там  очень
внятно. Маниакально-депрессивный психоз,  так  это  там  называется,  и  это
объясняет все его поведение с самого начала. И заодно проясняет все  другое:
оставленный  университет,  одно  упоминание  о  котором  вызывает   у   него
мстительное раздражение. Отъезд из большого города в сельскую тишину. А  там
- упорное сидение в темной  щели.  Побег,  а  как  же  еще,  от  него  жены.
Отсутствие практики... Да он конечно же на учете в психушке,  кто  ж  станет
лечиться у больного? И - кто ж тут из них двоих укушенный-то?
   Она постаралась  терпеливо  выслушать  донельзя  рваный,  предназначенный
только себе, бред больного. И она проделала это, с мрачной улыбкой. В успехе
старания немалую роль играл конфуз с календарем. Туда же частично относилась
и улыбка: вопрос, как такой  нелепый  конфуз  мог  случиться,  продолжал  ее
занимать. И потому слушала она, собственно, вполуха.
   Благодаря этому ей  удалось  вытерпеть  полностью  и  его  параноидальное
суждение, поданное в  рваной  стенографической  форме,  о  том,  что  каждый
следующий миг для самого мигающего - как бы  новое  состояние  все  того  же
мира. Состояние, которое далось мигающему  только  потому,  что  он  на  миг
отвлекся - и тут же вернулся, угодив  в  резонанс  колебаний  данности,  еле
заметной ее вибрации, дрожи, дыхания. Мигающему  кажется,  что  мир  умирает
каждый миг, чтобы снова родиться в следующий. А с чего миру умирать? У  него
нет причин умирать: он сам причина смерти, нет и мотивов: полнота его полна,
и мир  всегда  полностью  умиротворен  своей  полнотой.  Его  живая  дышащая
данность лишь  кажется  мигающему  прерывной,  не  будучи  такой.  Начто  ей
прерываться? Она всегда есть и всегда дышит. Она длится  и  длится,  скупая,
неделимая. Нечто вроде качелей, они же двигаются - да, мы это отлично видим.
Но они же и ни с места! Их движение разделено на позы, его как бы и нет.  Но
отрицать движение все равно не посмеет никто, верно? Даже вы не посмеете,  и
правильно сделаете. Уж не вам, конечно, отрицать, а самому подателю вам этой
данности, создателю качелей. Если уж отрицать кому-нибудь солнце, то не вам,
а его творцу. Вам, видите вы его или нет, надлежит лишь послушно сгорать.
   Иногда и он откладывал в сторону стенограмму, чтобы  процитировать  более
полный текст своего доклада.  Ну  конечно,  все  обобщения  лгут,  а  анализ
умерщвляет жизнь, если  хотите  -  да,  предпочитаю  говорить  общепринятыми
притчами... Говорит же ваш любимый Физиолог  аллегориями,  и  вы  ничего  не
имеете против, даже цитируете его! Ну и мы процитируем:
   - Кто ж не смигнет, глядя на солнце? Только бессмертные боги не мигают. А
смертные, знаете ли, мигают все, так им положено и  так  ими  принято,  даже
если они и выдающиеся смертные. Возьмите  Ахилла  и  Гектора,  я  думаю,  вы
слыхали эти имена... Хотя они и не руководили кафедрой вашего университета.
   - Гектора! - вскричала она. - Причем тут Зенон? У него Ахилл и черепаха!
   - Ну, Гомер, какая разница? Черепаха Зенона - тот же Гектор Гомера.
   - Значит, вот что за книга...
   Звучным шлепком ладони по обложке книги он прервал ее.
   - Что делает Ахилл, узнав о гибели своего друга Патрокла от руки Гектора?
Ахилл приходит в неистовство,  как  от  укуса  бешеной  собаки.  Что  делает
Гектор, увидев неистовство Ахилла?  Испуганный  Гектор  бежит  прочь,  cтрах
гонит его. Ахилл его гонит своею яростью, но  и  сам  гонится  за  ним.  Чем
сильней ярость - тем больше пугается  Гектор,  и  тем  быстрее  бежит:  гнев
Ахилла подстегивает его, как кнут, подкусывает  ему  беззащитную  пяту,  как
безжалостный тарантул. И потому Ахилл тщетно пытается дотянуться до беглеца.
