  твоим  эта  кляча,  жизнь.  Ты
отлично это знаешь, начто тебе оглядываться. Но и справа встает это исчадие,
направляет гибельные пути к тебе, чтобы сбить с  ног.  А  твою  протоптанную
стезю испортили,  все  сделано  к  твоей  погибели  -  не  имеешь  и  одного
помощника. И смеются над тобою те, которых ты не поместила бы  и  со  псами,
люди без имени, отверженные цивилизованным миром, отмирающие отребия  земли!
Их-то ты сделалась ныне песнею и пищею разговора их. Они гнушаются  тобою  и
не удерживаются плевать тебе в лицо. Они сбросили с себя  узду  перед  лицом
твоим, хотят изгнать, чтобы ты жила в ущельях, ревела между кустами и жалась
под терн. Они кричат на тебя, как на воровку. Они пришли к тебе, как  сквозь
широкий пролом, как сквозь проломленную в оболочке мира платановую аллею,  и
с шумом бросились на тебя. Бросили тебя в грязь, и ты сама стала как  пепел,
как грязь. Что ж, ныне изливается душа твоя в тебя  же,  дни  скорби  объяли
тебя, ноют кости и жилы не знают покоя. Полы удобного льняного жилета - и те
жмут, натирают язвы тебе. Ужасы устремились на тебя, гонят тебя, как  ветер:
враз развеялось величие твое и удача разогнана гоном, как настоящие  облака,
не эти, фальшивые, обманный туман. Кому сказать за это спасибо?
   Благодаришь ты или нет  -  все  равно:  гон  продолжается,  длится.  Тебя
протягивают сквозь  пылающую  печь  с  прекрасной  тягой,  прогоняют  сквозь
реторту, чтобы выгнать из тебя - тебя, ханжески  называя  это  изгнанием  из
бабы сатаны. Чтобы перегнать тебя в  другую,  плавят  в  тигле  с  безмерным
давлением и температурой. Твоя кожа почернела на  тебе,  кости  обгорели  от
жара. Ходишь почернелая не от солнца, сестра  шакалам  и  подруга  страусам.
Цитра сделалась унылой перебежкой твоих копыт,  а  свирель  твоя  -  голосом
хрипящим, плачевным. Начто все это? А нато, что железо получается из  земли,
из камня выплавляется медь. Вырывают рудокопный колодезь в  местах,  забытых
ногою, спускаются вглубь, висят и зыблются вдали от людей - так я на  гранит
твой налагаю руку свою, с корнем опрокидываю горы, в скалах просекаю каналы,
потому что все драгоценное видит глаз мой там, где оно сокрыто:  в  тебе.  Я
останавливаю течение потоков и все сокровенное выношу из тебя на  свет.  Мне
скажи спасибо.
   Скажи спасибо еще раз, ведь путь  домой,  по  которому  тебя  гонят,  уже
протоптан тобою. Это тот же путь  в  гостиницу,  только  в  другую  сторону,
немного назад. Это дорога туда-сюда,  протоптанная  и  другими:  все  те  же
колебания между тем и этим, порождения той же внутренней ищущей дрожи,  этой
жестокой насмешки, называемой свободой выбора.  Благодари,  тварь  дрожащая,
тебя могли принудить первой прокладывать в ней колею. А так - позади у тебя,
и совсем не далеко отсюда, известные многим места. Их имена можно найти даже
на картах, ногтем последовательно прочеркнуть часть пути: Salerno, Eboli,  и
дальше, вон, обнадеживающее Potenza. А вот и его  цель,  почти  рядом,  тоже
обозначенная знакомым именем, пусть и не на карте - на  каменной  стене  над
раскаленной крышей  твоей  "Фиесты",  но  это  еще  крепче.  Эту  ногтем  не
продавишь, всесильное солнце - и оно справилось с одной лишь  ее  половиной:
тра-та-та... HOTEL. Первую половину  трудно  распознать,  характерные  черты
знаков выгорели почти бесследно. Что-то вроде ADAMO-HOTEL? Нет, это было  бы
уж слишком... ALBERGO-HOTEL? Все равно - очень смешно.
