имею
в виду самолечение... Ну, не видишь ли ты теперь  и  сама,  моя  милая,  что
болтовня  завела  вас  обоих  слишком   далеко?   Недоучившийся   лекаришка,
ветеринар... Не теряй с ним времени,  ты  еще,  собственно,  ни  на  шаг  не
продвинулась в своем деле. Постоишь здесь  еще,  поболтаешь  дальше  с  этим
параноиком на его темы, увидишь, он станет  уверять,  что  не  только  лечит
человеков, а и создает их.
   -  Вымогатель...  Хотите  воспользоваться  моей  минутной  слабостью,   и
заполучить пациента, - прохрипела она. - Задаром мясца  поглодать,  свежего,
прямо с косточек, да еще получить за это гонорар. Если у  вас  двадцать  лет
нет практики, вы сами это сказали, то как вам довериться?
   - Тоже предпочитаете знахарей? Чего ж вы тогда жалуетесь  на  моих  милых
сограждан, они ведь точно  так  же...  Верно,  обратитесь  к  ним,  они  вас
вылечат. Вы уж знаете, как это делается.
   Ага, и толстокожие глухослепые чувствуют укусы, ишь как заплясал! Погоди,
мы и Гомера заставим повернуть оглобли.
   - Но еще лучше: езжайте себе домой. И не в Рим, а прямо в Мюнхен, к вашей
маме. Скажите ей, чтоб сразу свела вас... куда следует, чтобы  не  запускать
болезни.
   - Снова сбежать, опять не заплатив? - всхохотнула она.
   - Ну да... Уничтожим основное  из  ваших  обстоятельств,  это-то  нам  по
силам. Подумайте, не стану же я преследовать при помощи полиции вас!
   - Вы меня преследуете страшней, - закричала она,  приплясывая  точно  так
же, как ночью это делал вышедший из  комиссариата  карабинер  после  мокрого
своего дела. А может - и до, только ты этого не  видела.  Да-да,  пора  тебе
наверх, хотя бы для того, чтобы пописять, куколка. - Или  не  вы,  я  уж  не
понимаю. Обстоятельства?  О,  нет:  домогательства!  Черт  возьми,  про  все
обстоятельства только говорится - а видела ли их я своими глазами?  Нет,  ни
одного! Вместо них я слышала только слова, разговоры, по существу - ничто. Я
увязла не в реальных обстоятельствах, а  в  пустых  словах.  Меня  обставили
словами, меня вообще мошеннически обставили. Подсунули воздух вместо товара,
колебания воздуха, вот что такое эти обстоятельства. Вообразить только,  эти
тупые полуграмотные люди развлекаются  тем,  что  играют  словами,  идиотски
каламбурят, будто они... студенты Сорбонны! И вы с ними, вы!
   - А вы - нет? Я имею в виду ваши каламбуры,  всех  этих  папочек,  padre,
padrino-padrone... А Ио? Вы ведь тоже не слишком грамотно накинулись на  нас
со своими играми, а, между прочим, не вам - нам тут жить... Впрочем,  это  я
уже говорил. Только вот, разве забытый вами рюкзачок -  тоже  лишь  дрожание
воздуха?
   - Жи-и-тьх, - всколыхнула она воздух, презрительно оттопырив губы, -  это
вы называете жизнью?
   - А что же это, по-вашему?
   - Смерть! Вы все заговорили меня до смерти! А те  из  вас,  кто  говорить
совсем уж не умеет - молчат, устрашающе молчат. У тех и других  отлично  это
выходит, потому  что  все  эти  слова  и  молчания  абсолютно  бессмысленны.
Конечно, бессмысленности легко связать, им не требуются  ни  ассоциации,  ни
логика, только инерция. Чего стоят одни эти каламбуры с bulle, тут тебе  под
рукой и папская булла, и полиция, и консервы... какая же  связь  между  всем
этим товаром? Вы меня просто завалили всем этим гнильем, вонючими упаковками
без всякого товара. Придавили, как капусту в бочке чугунным  спудом,  голову
не поднять, сразу по затылку - раз! Так как  же  капусте  не  забродить,  а?
