на нем
высокую бутылку, и за столиком кружком - нет, не  толпа,  как  показалось  с
первого взгляда, всего лишь четверо, со стаканами в руках.
   Все четверо - склонившиеся друг к другу, как заговорщики -  точные  копии
друг  друга,  все  в  комичных  круглых  кепках  с   заломленными   желобком
козырьками,  крепко  насаженными  на  лбы.  Все  с  проваленными  щеками   и
глазами-пуговками без белков. В одинаковых черных, но выгоревших до серости,
костюмах. В грубых мятых рубашках с  застегнутыми  воротниками,  в  такую-то
жару. Все одинаково небриты, у всех недельная щетина.  Неотличимые  друг  от
друга близнецы. Будто реален только один из них, а другие трое  -  лишь  его
отражения. Они смахивают на мумий, нет,  на  рогатых  пауков,  сошедшихся  к
центру общей паутины о чем-то сговориться.
   В тот же миг, когда она появилась на пороге, все они  искоса  глянули  на
нее. Но сразу же вернули взгляды назад. Этого вполне достаточно,  ее  приход
замечен - что ж, мол, еще... И того уже слишком  много,  что  они  ради  нее
прервали свой разговор.
   Она приостановилась, чуть приторможенная  внезапным  гoловокружением:  да
ты, милая  моя,  перед  ними,  застегнутыми  на  все  пуговицы,  в  сущности
полуголая! Перед ними, черными, такая белая, такая... бедная  ты  моя.  Трех
минут в той духовке снаружи оказалось достаточно, чтобы закружилась головка?
Тебя даже подташнивает? Только бы не сблевать... от  всего  этого.  Шовинист
Энциклопедии оказался  прав:  морская  болезнь.  В  следующий  раз  придется
открыть зонтик, даже если и на одну минуту. Она с усилием отвела  взгляд  от
тех четверых.  И  другим,  дополнительным  усилием  восстанавливая  четкость
сознания, уставилась на пятого.
   Ага, вот этот и есть, конечно же, padrone di  casa,  сам  цирюльник.  Его
легко отличить от других, на нем нет кепки. Он без пиджака и хорошо  выбрит.
Еще и вымыт, кажется: сияет, как солнышко.  Он  взгляда  не  отводит,  разве
только когда косо поглядывает на тех четверых. Он двигается ей навстречу,  и
даже что-то говорит, подчеркнуто механической скороговоркой, но что?  Гул  в
ушах мешает разобрать. Она заставила себя слушать.
   - Доброе утро, синьора. - Его квакающий тенорок наложился на  общий  фон:
низкий гуд в ушах, словно бы издаваемый всем, что было  в  поле  ее  зрения.
Будто все оно подспудно вибрировало. - Чем могу служить?  Там,  на  площади,
ваша машина? Надо бы в тень... Судя по номеру, вы к нам из Рима? Виноват.
   Пока она соображала, в чем цирюльник  успел  перед  нею  провиниться,  он
подкатился совсем близко и  развязно  завел  руку  ей  за  спину.  Извинение
оказалось предупреждением. Она дрогнула, ощутив на своем крупе чужую горячую
ладонь, и на еще нывшем  крестце  чужие  пальцы.  Вышло  так,  будто  он  ее
подтолкнул: она невольно шагнула вперед, внутрь. А он,  втолкнув  ее,  сразу
прикрыл за нею  дверь.  Она,  наконец,  сообразила,  что  это  простая  мера
безопасности, чтобы не впускать внутрь жар с площади, и  ничего  больше.  Но
все равно это ей понравиться не  могло.  Особенно  -  прикосновение  горячей
ладони. И поэтому она заговорила резче, чем намеревалась.
   - Где ж тут у вас найдешь тень? Разве что в церковь загнать.
   Она не узнала своего голоса, так он успел преобразиться  за  какую-нибудь
минуту: скрипучий, желчный, совсем не ее голос - чужой. Связки  пересохли  и
зудели. Проклятая жара. Четверо близнецов в кепках снова уставились на  нее,
все теми же непроницаемыми пуговками. И опять отвели взгляды в некий  центр,
чтобы там по-прежнему их скрестить. Впрочем, этим центром вполне могла  быть
бутылка, ничего сверхъестественного. Все уже  все  знают,  решила  она.  Еще
только утро, пусть и не такое уж раннее, а уже все про нее знают. Не  иначе,
четырехглазый Аргус успел доложить. Вот тебе и одна в городе.
   - Вы остановились в гостинице? Надолго к нам? -  продолжал  цирюльник.  У
него были веселые, нахальные глаза, когда он смотрел на  нее.  И  серьезные,
когда он поглядывал на тех четверых.