   Что ж, рассмеши меня еще! Я скажу тебе за это только спасибо.
   Над  крышей  "Фиесты"  продолжает  вибрировать  воздух.  Знаки  на  стене
корчатся  в  жарких  струях,  как  в  языках  пламени,   меняют   очертания,
переплавляются в другие, латинские  -  в  кириллицу.  И  вот  уже  и  вторая
половина  надписи,  HOTEL,  переплавлена  в  НОТЫ,  а  под  нею  теперь   не
затрапезная гостиница на краю света, а уютный и хорошо знакомый тебе  нотный
магазинчик в его серединке. Не слишком южно - но и не очень северно,  не  на
дальнем востоке, но и не на дальнем западе:  как  раз,  где  нужно.  Витрины
магазинчика  выходят  не  на  какую-нибудь  безмерно  отдаленную  и   оттого
бесформенную сторону света - на бронзовую скульптуру кабана и  на  двуглавую
кирху, чьи  колокольни  так  смахивают  на  двойной  минарет.  За  прилавком
сердечно улыбается знающая тебя много  лет  продавщица.  Она  в  деревенской
кофточке с кружевами и длинной зеленой юбке. Прохладным батистом обтянуты ее
груди.  В  волосах  свежая  хризантема.   На   полках   никаких   прогнивших
манускриптов, только кипы пахнущих свежей краской новеньких  тетрадок.  Мне,
пожалуйста, вот эту... Сколько с меня? Дороговато, но вполне по  силам.  Все
просто, и воздух в магазинчике нагрет не солнцем, и  увлажнен  не  потом,  а
дыханием простых сердец. Он по-домашнему уютен. Это действительно смешно.
   А воздух снаружи вибрирует не от нестерпимого жара, от  совместного  гула
колоколов. И многоголосого, не в  унисон,  разноязыкого  хорала:  так  гудит
полная веселых людей улица. И  все  они  сходятся  на  шумную  площадь,  под
ратушные часы с боем и смешными, выступающими и исчезающими в  них  куклами.
Под черно-желтый, изящно колеблющийся  над  аркой  ратуши  двуцветный  флаг.
Перед ним не с выпученными - со скромно опущенными глазами  статуя  Мадонны.
Она не вымята из глины, а отлита из черной с прозеленью бронзы. И  позолота,
похоже, не покрывает ее, а выступает из недр менее благородного металла.  За
спиной Золотой Мадонны - фонтан: на бортах каменной лодки болтают  ногами  и
щебечут веселые  девочки  и  мальчики,  и  птицы.  Вокруг  толпятся  уличные
музыканты в русских, чилийских, тирольских костюмах. Но сейчас  они  молчат,
вынужденные прервать свою музыку, уступить другой мелодии  -  гимну  Гайдна,
потому что на этот час назначено прощание с  бургомистром,  скончавшимся  за
служебным, не обеденным столом. Обычная уличная музыка, как и куклы в часах,
как и сам бургомистр, погружается  в  то,  из  чего  и  вышла:  в  молчание.
Исчезнув в том, из чего и выступила, она теперь соответствует случаю вполне.
   Гроб бургомистра завернут в двуцветную пелену, такая же осеняет  ратушную
арку, и всем известно, что это такое: флаг горoда, который принято  называть
столь комично, городом с сердцем. Или еще комичней - городом-раем,  ведь  он
так удобно устроился в цветущей райской долине у северного ранта  альпийской
подковы. В самом сердце этой долины, надежно защищенной настоящими снежными,
не фальшивыми меловыми, горами. Конечно, эти состряпанные  по  случаю  имена
так потешны, что нельзя  удержаться  от  смеха,  если  глянуть  на  них  без
патриотических предубеждений. Но ведь и теплое нежное сердце - тоже потешное
устройство. Достаточно его обнажить и глянуть  на  него  без  предубеждений,
чтобы уже не суметь сдержать слезы. Смейся  и  плачь,  и  эта  карнавальная,
двусмысленная мелодия Гайдна  отлично  соответствует  мотиву  происходящего:
двуцветному флагу, которым опеленут слишком большой гроб.