Загнали меня  по  глотку  в  трясину  круговой  поруки  и  душите.  Не  могу
рукой-ногой шевельнуть, и языком нормально прошевелить не могу из-за  удавки
на шее. Не своим голосом говорю - вы что,  не  слышите  этого?  Черт  знает,
сорвала связки... как удавленница. Я блюю не  от  прокисшего  молока,  а  от
отвращения, наглотавшись дерьма, месива, которое мне в рот напихали вы  все.
Я как мыла нажралась, которое вы мне в уши и рот насовали,  как  обмылков  в
свою душевую. Да вы сами и есть обмылок. Потому  что  вы  меня  больше  всех
обставили. Это вы втянули меня во всю историю  своей  фальшью  и  жеманством
трансвестита. И продолжаете втягивать дальше. Тащите меня в нее  насильно  -
это все вы. Хотите со мной спать, так и скажите  прямо,  не  жеманничая  так
подло.
   Все сказанное ею о словах, касалось и ее слов, это правда. И она сама это
прекрасно знала, не видя и в них никакого смысла. Она, собственно, и кричала
только потому, что пыталась придать произносимому хоть какой-то смысл. Какой
- она поняла, еще не добравшись до последней,  разоблачительной  фразы.  Она
поняла, какую тягу имела только что в виду: минуту назад  обнаруженную  свою
собственную тягу к нему, снова - ту же тягу, возможно, и вернувшую  ее  сюда
после такого удачного, в сущности, отъезда отсюда. И  голос,  услышанный  на
бензоколонке, когда она приступала к бутерброду, голос, подсказавший тогда и
предлог для возвращения в этот забытый даже Богом рай:  рюкзачок,  вероятно,
был  подспудным  тогда  мычанием  этой  тяги,   для   пущей   убедительности
вырвавшимся наружу в виде рвоты. Это значит, что она поняла и  почему,  нет,
начто был оставлен ею тут этот рюкзачок. И значит - когда родилась в ней эта
тяга: задолго до побега отсюда, может  быть,  вместе  с  началом  всей  этой
истории, когда она впервые вошла в гостиничный холл и увидела  за  конторкой
его.
   Но подозрение, что это могло случиться с нею и до встречи с ним,  скажем,
когда она скатывалась в машине на площадь этого городка, а то и еще  раньше,
осталось за пределами ее понимания. А  значит,  там  же  осталось  и  другое
подозрение, что тяга сюда и вроде бы несовместимая с ней тяга отсюда - одно:
двусмысленные   колебания   туда-сюда    изначальной    внутренней    дрожи,
размахнувшейся в метания от Potenza до San Furia,  а  то  и  от  Мюнхена  до
Таранто. Это неполное понимание и оформилось в последнюю, будто бы совсем не
связанную с предыдущими, фразу.
   Не связанную также и с последующими, произнесенными в уме: спать с ним, с
кем-нибудь, Боже, в такую-то жару - что за  безумное  несоответствие!  Такой
жаре соответствует то,  что  уже  было  начато:  подтянуться  к  нему  через
конторку. Но не для того, чтобы ласково коснуться лба, а прямо к его глотке,
чтобы ухватить когтями. Чтоб, наконец, придушить его.  Начто  это?  А  нато,
чтобы воздуха досталось больше тебе, так как ты снова задыхаешься. На одного
и этого воздуха должно хватить. Удави,  раздави  гадину,  как  насекомое.  И
потом сама удавись.
   Все  это  думалось  так  спокойно,  что  казалось  продолжением   прежнeй
усталости и спокойствия, или  приливом  нового  равнодушия.  Но  нет,  таким
ровным пламенем теперь горело ее бешенство.
   - Ну, совсем с цепи сорвалась... - хладнокровно  отметил  он.  -  Но  это
простительно. Спуд, затылочная область, капуста... типичный  тепловой  удар.
Но хорошо, допустим, и этот удар нанес я. Но вы уже решили,  зачем  это  мне
понадобилось? Докладывайте, сержант. Мои мотивы?
   - Зачем? Я уже говорила, зачем: вам пришла идея  меня  запугать,  сделать
сговорчивой, и потом - пощупать. Говорите, воображение? А моя жизнь  и  есть
мое воображение... была, по крайней мере, до сих пор.  И  ничего,  не  самая
плохая жизнь.