   -  Зависит,  -  выдавила  из  себя  она,  переводя  дух.   И   продолжила
скороговоркой, то ли подхватывая его манеру, то ли  потому,  что  уже  не  в
первый раз говорила это: - Как дело пойдет. Я, собственно, к вам с вопросом.
Вы, конечно, всех тут знаете, работа у вас такая, да? А я  собираюсь  делать
свою работу,  познакомиться  с  обычаями,  обрядами,  поглядеть  на  местные
ремесленные  изделия,  их  обычно  называют  народным  искусством,  поискать
старинные предметы обихода - какой-нибудь антиквариат.  И  еще  -  фольклор,
песни-танцы. Я хочу встретиться с  местными  музыкантами,  теми,  у  которых
побольше знаний и опыта.
   Ощущение повторяемости, занудного возвращения одного и того же, с  каждым
новым повторением укреплялось. Так с каждым новым махом убыстряется движение
качелей, и с каждым  убыстрением  преодоление  пространства  дается  качелям
проще. Но вот тут уж точно - ничего сверхъестественного, спохватилась она. В
прошлый раз это было ни во сне, ни за двадцать лет, ни в другой  жизни:  все
это ты, милая, говорила несколько минут назад очкастому мерину. А он, как он
возмущался, когда решил, что его  подбивают  на  донос!  Точно,  этот  Шпион
Энциклопедии успел забежать вперед, сострочил кляузу. А сам  ведь  предлагал
ей пожаловаться тут на него!.. Хороша бы она была, если б последовала такому
cовету.
   - Виноват, опыта в чем, синьора?
   Цирюльник сверх меры откровенно осмотрел ее голые ноги, просто  нахально:
снизу доверху. От его ухоженных усов дохнуло одеколоном.


                        ВТОРАЯ ПОЗИЦИЯ

   - Кажется, вы что-то сказали?
   Уже почти справившись с головокружением, она постаралась  точно  отмерить
ему сдачу: выговорить эти слова эдак пренебрежительно-любезно и  сопроводить
их точно тем же, откровенно хамским взглядом на его обвислое  брюшко.  Вышло
желчней, чем хотелось.
   Пока она занималась таким важным  для  себя  делом,  в  соседней  комнате
произошли перемены. Один из близнецов поднялся из-за стола  и  направился  к
ней.
   Даже и не поворачиваясь в ту сторону, она видела все: не с  возрастной  -
врожденной сутулостью, он двигается на несгибающихся коротких ногах  коряво,
как черный горбатый  паук.  Нет,  не  двигается  -  надвигается  на  нее,  с
приближением увеличиваясь в размерах, то есть, как бы выходя, выдвигаясь  во
всех направлениях за  пределы  поля  ее  зрения,  а  значит  -  одновременно
исчезая. Точно так исчезал тот одинокий прохожий в платановой аллее,  только
этот - в другом порядке, в перевернутом,  вывернутом  в  третьем,  глубинном
измерении зеркальном отражении: лицом к ней, а не спиной. Забыв  об  обороне
себя  от  наглого  цирюльника,  она  попыталась  глянуть  на  этого,  упорно
надвигавшегося на нее, так же в упор. И не смогла повернуть туда глаза.
   Но вынужденная продолжать прямой осмотр почти  касающегося  ее  обвислого
брюшка собеседника, она и углами  глаз  отлично  видела  глубокую  тень  под
козырьком посеревшей черной кепки того, другого, складки привычного молчания
по обе стороны его крепко сжатых губ. Измятые брюки, мешковатые  от  глубоко
засунутых  в  карманы  рук.  Будто  обсыпанный  пылью   выгоревший   пиджак.
Взлохмаченные тысячами стирок манжеты рубашки,  впившийся  в  кирпичную  шею
воротничок, особенно ясно - с коричневыми подпалинами  пуговицу  и  нависшие
над нею носорожьи складки шейной кожи.
   Дистанция между нею и подступающим к ней сокращалась  стремительно.  Вот,
уже видна окрашивающая его щетину седина, или забившаяся в нее желтая  пыль.
Она  бы  не  поверила,  если  б  ей  сказали,  что  когда-нибудь   она   без
вспомогательного прибора сможет увидеть столько подробностей.  Да  и  сейчас
предпочла бы верить, что эта пыль - не на его щеках, на ее очках.
   Что ж, светофильтры вполне способны дать картину глубже,  чем  она  есть.
