стойчивости корпуса, апломба, важней  всего  поясница,  примерно  в
области  пятого  позвонка,  вокруг   которoго   постепенно   разрабатываются
небольшие, но сильные мышцы. Именно эта часть спины, при свободно  опущенных
плечах и лопатках, должна ощущаться подтянутой вверх. Правильно поставленная
спина помогает при отдаче от пола в прыжках и мягком, сдержанном приземлении
после прыжков, при всех движениях на пальцах, вращениях на полу и в воздухе,
хочется  уточнить:  у  потолка.  Да  и  выразительность  движений   корпуса,
заключающаяся в его свободных наклонах, перегибах, гармоничных переходах  из
одной позы в другую, в сочетании с хорошими движениями рук и  головы,  может
быть достигнута только при правильно поставленной спине. Но -  осторожно!  -
поначалу не рекомендуется слишком подтягивать спину, можно сорвать связки. А
нагрузка на позвоночник при  еще  недостаточно  окрепших  мышцах  ног  может
привести к его прогибу, к  лордозу.  Свободная  грудная  клетка,  подтянутые
живот, желудок и ягодичные мышцы - вот все,  что  требуется  для  начала,  а
устойчивости тела помогут руки. А если не помогут  твои  -  помогут  мои:  я
поддам тебе под задницу. Ты помнишь, так  это  делалось  и  в  твоем  убогом
танцклассе.
   Единый  стержень,  образованный  подтянутостью  бедер,  опорной  ноги   и
поясницы, даст возможность успешно приобрести апломб, развиться  технике,  а
следовательно и артистизму исполнения. Но руки, руки - главные  помощники  в
танце. Каждая из них обязана знать, что делает другая, это  тебе  не  подача
милостыни, а хозяин их - должен знать,  что  делают  они  обе.  Что  же  они
делают? Они содействуют. Они участвуют в исполнении,  они  соучаствуют.  Они
содействуют всему действу: общей устойчивости тела, на  полупальцах  ли  оно
или на пальцах, помогают во всех видах вращения, на полу и в  воздухе,  дают
вращениям форс, содействуют их мощи.  Особую  роль  руки  играют  в  больших
прыжках,  где,  энергично  содействуя  взлету  и  задержке  в  воздухе,  oни
одновременно сохраняют и  подчеркивают  рисунок  позы.  Три  позиции  рук  и
подготовительное их положение, тщательно выученные и тщательно соблюдаемые в
тренировочной  работе,  открывают  неограниченные  возможности  и  позволяют
отступать от академических  канонов,  чтобы  получше  передать  пластический
смысл исполняемого, как бы это ни было трудно. А это - по-настоящему трудно:
пластикой передать страдания распинаемого, корчи сжигаемого живого тела.
   Форма трех позиций всегда будет  как  бы  просвечивать  сквозь  различные
отступления от них. Руки смогут сознательно управлять движениями всего  тела
даже там, где  новые  па  танца  будут  сильно  отличаться  от  классических
канонов... А  ты,  дорогая,  что  делаешь  этими  руками  ты?  Занимаешь  их
абсолютно бессмысленными хлопотами, отвратительно  скребешься,  подтягиваешь
дурацкие шорты...  Окстись,  дуреха,  схлопочешь  еще  раз  под  задницу,  и
впридачу оплеуху.
   Ну-ка, всерьез за настоящую работу. Пока еще не явились к тебе  обученные
партнеры, и дело не дошло до сложных поддержек.  Пока  еще  дело  дойдет  до
заносок, больших прыжков и развития  в  них  элеваций  -  давай-ка  займемся
элементарными упражнениями для рук, которые ты запускаешь куда попало: итак,
размер три  четверти.  Если  хочешь  -  для  начала  медленный  вальс.  Хотя
вообще-то вальсом тут и не пахнет, но это для  начала:  после  запустим  его
поскорее, rapido. Встать боком к палке в первую или пятую позицию, опереться
на ребро жалюзи одной рукой, другая в  подготовительном  положении.  Прежде,
чем выйти на площадь самой, надо как следует  подготовиться.  На  два  такта
рука сейчас поднимется в первую  позицию,  потом  еще  на  два  -  положение
сохранится, еще на два - опустится назад. И так два раза, и еще четыре раза.