Да, он видит спину бегущего совсем рядом, рукой подать - но никак  не  может
даже слегка коснуться бешено работающих лопаток жертвы. Чтобы не споткнуться
и не упасть, и не угробить тем самым всю свою затею, он  часто  посматривает
себе под ноги. То есть, отводит взгляд от этих лопаток  и  сразу  возвращает
его назад,  через  шаг,  через  миг!  Но  этого  достаточно,  чтобы  увидеть
повторенную позицию: да, отделенная от предыдущей заметным мигом,  но  точно
такая же спина. Он точно сам попадает в чужие жестокие лапы, в лапы повтора,
вместо того, чтобы заполучить желанное в свои.  Он  пытается  отделаться  от
цепких этих лап, смигнуть... А вдруг они отпустят его в следующий  миг,  так
же, как в прошлый вцепились в него: внезапно? Он снова переводит взгляд себе
под ноги, поднимает его назад... и  опять  перед  ним  повтор.  Что  ж  еще?
Занудность  повторений  раздражает,  еще  больше  разъяряет  его.  Гнев  его
усиливается, Ахилл и сам все яростней силится догнать ненавистного  Гектора.
Но чем более усиливается его гнев, тем он больше пугает Гектора, и  тот  еще
быстрей бежит прочь. И по-прежнему никак невозможно до него  дотянуться.  Он
как и раньше не дается, выскальзывает  из  рук,  вашими  словами  -  подобно
обмылку. Гнев Ахилла понятен. Вместо пойманного Гектора ему  снова  и  снова
подсовывают прежнего, по-прежнему бегущего впереди него. Вместо иного -  все
того же! Как же тут не разгневаться? Он и разгневан. И гнев, гонящий от него
Гектoра, вместе с тем кусает  и  его  самого.  Рвет  клыками  на  части  его
колотящееся изнутри в ребра сердце, словно оно не свое, а
   вистное чужое. Так и есть, этот гнев - не его, он дан ему  извне,  как  и
все прочее.
   - Как красиво! - прошипела она. - Ну, а мораль этой вашей аллегории?  Эх,
жаль padre смылся... Он-то уж объяснил бы ее исчерпывающе.
   - А мы и без него справимся, ибо мораль проста: так и вы,  тоже  в  своем
роде смертная выдающаяся, поскольку работаете в университете.  Вам  не  дают
того, чего вы добиваетесь, подсовывают другое. Естественно, и вы  разъярены.
Ахилл словно застыл на бегу, и вы застыли в позе нетерпения. Вы оба  подобны
статуе плясуна. Хотя и пляшете так бешено, что сердца рвутся на части. Перед
вашими глазами одно: вечно убегающий от вас желанный Гектор, потому что  его
гонит вечно растущий страх. У него за плечами вечно - что? Вы, иначе говоря,
преображенное гневом лицо Ахилла. И оно ужасно, оно-то и обратило в бегство.
Но становясь дальше все ужаснее и ужаснее, только сильней подхлестывает бег.
Гектор знает это точно, ведь и он по-своему мигает: постоянно  оглядывается,
вертит головой так, что трещат шейные позвонки, - не слишком ли  близок  его
гонитель! Поглядите на себя, так же поступаете и вы. Гектор оборачивается, и
каждый раз видит одно и то же,  еще  раз  преображенного  за  миг  возросшим
гневом - но все того  же  Ахилла.  Если  угодно  -  опять  же  вас.  Так  бы
продолжалось до сих пор, если б это дело не надоело богам... Вернее, если бы
Гомер не придумал ему  конец,  не  слишком  соответствующий  характеру  этой
сцены: у него Ахилл  все-таки  догоняет  и  убивает  Гектора.  Ну,  не  сам,
немножко помогают уставившиеся на них своими немигающими глазами  боги.  Что
еще остается делать поэтам? Риск слишком  велик:  никто  не  станет  слушать
песни, лишенные концовки. Занудство повествования без финала приведет любого
читателя в бешенство и он  порвет  книгу.  Бесконечное  мучительное  лечение
заставит самого  мирного  пациента  убить  своего  мучителя-врача,  и  затем
повеситься.
   - Вот бы кто проделал это с вами! Ничего б не пожалела...
   - Но так поступают поэты и врачи!  Зато  у  философа  Зенона,  который  о
пациентах не думал, а если думал - то настолько плохо, что  даже  эффектного
бегуна-красавца Гектора заменил  жалкой  ползущей  черепахой,  повествование
полностью соответствует событию. То есть, событие тождественно самому  себе.