   В свою очередь, черная часть флага соответствует монашеской одежде,  ведь
официальное имя этого веселого и печального города  содержит  в  себе  слово
монах.  Чтобы  извлечь  скрытое  в  недрах  имени  города   слово,   фигурки
монаха-бенедиктинца налеплены повсюду. В желтизне другой части флага сокрыта
позолота. Но точно так и в вышитом на черном балахоне монаха желтом  кресте,
на котором он будто распят: в  справочнике-гербовнике  эта  желтизна  так  и
называется -  золотая.  А  в  Золотой  Мадонне  все  это  внутреннее  золото
выступает наружу, и оно выявлено намеренно, чтобы каждый из толпы  смог  его
узнать и без помощи справочных книг.
   Беспечная, беспечальная толпа.  И  музыка  гайдновского  гимна  вовсе  не
печальна, но и не радостна, лишь чуть торжественна, как на открытии осеннего
пивного  праздника:  старый  король  умер,  но   да   здравствует   молодой,
распечатывающий первую пивную бочку король! Тебя не коробит  это  сдержанное
веселье на похоронах. Ведь тебя не коробит надпись кириллицей над  входом  в
нотный магазин в центре баварской столицы, мало ли тут  всяких  надписей  на
любом языке. Наоборот, это приятно тебе, одной из  частей  твоего  сердца  -
крохотному левому  предсердию,  знающему,  что  его  омывает  горько-сладкая
славянская кровь. Если что и неприятно, так это знание  ума,  что  все  это,
такое близкое всему сердцу, очень уж далеко отсюда, слишком далеко от  тебя:
отделено от тебя. Что увидеть это тебе дано только в воображении  сердца,  в
бодрствовании сердца - во сне ума. Но спасибо и за то.
   Пусть только там, во сне ума, на скрытый в  недрах  твоего  сердца  город
набегают  тяжелые,  полные  влаги  облака,  пусть:  все  же  они  где-то  да
набегают... Без снов можно и совсем разувериться в их  существовании.  Пусть
только в сердце, а все же они омывают старые дубы и магнолии  дождем.  После
дождя не гудят - поют в огромных липах  пчелы,  и  в  дождевых  радугах  без
труда, легко  пасется  прохладное  солнышко,  поочередно  высвечивая  районы
города. Когда-то и сами они были различными городками, а теперь вот  слились
в одно.
   Вот, взрываются, ударяясь об  асфальт,  каштаны  на  набережной  Изара  в
Лехеле. А вот - в запущенных садах Герна подгнивают  на  траве  прошлогодние
кленовые лиcтья, а поверх уже ложатся новые, красные и желтые. Глядя на это,
содрогаются  и  замедленно  бледнеют  истомленные   гортензии.   Уподобляясь
льдинкам, застывают в неподвижности  капли  на  их  вялых  лепестках,  и  на
прихваченных инеем металлических лепестках астр, застывает и весь уже слегка
примороженный   утренниками    железистый    воздух.    Навсегда    замирают
перенасыщенные влагой мокрицы и улитки, навечно продлен весь этот запущенный
праздник увядания, и в черной воде каналов навсегда утоплены золотые листья.
Лебеди плывут над ними вдоль выездных аллей Нимфенбурга, и в дворцовом парке
тоже. Их кормят официанты в красных полуфраках  из  ближайшего  итальянского
ресторанчика, а у его дверей забыта громадная черная гондола.  Они  смеются:
люди и птицы.  В  лавчонке,  торгующей  только  напитками,  смеясь,  танцует
подвыпившая пара, он и она.  Они  смущаются,  увидев  входящего  покупателя.
Смеясь и смущаясь, под гайдновские гимны торжественно увядает  влажный  рай.
Давай посмеемся, мы на похоронах. Давай, одно другому так не  соответствует,
что в их чрезмерном, крайнем неподобии проступит их тождество.  Они  отлично
совместятся,  хотя  и  очевидно  противоречат  друг  другу.  Пусть  лишь   в
воображении совместятся, но спасибо и за это.
   Спасибо  большое,  ведь  эти  картинки  -  последнее,  что  дано   твоему
воображению. Но и ему позволено дать  тебе  их  только  затем,  чтобы  сразу