   Теперь нога. Battements tendus вперед,  начинаем  с  первой  позиции.  На
первую и вторую четверть работающая нога выдвигается вперед носком в пол, на
третью четверть выбрасывается на 45 градусов.  Повторить  упражнение  четыре
раза, потом исполнить его в сторону и назад! Шесть раз,  восемь  раз!  Мышцы
сами исполнят, не сомневайся, они сами испытывают  тягу  к  движениям,  тяга
распирает их изнутри, потому что они  сами  и  есть  тяжи,  а  ты  -  только
свидетель  их  работы,  зритель.  Они  сами  жадно  желают   движений,   они
изголодались по движениям, в движении их  жизнь.  Пусть  тебе  и  не  слышна
музыка, но зримая музыка движений тебе отлично видна, чего ж  тебе  еще?  Не
мешай ее двойному ходу, на поверхности  и  внутри,  это  как  дуэт,  двойной
канон: скрипка наверху вывизгивает мелодию, а под  нею  колотится  тамбурин,
тянет ее вперед, продлевает своей мощью мелодию. Они  изголодались  друг  по
другу. Длящаяся музыка - это дление творения,  они  соединились,  скрипка  и
тамбурин, чтобы соучаствовать в нем. Чтобы пожрать  друг  друга  и  сплясать
вместе - уже не дуэтом, а единому одному. И я спляшу  с  тобой,  и  я  пожру
тебя, родная, будь уверена. Обглодаю твои косточки подчистую. Ибо  я  -  сам
голод.
   Все у нас получится, только не ленись. Не то  я  подстегну  тебя,  да  не
ладошкой по попке, а кулаком в рожу, пинком ноги  под  сраку,  кнутом  вздую
тебя, кляча ты дрожащая, вонючая от пота! Если я подстегиваю и  вздуваю  над
землею небо, и кнут мой сотрясает земную кору, а мощь ударов плавит  породы,
если я двигаю горы - что ж я, не сдвину с места тебя? Да я  скорей  порву  в
клочья твою облезлую, всю в мерзких пятнах, шкуру!  Вот,  я  развязал  повод
твой, простер руки на живой гроб твоих костей  -  я  насильно  выведу  тебя,
упирающуюся, на площадь, в собрание живых, в жизнь. Или  приведу  к  смерти,
сучка ты позорная, вся в грязных слюнях и в течке, но это все равно:  смерть
- дом собрания всех живых. Не жди пощады - ждут жертву. Ты ожидаешь света  -
придет тьма: почерневший не  от  солнца,  от  голода,  свет.  И  распадается
голодный день твой, обнаруживая черноту внутри себя, и белый день становится
ночь. Ты сама почернела, дрянная чернавка, но не от  солнца  и  пыли,  а  от
тьмы, в которую я и среди дня пеленаю тебя.
   Ну-ка, ответь мне. Скажи то, что тебе хочется высказать. Тебя же  мучают,
и всерьез - а ты молчишь. Слушай, должно  же  и  тебе  чего-нибудь  хотеться
по-настоящему! Не на одни же жалкие препирательства со случайными встречными
на тему мужчина-женщина ты способна... Ну!  Если  ты  не  способна  ответить
соответствующим ударом на удар, так выкрикни хоть  что-нибудь,  но  от  всей
души. Начто же вдувают души, если не нато, чтоб они  вопили.  Зачем  я  тебя
вздул, если не затем, чтоб завопила ты?
   - Скоты, мучают беспомощную женщину,  -  бормочешь  ты.  -  Куда  смотрит
полиция!
   Туда же, куда и ты, цыпка! Храбро прижимаясь к запечатанным жалюзи. Ну  и
словечки же ты находишь, ими только смешить...  Ладно,  и  они  сгодятся  на
топливо. За неимением настоящих дров - и такая травка поможет подогреть пока
еще холодный наш гнев. Он все пожрет, станет горячей и легче. Еще  легче  он
понесет нас, вынесет сквозь планки жалюзи и  донесет  до  середины  площади.
Придвинет к белой плясунье, пристроит к ней и встроит в нее. И мы поможем ей
преодолеть пределы тела, сокрушив их с нашего краю: извне.  Эта  беспомощная
женщина - ты, а ты - я, надвинемся друг на друга, обнимемся и вдвинемся друг
в друга, и будем мы. И нас, триединых: тебя, меня и белую плясунью  вознесет
наш общий гнев, как пушинки с ощипываемой куры, к небесам, дорогуша  ты  моя
гадкая, мерзкая ты скотина.
   А он, cвятой гнев - уже тут, он уже легко  несет  нас  вместе.  И  потому
происходящее с нами троими внизу на площади  читается  тобою  сквозь  планки
жалюзи так легко, будто оно происходит внутри тебя и читается  между  твоими
ребрами. И дано в простейших,  давно  канонизированных  формах:  притчи  или
аллегории. Без усилий, без спотыканий читается оно  слева  направо,  тем  же
путем, которым движется теперь плясунья - и которым час назад  двигалась  ты
сама. Вот, читаем мы, сплошная крыша кепок разламывается, впуская  в  пролом
белую плясунью и нас, опеленутых общим на нас троих саваном, потемневшим  от
пота и многочисленных стирок. Кордебалет расступается,  освобождая  для  нас
необходимое пространство сцены.