Бедная черепашка Гектор, хотя и не виновата на этот раз  ни  в  чем,  ползет
себе и ползет. А Ахилл снова гневается, несмотря на отсутствие и своей вины,
и снова бежит за ней, сам не зная, начто она ему. Он даже не знает,  хочется
ему этого или нет. Потому что причина его бега не внутри его, а извне. Но он
и этого не знает, где ему на бегу различить  внешнее  и  внутреннее?  Именно
так,  будучи  неотличимым,  извне  проникло  внутрь,  и  стало   внутренним,
заставляя Ахилла снова и снова желать черепашку. Дробить ее, одну и  единую,
своим миганием на части. А черепашке и на такое деление, и на Ахилла  вполне
плевать, ибо дистанция между ними остается и  навсегда  останется.  Ибо  они
сами не совмещаются на одной дистанции и не совместятся никогда,  разве  что
не в пространстве, а в бесконечности, не во времени - в вечности. Или в том,
что вмещает и то, и другое: в воображении. Да и  то,  если  это  воображение
поэта. А так... изнуренный Ахилл никогда не  настигнет  убегающего  Гектора,
никогда не догонит свою черепаху. Но и те не убегут от  него.  Так  и  будут
вечно ворочаться на  расстоянии  вытянутой  руки  мощные  лопатки  беглецов,
распаляя гнев Ахилла, застывшего в одной и той же позе. А не достать ему  их
никогда. Ибо бег совершается в полном  безветрии  события,  в  бездвижимости
его.
   - Еще крас-сивей, - завела она глаза к  потолку.  -  Вы  уже  переплюнули
своих учителей, слили в себе их обоих. Так сказать, слили неслиянное. Ну-ка,
добавьте    еще    соответствующего    жару,    рапсод-философ!    Виновата,
тождественного, пожалуйста.
   - Поэты, погнавшись за драматизмом - этим обманчивым движением - скрывают
ужасную статичную истину. Предпочитают, чтобы труп Патрокла в  конце  концов
красиво оплакали, а труп Гектора еще красивей проволокли за колесницей.  Это
и выглядит красиво, и двигает сюжет, вы правы. Поэты имеют дело с  судьбами,
поэтому им нечего делать с подлинным  Ахиллом.  Ведь  неистово  разгневанный
Ахилл уже не подвержен судьбе. Пламенный его гнев переплавил и  ледяную  его
судьбу, преобразил ее в бесформенную жидкость. В лужу. В  высохший  овальный
след от лужи. Не добраться ей уже до  ахиллесовой  пяты!  Философ,  конечно,
найдет пищу для размышлений и в таких  некрасивых  следствиях.  А  поэту  от
огорчения придется собственноручно убить вслед за Гектором и  Ахилла,  чтобы
не убивать себя. Что до меня, не  философа  и  не  поэта,  то...  Короче,  я
предпочел  бы  быть  самим  Ахиллом.  Я  б  тогда  наплевал  на  всех  своих
обманщиков: поэтов, философов, Гектора и черепашку. И после  этого  вернулся
бы в шатер, чтобы как следует пожрать и уснуть. Короче, чтобы  дальше  жить,
как жил до встречи с ними. Советую и вам забыть  о  своей  черепашке:  жизнь
продолжается, да здравствует молодая жизнь, я хочу сказать - не пора ли  вам
пообедать, вон у вас  какие  голодные  глаза!  Вроде  вот-вот  накинетесь  и
сожрете.
   Но такого рода поблажки делались редко, большая часть доклада  подавалась
все  же  стенографией,  знаков   которой   она   решительно   не   понимала.
Агрессивность  подачи  только  ухудшала   дело,   произносимое   тем   легче
отскакивало от нее. Как ни пыталась она, но так и не смогла сосредоточиться,
чтоб хотя бы начать переводить порывистое  и  смутное,  подобное  пению  без
слов,  звучание  этой  речи  на  внятный   язык.   Неопределенные   созвучия
проскальзывали мимо ее сознания, будто ей подавались не различные  смыслы  в
разнообразной упаковке богатых аккордов, а одни  и  те  же  ободранные,  без
всякой смысловой оснастки, одинаково голые  конструкции-близнецы...  пустые,
лишенные тяготений цепочки, заменившие собой  ряды  звучных  ассоциаций,  не
наполненные вообще ничем плоские намеки на созвучия...  протекающий  мимо  в
тумане караван худосочных, обескровленных мумий, закутанных в  непроницаемые
пелены, прикрытых плотной плевой, сквозь которую не проникнуть,  которую  не
взломать... такой нетронутый, девственный колумбарий покойников-слов.