Открыть в ней глубины, полные томительных значений:  погрузить  происходящее
днем в зеленоватые воды глухой ночи,  подступившие  к  глухому  переулку,  к
черному тупику, в который задвинута одинокая женская фигура.  Обнаружить  за
козырьком, этим отлично видимым  рогом,  невидимый  другой,  втрое  толще  и
крепче, хотя он и сделан из  мельчайших  колебаний  воздуха,  из  беззвучных
слов, из молчаливых опасений: из ничего. Все так, выставив и невидимый  рог,
с подчеркнутой беззвучием неумолимостью приближения,  надвигающийся  на  нее
задвигал ее в безвыходный тупик - каменный мешок - и вместе с тем исчезал. И
в животе у нее, как тогда ночью в душе, теперь можно поставить в этом  слове
оба ударения сразу, одновременно сжалось, оборвалось и  нависло  над  лонной
костью, будто этот невидимый рог уже погрузился в ее чрево. И она,  наконец,
испугалась по-настоящему. В затылке застучала кровь. Из-под волос  вытек  на
шею, и стал продвигаться ниже, пока не застыл между лопатками, липкий пот.
   В следующий, такой же тягостный, но  так  отделенный  от  предшественника
миг, будто никакой связи не было между ними, и  само  свойство  одного  мига
перетекать в другой будто никогда не существовало - она все же  поняла,  что
идут не к ней, а мимо. Точнее, сквозь нее. Просто к выходу, но  так,  словно
ее, стоящей на пути, здесь нет. Ее здесь нет, хотя она тут: ее  попросту  не
видят  эти  слепые  пуговки  под  козырьком  кепки.  И  она   проделала   то
единственное, что вытекало из этого: уступила дорогу, сошла с  прямой  линии
носорожьего пути. Шаг в сторону от линии -  и  идущий  действительно  прошел
мимо, протиснувшись в образовавшуюся между ее бедром  и  животом  цирюльника
щель. Коротко поддало чужим потным духом, но воздух и не шевельнулся,  будто
прошедший мимо и был только дух.
   Она не обернулась, чтобы посмотреть, как этот  дух  вытекает  наружу,  на
площадь. Ей и в голову это не пришло, потому что в тот  же  продленный  миг,
она и мигнуть не успела, поднялись и трое его близнецов. Словно  они  только
ожидали результатов первой попытки, чтобы  последовать  за  братом,  так  же
молча, как и он. Брат брату в затылок, все один к одному  малорослые  и  без
возраста, три черных тарантула. У всех узкоплечие пиджаки, руки  в  карманах
штанов, впившиеся в шеи воротники рубашек и крепко сжатые губы. Миг все  еще
тот же - а они уже рядом, они тут.
   Снова пахнуло потом, но уже сильней. И продлилось это втрое  дольше,  так
что внутрь успел проникнуть жидкий  воздух  снаружи  и  пришлось  разок  его
вдохнуть, сделать этот ничуть не облегчающий, тягостный глоток. Она и сейчас
не обернулась, прекрасно зная, как они выглядят сзади: точно так же, как тот
прохожий с горбатой паучьей спиной, исчезнувший в платановой аллее.  Вот  за
последним из близнецов закрылась дверь. Для того, чтобы понять это, тоже  не
нужно оборачиваться. Это можно  почувствовать  и  лопатками:  дверь  отсекла
наружный жар.
   - Рим большой город, - со значением  произнес  цирюльник,  глядя  на  эту
дверь. - Не так ли? А мы живем тут. Я хочу сказать - а нам тут жить.
   Выражение  его  лица  успело  измениться,  вмиг  стало  будничным.  Будто
окончился  тягостный  обряд,  похороны,  например,  и  теперь   ему   можно,
наконец-то, расслабиться.  В  будничную,  даже  домашнюю  преобразилась  его
развязная, с нагло выставленным животиком фигура. Она как бы  вся  размякла,
расплылась, и стало ясно, что цирюльник очень старается быть любезным. Может
быть, не слишком успешно - ну так что? Не навоображала ли ты, дорогая, и тут
- хамства и всяких ужасов, которых вовсе и нет, с чего бы это? Как бы то  ни
было, она последовала за преображением цирюльника: тоже расслабилась.
   - Вы бывали в Риме?
   Ремень уже успел намозолить ей левое плечо и она  перевесила  сумочку  на
правое. Цирюльник проводил ее жест внимательным взглядом.
   - Начто это? То, что удается заработать, можно спустить и  тут.  И  очень
легко при нынешней дороговизне. Но к нам ведь тоже редко кто заезжает, чтобы
оставить тут свои денежки. Так что мы квиты. Я  хочу  сказать,  мои  расходы
покрывают доходы, баланс - нуль. Есть, конечно,  спорные  пункты  и  в  моей
декларации, но у кого их нет?