   Вблизи нас остаются только двое. Один -  со  скрипкой  в  руках,  у  него
из-под кепки свешиваются  на  плечи  седые  волосы.  Другой,  помоложе  -  с
прижатым к груди бубном. Это долгожданные музыканты, нехорошо  опаздывать  к
танцам, козлы. Вам следовало явиться вовремя, чтобы дать  необходимое,  хотя
бы на два такта вступление. И  вот  результаты  вашего  опоздания:  лишенные
должного приготовления к танцу - мы  вдруг  спотыкаемся  о  кочку,  торчащую
между плитами, и обрушиваемся на камни ничком. Никто, даже ловкий парень без
пиджака, в  клетчатой  рубашке,  не  успевает  нас  поддержать.  Рухнув,  мы
переворачиваемся на спину, и сразу выгибаемся  мостом,  упираясь  пятками  и
затылком в камни. Наш саван бесстыдно задирается, открывая,  навязывая  всем
наши темные, широко раскинутые колени, эти мощные медные чаши. Навязывая  их
вместе с третьим, особо сложным коленом танца: в лежачей позиции.  Внимание,
показываем  только  раз:  вот  так  правильно,  вот  так  принято...  Ну-ка,
повторить! Облачка пыли вздымаются из-под наших пяток и темени.
   Толпа кепок сдвигается вокруг нас плотней, но  держится  на  почтительном
расстоянии. Площадь накрывает крышка из составленных зонтиков,  с  дыркой  в
центре для выпуска скопившихся под ней паров. Музыканты готовятся играть - и
мы приготовились следовать музыке.  Мы  так  давно  желаем  этого,  и  жадно
желаем, разве нет? Давай-ка вытащим из сумочки и включим наш диктофон, чтобы
после можно было без труда повторить урок и усвоить его как можно крепче. Мы
усвоим его, лишь бы не явился кто-нибудь еще и  не  помешал  нам.  Например,
какой-нибудь опоздавший к началу репетиции представитель знати.
   Так и есть, накаркал таки черный наш рот... Из  задника  сцены,  из  рамы
церковного портала действительно выдвигается новая скульптурная фигура. Это,
конечно же, ревнивый prete. На нем черная сутана до пят  -  мужской  вариант
нашего белого савана, его близнец. Прием  превосходный:  близость  усиливает
контраст. Вековая пыль, набившаяся в складки сутаны и лица padre,  углубляет
их. Такой  грим  делает  скульптуру  грубой,  но  сценически  выразительной:
злобная гримаса маски видна и издалека. Высокомерно не спускаясь даже  и  на
одну ступеньку ниже, священник приказывает  что-то  своей  пастве.  Пытается
опять  помешать  нам,  гнусный  фарисей.  По  его  приказу  двое  в  кепках,
притворяясь, что оказывают нам особо сложную  поддержку,  поднимают  нас  на
руки. Один из них - тот самый парень в клетчатой  рубашке.  Он  такой  среди
них, сплошь черных, один: клетчатый. И потому хорошо заметен. Мы выгибаемся,
корчимся у этих двоих на руках. Но они ловко делают свое  дело:  отнимают  у
нас белую плясунью. Не говоря нам ни слова - они ставят ее на ноги и  уводят
прочь, к платановой аллее, на ходу одергивая ей саван.
   Мы остаемся на середине площади, окруженные  толпой,  намеренно  мешающей
нам  последовать  за  уходящими.  Наша  плясунья  удаляется  от  нас,   вяло
переставляя  распухшие   ноги.   Неизвестно,   смогла   бы   она   двигаться
самостоятельно, не закинь они ее руки себе на плечи, эти двое:  клетчатый  и
черный партнеры. Кордебалет выжидает, пока они достигнут портала  платановой
аллеи, потом  следует  за  ними,  одна  кепка  за  другой.  Пылевая  поземка
порывается за шаркающими подошвами и укладывается мелкой рябью на плиты.
   Замедленно втягивается в  провал  аллеи  караван  серых  от  пыли  черных
горбов... Padre так же замедленно отступает в свой  портал...  Через  минуту
сцена становится пустынной. И мы  тоже  покидаем  ее.  Удаляемся  к  себе  в
гостиницу, втягиваемся сквозь щели жалюзи в свою комнату, сквозь щели своего
тела - назад, в  его  изученные  края.  Оттуда,  сверху  и  издалека,  опять
осматриваем сцену: да, площадь внизу снова абсолютно пуста,  как  и  полчаса
назад. Репетиция распущена,  все  отпущены  к  своим  собственным  обыденным
делам, восвояси.