   От напряжения,  вызванного  стараниями  усвоить  слышимое,  она  усиленно
вращала глазами. В свою очередь,  от  этого  там,  и  почему-то  подмышками,
усиливались боли. Да и столкновениe перед дверью гостиницы, оказывается,  не
обошлось без своих последствий. Левая грудь ныла  чем  дальше,  тем  больше,
намного сильней правой. Она узнала это, как только обнаружила, что теперь ее
руки теми же куриными движениями тискают обе груди, будто сравнивают - какая
больше болит. То приподнимают их, как взбухшие на солнце дыни, то  отпускают
свободно качаться. Конечно, она нашла этому простое  объяснение:  в  складке
под грудями скопился пот, они неприятно прилипают к коже на ребрах - и  руки
их отлепляют, а потом двумя пальцами отводят и прилипший к ним жилет. Но что
толку от таких, да  и  от  всех  объяснений?  Если  и  после  того,  как  их
беззаконные действия выплыли наружу, руки продолжают  делать  то  же  самое,
снова и снова. Это с трудом вмещается, совмещается даже  в  воображении,  но
это так: они совершают те же  движения,  какие  проделывали  сегодня  ночью.
Только тогда как будто без свидетелей и во мраке - но  вот  теперь  движения
повторяются при дневном свете, словно воплотилась ее  тогдашняя  насмешливая
мысль: проделать это перед padrone. Руки и  делают  все  это,  как  положено
делать под  требовательным  взглядом  наводящего  панический  ужас  хозяина,
пресыщенного  старого  мужа,  отца  с  львиной  брезгливой  мордой:  так  же
беззастенчиво. Да, если уж об объяснениях... а какое объяснение  этому  даст
сам  padrone?  На  этот  раз  не  отвертеться,  он  не   может   не   видеть
происходящего.
   Да-да, если глянуть на теперешнее тогдашними глазами, то  оно  несомненно
получит объяснение, тождественное самому действию, то  есть,  разоблачающее.
Она взмокла вся, будто стояла перед Адамо совсем  голая,  лишенная  защитных
одежд и украшений, всей спасительной оснастки.  И  опустила  голову,  словно
пыталась скрыть вспыхнувший румянец, которого, конечно же, не могло быть.  И
увидела на своих коленях царапины: еще один след  ночного,  остатки  вольной
пастьбы в ночном одинокой кобылы. Если и он их  заметил,  когда  она  шла  к
конторке, то обязательно увязал царапины с тисканьем груди, и  разумеется  -
довоображал все остальное. Только сейчас этим ее не смутить. Чем бы  это  ее
можно смутить после публичного-то извержения внутреннего,  случившегося  уже
дважды, и во второй раз - перед достаточно обширной  аудиторией,  не  такой,
как эта! Она подняла голову и уставилась прямо в  дурацкие,  наверняка  ведь
ненужные, разве  только  для  имиджа,  очки  этой  крошечной  аудитории.  Не
воображает ли кто-нибудь там, за этими стекляшками,  что  все  эти  ее  позы
вместе - безмолвный зов, не менее внятный, чем  громовое  страстное  ржанье?
Которое этот старый мерин, допустим, услыхал в ночи, но не внял ему,  потому
что не пожелал ему внимать, давно и желать-то разучившись.
   Она погромче проскребла ногтями стойку, и раз, и два. Эхо незамедлительно
откликнулось на эти звуки: и три. Откликнулось не из углов холла, и вообще -
не из пространства, а из совсем других углов: из будущего  и,  одновременно,
из прошлого. Она увидела эту, протянутую в обе стороны цепочку. И теряющиеся
в полном мраке ее концы.
   - Что-то не сходятся у  вас  концы,  учитель...  -  услыхала  она  чье-то
подвизгивающее хрипение. - Кто ж я, все-таки, по-вашему - Ахилл, Гектор?
   - Ничего не поняла! - почти радостно закричал он. - Какая же, говорю вам,
разница! Оба они одно и то же, в разных местах, но одно, а значит - все-таки
вместе, неужто непонятно? Разные они совместны в одном, они - одно событие.
   - А с чего это вы так развеселились? Ну, не понимаю я бреда, нет  у  меня
соответствующего  органа...  Зато  я  поняла,  какая  перед   вами   книжка.
Догадаться нетрудно. Ей Богу, лучше бы вы черпали материал для своих  уроков
из Аристотеля. С тем материалом, может,  трудней  преобразиться  так,  чтобы
запугать до смерти, зато проще обратить в  свою  веру.  Но  тогда,  господин
учитель, я должна вам напомнить, что всего лишь трижды, - хотя,  конечно,  и
этого немало, надо было поменьше глядеть  под  ноги,  -  всего  лишь  трижды
пробежав вокруг стен Трои, Ахилл все же догнал своего Гектора! Эту черепашку
с ее окостеневшими лопатками. И я догоню свою... если мне окажут  поддержку,
хотя бы махонькую.