   - Вот те раз, а кто жаловался на папочку, на болячки?  Послушайте  совет,
вам надлежит жаловаться только на себя. Все люди,  включая  вашего  папочку,
ведут себя нормально. Вы ведь и к ним явились вызывающе, без  лифчика,  чуть
ли не в пачках и на пуантах, и все манеры балерины - так и ко мне вы  вошли.
Точно как и перед изумленным папочкой в  свое  время  явились,  из  мамочки:
совсем ведь голенькая. Да вы просто вызвали фурор своим появлением на сцене!
А люди лишь отвечают на ваш вызов. Чем? Конечно, сопротивлением. Скажите еще
спасибо, что таким... безобидным. Да, безобидным, потому что они -  все-таки
люди. Сравните с тем, как на то же отвечают не люди. Я имею в виду жару.
   - Бред, бред, свинячий бред! - выпалила она.
   - Это вы бредите. И я знаю - отчего этот ваш  тяжелый  сон.  Ваш  бред  -
типичный продукт истощения  мозга,  скорей  всего,  от  недоедания.  Небось,
сидите на диете, голодаете, чтоб форму тела сохранять, а  в  мозг  при  этом
непрерывно напихиваете шлаки, то, что вы называете информацией?  Ну,  вот  и
сохранили, поздравляю. Слушайте, вам  бы  чего-нибудь  пожрать,  вид  у  вас
зверски голодный... Кстати, и тошнить может тоже от голода.
   - Меня уже вовсе не тошнит! А голодание тоже вы мне  устроили,  с  вашими
безобидными людьми. Что же, в вашем городишке пожрать нечего и негде? Враки,
все это конечно же есть, было до вчерашнего дня. А  сегодня  специально  для
меня устроили пустыню. Не удавить, так уморить голодом -  о,  это  ведь  так
сравнительно безобидно! Так по-людски!
   - Эх... Послушайте, ваше явление и  мелькание  коленками  -  все  бы  это
пустяки, если б вы не придумали легенду именно про тарантеллу.  Лучше  и  не
выдумать, чтобы раздразнить кого угодно. Это как если б вы полезли  прямо  к
ним в кровать, где они как раз зачинают ребенка. Прямо сказать,  плевать  им
на вашу полицию, когда вы затронули такое. Да, вы правы, многое  зависит  от
словоупотребления, назовешь человека или весь  мир  трансвеститом  -  оно  и
утонченно, и приятно-проблематично. Такое в газетах и парламентах обсосать -
одно удовольствие. А как употребишь  выражение  поточней:  сука  с  отросшим
пеннисом, так и... никаких тебе уже утонченных проблем, и самой  противно  -
мол, что ж это такое я ляпнула! Употреби и вы вместо "тарантелла" что-нибудь
другое, как это вы сделали с Ахиллом, и тоже не имели бы проблем. Что ж было
бы тогда обсасывать? Но, конечно, не тут, а в любой больнице у  вас  там,  в
Мюнхене. У вас-то там знают, что оно такое, хотя никому не известно, что оно
такое есть.
   - Собираясь сюда, я рассуждала как раз противоположным образом!
   - Вы и календарь читали в противоположную  сторону,  справа  налево,  как
видно. Кстати, а вы там заодно не переврали ли вашу историю болезни, я  имею
в виду, не придумали ли вы и тут легенду? Не назвали ли вы свою болезнь этим
хорошеньким именем астма по той же поэтической  причине,  по  какой  назвали
цель вашего сюда прибытия тарантеллой? Знаете, профессиональная  скромность,
с которой полиция одевает свои мужественные операции в  кружевные  платьица,
не всегда уместна. Симптомы, которые вы описывали...
   - Не беспокойтесь, эти ваши болячки ко мне не пристанут. Из другой  глины
слеплена, огнеупорной.
   - А хоть из мрамора могильного: поддадут жару - не отвертеться.
   -  Вы  все,  как  вижу,  знаете  про  эту  болячку!  Как  врач  или   как
страдательная сторона?