   Но я - я не отпускаю тебя, ты больше не останешься  одна.  Моя  поддержка
непритворна, абсолютно надежна. Я могу держать  ее  сколько  нужно,  хоть  и
двадцать лет, если потребуется, пока тянется жара и длится экзерсис.
   Прочитанное сквозь щель жалюзи болезненно уязвляет  тебя.  Так  и  должно
быть: ты ведь соучастница и должна делить все тяготы предприятия с  другими.
Твои натруженные мышцы выкручивает та же боль, какая  взламывала  и  корчила
белую плясунью. Глядя на застывшие страдальческие складки  твоего  лица,  их
вряд ли уже удастся разгладить, в этом не усомнишься. Неужели и  то  -  тоже
женщина, вот какая мысль отложилась на тебе этими  складками.  Какой  жуткий
жребий, ужасная судьба! Или... жребий и судьба не тождественны, не одно и то
же? Скверная, омерзительная  догадка.  О  ней  в  канонических  писаниях  не
найдешь ничего, только следы подчисток в соответствующих местах, только дыры
умолчаний. Но дырки,  оставленные  изготовителями  фальшивок,  бесстыднейшим
образом выдают правду. Ты ее узнаешь и без  очков  с  диоптриями:  метили  в
тебя, только попали в другую. Вот что содержится в этих  дырках.  Ты  успела
увернуться... на этот раз.
   Учитывая твои задатки - никаких сомнений: этот раз вовсе не последний. Ты
это знаешь сама. Ты сама развивала свои задатки, сколько хватало сил. Имею с
ними дело и я, один за другим уничтожая их. Мы привыкли  доводить  до  конца
всякое дело, доведем и это.  Ручательство  тому  -  твое  неудовлетворенное,
мучительное желание досмотреть прерванное зрелище. Доучаствовать и в нем  до
конца. Оно  будет,  будет  продолжено,  продлено  для  тебя,  верь.  Будущее
обязательно будет, оно вот: уже подбежало к тебе совсем  близко,  уже  нашло
себе место и убежище в тебе. Продолжение обязательно последует, оно уже дано
и длится, это его время - и оно тут: теперь, после  того,  что  мы  с  тобой
видели, они не отвертятся, ни за что.
   -  Отрицать  после  того,  как  я  видела  все  собственными  глазами?  -
выкрикиваешь гневно ты с таким облегчением, что звучит оно гордо.  -  Ха-ха!
Глянула бы я, как у них это получится. Попробуют они у меня теперь упереться
рогами.  Уж  теперь-то  я  им  рога  обломаю  враз.  Да  я  сама  устрою  им
продолжение, если они упрутся! Устрою, даже если придется сплясать самой.
   Жилет прилипает к груди, пот льется  на  живот  и  ниже.  Но  он  уже  не
раздражает, напротив, усиливает облегчение. Вместе с ним  изливается  лишнее
напряжение. Верно, рабочий пот всегда освобождает от него.  Ты  вспотела  не
меньше,  чем  белая  плясунья,  это  надо  признать,  хотя  ты  всего   лишь
подплясывала ей. Что, если ты и в остальном неотличима от нее? И ее жребий и
твоя судьба - одно и то же, поскольку гонят вас к одному и тому же? А  вдруг
во всех зеркалах, если глянуть в них теперь, ты увидишь не почерневшую себя,
а белую ее: твою коренную, верховную ипостась?
   Ты  не  возвращаешься  к  зеркалу,  чтобы   проверить   это   подозрение,
подтвердить или опровергнуть его. Напротив, опасаешься  даже  глядеть  в  ту
сторону, откуда оно так зазывно мерцает, притягивая тебя. Ты отлично знаешь,
в чем причина опасений. Слишком хорошо они известны,  эти  опасения  и  этот
давний источник тяги. Они известны тебе давно, с тех пор,  когда  ты  еще  и
говорить-то как следует не умела - а они уже были тебе даны.
   Да, ты тогда старательно упражнялась в говорении,  хотя  еще  не  слишком
уверенно ковыляла на  своих  кривоватых  ножках.  И  в  какой-то  миг  будто
впервые,  совсем  новыми  глазами  глянула  в  зеркало  маминого  шкафа,   и
обнаружила там чужую девочку с упрямым лбом, укравшую твое  любимое  платье.