   Его взгляд расслоился, стал многозначителен: и серьезен, и насмешлив.
   - Мне это не интересно, - сказала она.
   - Ну да, ну да... А вы прямо к нам - или вообще путешествуете, уже успели
посетить и другие места? Если нет, рекомендую не  ограничиваться  Кампаньей,
например, очень интересно к северу, в Абруццах. Но и у  нас,  конечно,  есть
горы, на которые стоит глянуть: Монте Вультуре, Кервиальто... да и Везув. Вы
уже видели Помпейи? Говорят, ни один турист не проезжает мимо,  чего  нельзя
сказать про Сан Фуриа. Увы, это справедливо: у нас нечего смотреть.  Но  вы,
наверное, ехали через Potenza и Benevento...
   - Стоп! Уже убедили. Признаю, вы знаете окрестности, как свою собственную
цирюльню, по-хозяйски.  Вы  что,  еще  и  любитель-географ?  Это  бы  вполне
соответствовало...
   Она не договорила, чему соответствовало бы, вернее - кому. Преждевременно
открывать  карты  глупо.  Не  исключено,  что  пусть  и  нелепые,   но   уже
завязавшиеся  отношения  с  хозяином  гостиницы  окажутся  полезными.   Если
придержать их и пустить в дело  вовремя.  Но  цирюльник  и  сам  не  дал  ей
проговориться.
   - А у вас в сумочке что - магнитофон? - подхватил он.  -  Что  ж,  вы  не
можете пожаловаться, что я отказался отвечать на ваши вопросы. Но  вы  могли
бы задавать их прямо, не придумывая хитростей.
   Ну конечно, донос Иуды Энциклопедии  был  однозначен.  Или  все  они  так
увязли в  своих  мелких,  давно  ороговевших  интересах,  что  любые  другие
расценивают  как  выдумку,  как  намеренную  ложь,  экран,   предназначенный
скрывать правду. Ладно, придется им подплясать. Ведь  наскакивать  на  таких
лбом - себе же набивать шишки, отращивать у себя  такие  же  рога.  Обходные
маневры куда эффективней. Они потихоньку их раскачают. Терпение, это  только
начало работы.
   - Не надо меня стращать. Я уже поняла, что ваши доходы не от туризма. Тут
все кричит об этом,  и  все  кричат.  С  чего  же  живет  ваш  городок,  чем
занимается, в основном, население?
   - Ну, вы же только что  его  видели,  наше  население...  Большинство,  я
полагаю, работники  в  латифундии.  Есть  и  что-то  вроде  кооператива,  но
дохленького. Вы сама знаете, как это бывает в наше время. И еще сфера услуг.
То есть, не сфера, это громко сказано, но при случае  -  почему  не  оказать
услугу?
   - Вы имеете в виду себя.
   - Не только. Есть служащие почты, банка, а еще  городская  администрация,
или вот наш падре... Хотя он оказывает совершенно  другие  услуги,  конечно.
Еще Адамо, вы с ним уже знакомы. Правда, ему до вас никого еще не  удавалось
обслужить, но теперь вот  с  почином.  Точно  так  же  у  него  с  врачебной
практикой, он вам говорил, что практикует? Но у  него  от  этого  голова  не
болит, ведь папаша его не обидел, кроме этой убыточной гостиницы еще кое-что
оставил. Если уж вам искать этот... антиквариат, то начните с Адамо, вот где
бы вам порыться как следует. Но предупреждаю: он  грубиян.  Я  ему,  кстати,
предлагал: продай-ка ты мне эту обузу, ну - к чему она тебе?  Не  захотел  и
разговаривать. Наверное, гостиница дорога ему как память о  папаше.  Вы  уже
поняли, городок наш маленький, семейные отношения  имеют  большое  значение,
вся жизнь строится на них. Мы, собственно, одна  семья...  Слушайте,  это  и
есть ваши интересные вопросы, ради которых вы к нам приехали?
   Тут он фамильярно подмигнул ей, показывая, что вообще-то  ему  и  без  ее
объяснений понятно, с чем она приехала. И  что  он  готов  и  ее  обслужить,
посотрудничать с ней, кто б она ни  была.  Что  он  уже,  собственно,  начал
сотрудничать, и непомерно активно, взяв на  себя  и  ее  роль:  сам  за  нее
формулируя вопросы к себе и сам на них не отвечая. С  этим  мошенником  тебе
будет трудней всего, решила она. Не главный ли он у них тут, в этом их,  так
сказать, семейном кооперативе, а? Padre  di  famiglia,  ее  крестный,  может
быть, отец. Вряд ли из него удастся выдавить что-нибудь полезное. Ничего,  я
вам взбаламучу ваше болотишко. Вы все у меня еще попляшете.