   - За что же это?
   - А хоть за... упорство, за честную работу.
   - Да не награда это, а подарок, дар! Дается не за  что-нибудь,  а  просто
так... чтобы проявить себя. Хочу поддержать - и все, никаких причин,  только
мотивы.
   - Вот и проявите себя, сделайте милость, хоть бы  и  без  причин.  Просто
так.
   -  Мне,  мне  ваc  поддержать?  Повторяю,  поддержали  Ахилла,  то  есть,
вмешались в дело, напали и схватили Гектора сами  боги  со  своими  копьями,
создавшие и этих героев,  и  вообще  всю  кутерьму!  Только  мощь  их  копий
способна исказить канонические позы и движения, как бы  давно  они  ни  были
приняты. Принудить принять другие. Но только их мощь,  понимаете?  То  есть,
безграничная, и никакая другая! Да-да, это они превратили статичное  качение
той позиции в другой вид движения, преобразили его  в  рост,  в  становление
сюжета. Но увы, те славные боги давно мертвы, а новые не вмешиваются в  наши
дела. Я, конечно, допускаю, что из  симпатии  к  вам,  такой  хорошенькой  в
гневе, они могут лично для вас воскреснуть  и  помочь.  Но  то  ли  они  вам
поднесут, чего вы так жадно ищете, то ли вам дастся  в  руки,  чего  вы  так
желаете? Свою ли желанную черепашку схватите своими  лапками  вы?  Поверьте,
тут могут быть большие неожиданности... Богам-то все равно, чего  именно  вы
хотите. Они дают то, что сами хотят дать. А вам придется принять,  будь  что
будет. Что дано - то дано. И вы возьмете, то оно или совсем не то,  что  вам
нужно. Дареный конь вам зубов не покажет, разве  для  того,  чтобы  укусить,
коли полезете перебирать. Вас принудят принять. И  сказать  еще  спасибо  за
какую-нибудь ненужную вам дрянь. И вообще, покрепче держитесь  за  конторку,
вот в какой поддержке вы действительно нуждаетесь. А то еще брякнетесь тут у
меня на пол. А он гранитный, не мягкая  для  барышень  постелька...  Я  что,
непонятно выражаюсь? А ну-ка, уберите лапки от моей книжки!
   Но она уже и сама  увидела  свою  перебравшуюся  через  бортик  конторки,
дрожащую от возбуждения лапку.


                       ДЕСЯТАЯ ПОЗИЦИЯ

   Точнее - от напряжения: дрожь была  следствием  напряженности  борьбы,  в
которую переросло ее прежде бесцельное возбуждение,  результатом  схватки  с
непослушной частью тела. И ей просто повезло, что он  посчитал  эту  схватку
прежней, с наружными обстоятельствами, а целью движения ее руки все  ту  же,
измазанную  его  слюной  ветошь.  О,  если  б  то,  к   чему   так   коварно
подкрадывалась рука, с ее чуть выгнувшимися кончиками пальцев, действительно
было всего лишь книжкой, если б так! Но она-то сама  уже  сообразила,  из-за
чего идет схватка.
   Пусть и с опозданием, но она узнала, и у нее сразу похолодела  диафрагма,
что борется с чудовищным  желанием  коснуться  самого  хозяина  книжки.  Его
тонких, не очень густых волос, упавших на высокий бледный лоб. А после этого
- положить всю ладонь на этот лоб, так, чтобы его охватить буграми Венеры  и
Юпитера целиком. А потом опустить ладонь ниже, прикрыть ему веки,  но  перед
тем, разумеется, убрать эти его очки...
   И еще она обнаружила, что задыхается. Но в этом-то как раз не было ничего
удивительного: похолодев, диафрагма утратила эластичность, дыхательные мышцы
перестали сокращаться, а легкие растягиваться. Затвердели плевральные мешки.
Слиплась, и не желала больше разлипаться трахея. В альвеолах, она  ясно  это
ощущала, рождались и тут же лопались пузыри: вместо обмена  газов  там  явно
происходил обмен жидкостей. Из всех этих жидкостей, конвульсивно содрогаясь,
легкие тщетно пытались извлечь кислород. При отчаяннейших попытках  вдохнуть
насильно новый воздух,  ей  удавалось  добиться  лишь  гневного  клокотания,
подобного кипению вулканической плазмы. Кажется, ей  не  удалось  сделать  и
самого малого: при каждой такой попытке не разевать и захлопывать бесстыдно,
подобно раскоряченной на электродах дохлой лягушке, ро