После минутного панического испуга, а потом - неудачной  попытки  уговорить,
ты накинулась на воровку, чтобы придушить  ее  и  отнять  силой  украденное,
взять назад свое. Последствия твоего нападения были вполне предсказуемы. Они
соответствовали общепринятым канонам таких происшествий: разбитое  вдребезги
зеркало и глубокие порезы рук, из  которых  хлестала  кровь.  Но  среди  них
нашлись и не вполне канонические: после того случая ты долго не подходила  к
зеркалам, обходясь без них - и обходя их далеко  стороной.  Ты  не  решалась
глядеть и на другие блестящие предметы, страшась и там встретиться  взглядом
с мстительным  твоим  врагом,  нанесшим  тебе  увечья.  Вот  из-за  чего  ты
впоследствии не носила платьев, и папочка твой  со  своими  штанами  тут  не
причем.
   Не  совсем  каноническое  заболевание  вскоре  прошло  бесследно,  как  и
предрекал,  ехидно   посмеиваясь,   папочка.   Если   не   считать   следами
установившуюся привычку к штанам - и неприязнь к юбкам. Прошлo,  правда,  не
без паники со стороны мамы и участия психиатра. Но вот  выяснилось,  что  не
навсегда. Ведь и сейчас ты пытаешься опять обойтись без зеркала. Взамен  его
отражений - сама отразить себя, вдруг ставшую тебе  чужой  девочку.  Держась
подальше от зеркала, ты теперь осознанно повторяешь движения белой плясуньи,
пародируешь хромоту горбатого тарантула. Это совсем новая для  тебя  задача.
Для тебя, которая столько лет вырабатывала каноны размеренности и  текучести
движений, а теперь вот так же  старательно  разрушаешь  выработанное,  чтобы
выстроить на его руинах  безобразные,  не  соответствующие  никаким  канонам
судороги.
   Осваивая эту новую задачу,  и  выражающие  ее  непривычные  движения,  ты
обследуешь себя всю наощупь. И обнаруживаешь на себе незнакомый, чужой  пот.
Конечно же, незнакомый: он так несвеж, такого у тебя не бывало  никогда.  Но
не так уж он чужд тебе: ведь это мой  пот.  И  вот,  его  изливают  все  без
исключения твои ткани, налившиеся чавкающей жидкостью так,  что  сквозь  них
уже не прощупать даже самых мощных  костей.  Будто  все  они  -  продолжение
вздутого, заполненного до последнего угла чрева. С  его  натянутой,  как  на
тамбурин, кожей. На ней повсюду бесформенные пятна пигмента, особенно  много
их вокруг хамски выпяченного пупка.
   Что  ж,  скажешь,  и  пузом  подхватила  загар,  не  заметив,  что  жилет
расстегнулся? Объяснишь это тем, что позировала цирюльнику  и  священнику  с
голым брюхом? Не смеши,  эти  пятна  посажены  не  снаружи  -  изнутри.  Это
выступивший наружу пигмент гнева, его природная  естественная  окраска.  Она
проступила вместе с ровным его вспучиванием, разогреванием в тигле чрева,  и
излилась на поверхность твоего брюха. Ты по-прежнему предпочитаешь ссылаться
на воздействие яда, тебе что, хочется яду? Смотри, каждому - по его  вере...
Простому - только тогда простое объяснение, когда оно действительно просто.
   Ты ищешь других свидетельств, тебе недостатoчно моих слов? Они  находятся
сами, получи: вот эту стреляющую боль, непонятно - откуда  она  берется.  Да
отовсюду, дура! Она свидетельствует, горько кричит о себе сама.  Ты  яростно
накидываешься и обследуешь все укромные места, разрывая их ногтями  одно  за
другим, причиняя себе другую, сладкую боль: подмышки, канавки, ложбинки, все
ложные входы, и у входа отнюдь не ложного обнаруживаешь вскочивший фурункул.
До сих пор к тебе не приставала эта дрянь.
   Свежезакипевшая  волна  исступления  выкатывается  на  тебя  оттуда,   из
неложного входа, преобразившегoся в выход. Из-под  схваченного  под  шортами
стальными сухожилиями крепкого лобка. Ты  впиваешься  в  фурункул  пальцами,
большим   и   указательным.   Из   него   на   нежные   мышцы   выстреливает
горчично-зеленоватое  содержимое.  Самый  тупой  филолог   легко   определит
истекающее содержимое фурункула заключенным в нем самом словом:  фурор.  Да,
сама неистовость истекает из недр твоих через  заработавшие,  вскрывшиеся  в
телесной коре вулканы, так ты ею переполнена. Это  уж  слишком,  затравленно
бормо