   Но одно ей все же удалось выжать из цирюльника, хотя, какую оно  принесет
пользу - неизвестно: круглосуточного Аргуса Святого Писания зовут Адамом. И,
стало быть, он имеет основания уворачиваться от выяснения имен. Какое  может
быть потешней его? Разве что ее собственное рядом, бочок к бочку. Вот был бы
ему случай разыграть для полного своего удовольствия сцену, если б он так не
крохоборствовал. Знай он об этом заранее, не только бы,  наверное,  соблюдал
обычные формальности, но и сам бы приплатил за свое развлечение.
   -  Не  все,  эти  для  начала.  -  Она  держалась   тона,   предложенного
цирюльником, в пределах меры расслабленной любезности.  Она  называла  такую
меру рабочим ритмом раскачивания. - Ваш так называемый кооператив,  конечно,
отнюдь  не  молочный.  И  в  латифундии  вряд   ли   производят   что-нибудь
питательное. Подъезжая к городу, я что-то не видала ни кукурузных полей,  ни
олив. Вообще ничего не видала, кроме пустыни. А семейные отношения  сами  по
себе не кормят ведь. Нет, непонятно, на что живет ваша famiglia... Не maffia
же она, надеюсь, или как ее там... camorra.
   - Да, сельское хозяйство  в  наших  местах  переживает  трудности.  И  не
последнее место среди них занимают засухи, они прямо преследуют  нас!  А  за
что, за какие грехи? Мы, вроде, ничем не провинились перед  Создателем...  С
чего мы живем? Сам ума не приложу, Бог его знает... Да и  какая  это  жизнь:
нищета. И никаких надежд на улучшение. Но и без надежд мы продолжаем уповать
на Бога, все продолжаем и продолжаем... Я вижу - вы иного мнения об этом,  и
о наших грехах тоже, да?  Видно,  считаете  их  достойными  не  упований,  а
наказаний.
   Он довольно быстро справился  и  с  новым  своим  превращением,  со  злой
гримасой. И она продолжила, улыбаясь:
   - А я вижу, вам не понравились мои определения. Наверное  потому,  что  в
обиходе, для себя, вы и сам пользуетесь ими. А для чужих у вас другие,  надо
сказать, странные термины: надежды, упования... Вы так их подаете, вроде они
противоречивы, несовместимы,  а  не  одно  и  то  же.  И  чего  вы  так  все
кривляетесь?  Боитесь,  что  после  нашего  разговора   вас   заподозрят   в
доносительстве? Ну, вы же не побоялись донести на  этого  Адамо,  интересно,
чем он вам помешал? Неужели тем, что доложил вам обо мне? Кстати,  зачем  бы
ему это делать, если не вы  тут,  дражайший,  всему  делу  голова,  capo  di
famiglia... Но меня все это, повторяю, совершенно не интересует. Назовем мой
интерес чисто научным. Местные традиции, песни-танцы, антиквариат - и все. Я
по этим вопросам специалист, а не по социальным. Моя докторская диссертация,
если вам известно, что это такое, как раз по проблемам формирования народной
музыки, и в частности - любопытнейшей истории возникновения тарантеллы. Этот
танец вам известен, не так ли.
   - А, такое интимное хобби: старинные костюмы, мебель, цацки, - прищурился
он, как бы принимая условия ее игры. - Слушайте, signora dottore,  если  вам
помочь в... поисках антиквариата, можно рассчитывать на ваше  содействие  по
части, назовем это так, налогов, да?
   - Да, можно и так выразиться: интимное! - Она постаралась, чтобы рост  ее
агрессивности выглядел естественно. - А ресторанчик у  вас  в  городе  есть,
хотя б один, если уж об интимном? Я еще не завтракала.
   - Так вас в гостинице не  накормили?  Поразительный  человек...  Виноват,
мне, конечно, следовало догадаться. Вы можете  позавтракать  со  мной,  если
пожелаете.
   Цирюльник вдруг приблизился к ней на шаг,  омерзительно  качнув  бедрами,
будто проделал танцевальное па. Так, что коснулся ее бедра своим брюшком.
   - Не бойтесь, без танцев, не так интимно, как ваше хобби.
   - Вы так неестественно кривляетесь, padrinо, -  пренебрежительно  заявила
она, на шаг отступая. - Можно подумать