   - Все знать - ваша работа! Это вы лезете во все дырки,  вы  и  ко  мне  в
постель лезете, чтобы и ее разнюхать. Один ваш допрос о моей жене... Уверен,
ночью вы там наверху все ее  старые  тряпки  обнюхали,  посапывая,  вот  как
сейчас. Будто оголодали и по этому делу... Вам бы пожрать как следует, и все
пройдет. А пока суньте хотя  бы  пустую  ложку  в  рот,  не  то  с  голодухи
собственный язык откусите.
   Теперь они оба  орали,  перебрасываясь  бессодержательными,  в  сущности,
репликами через бортик конторки. Возможно, реплики и  не  нуждались  в  том,
чтобы быть содержательными, а служили  заменой  или  сопровождением  чего-то
другого. Например - касаний. Во всяком случае,  реплики  сцеплялись  друг  с
другом не по внутреннему содержанию, а внешними  рельефами,  синтаксическими
приспособлениями. Потому только, что не могли выскочить из образованного ими
круга, все отскакивая и отскакивая от  его  стенок  -  к  притягивающему  их
центру, но всякий раз с размаху промахивая его, подобно  маятнику.  Сорвался
кто-нибудь из них с цепи, не сорвался, все  равно:  даже  будучи  порванной,
цепь крепко привязывала их к центру, принуждала бежать по кругу. Центр и был
единственным, ни разу не высказанным содержанием всех  реплик.  Как  трудно,
как не хочется расходиться, расставаться, оставаться каждому -  одному,  так
могло бы быть прямее высказано словами  оно.  Но  конечно,  совсем  впрямую,
адекватно, это содержание было бы передано самими прямыми касаниями.
   Проклятые круги! И круги перед глазами, и  снова,  кажется,  наваливается
тошнота? Как бы еще раз не вывернуться  наизнанку...  Ну  нет,  ни  за  что.
Усилившаяся качка не сможет извлечь из тебя новых откровений.  Для  чего  же
тебе уже подсунута, дана верная опора, вместо этой зыбкой, колеблющейся даже
от несильного удара тапочком  стойки  -  настоящая  поддержка?  Тебя  теперь
поддержит неуклонно  устанавливающаяся  в  тебе  ровная  ярость.  Неуклонно?
Конечно.  К  этой  скотине,  украшенной  декоративными  стеклышками,   иначе
относиться просто нельзя.
   - Где, где тут у вас можно пожрать, разве ты не говорил,  что  для  этого
надо было сюда не ехать!
   Она нашла, вроде бы, выход из преобразившегося в круг  ноля,  с  которого
некогда согласилась начать все снова. Проломила выход - и устремилась туда с
утроенной  скоростью  по  кратчайшему  пути,  устраняя  все,  что  могло  ее
тормозить. В том числе и обращение  к  нему  на  вы.  Верно,  на  ты  и  все
остальное получается намного короче.
   - Если есть - где, то зачем ты уже вчера начал врать?
   - Да вы были уж там, и даже пили с хозяином, как я понимаю! У Дона Анжело
только до двенадцати цирюльня, а после четырех там же ресторанчик.  Что  это
вы рот разинули? У него много еще чего есть,  хозяин  крепкий.  Надеюсь,  вы
говорили с ним не так, как со мной, мелким червем, а  с  должным  почтением?
После смерти Дона Энрико, его дядюшки, Дон Анжело самый крупный  латифундист
в Калабрии с Апулией вместе взятых. Кампанья - мелочь впридачу. И,  извините
за еще один каламбур, телефонная  компания:  ему  ведь  принадлежит  львиная
часть ее акций.
   - Пх, еще один папочка-лев! А выглядит, как откормленный кабанчик.
   - Ну да, а что тут такого? Старший в семье.  Поговаривают,  конечно  -  в
тряпочку, сам и прихлопнул дядюшку, чтобы стать старшим. Ладно, может  и  не
своими руками, но у него найдется, кому поручить  прихлопнуть  кого  угодно.
Семья-то большая, родственников много, и  все  хорошие  работники.  А  снося
телефонные будки в своем родном гнездышке, он знает, что делает. Ни  к  чему
работникам сношения с внешним миром. Со сношениями либо сор  из  избы,  либо
разврат в дом. Скоро телефонный аппарат  останется  только  у  него  самого,
абсолютно непорочного.
   - Ах, как красиво! Вообразить только: Дон Ангел Цирюльни... Я  было  дала
ему другое имя, доктор Фрейд, но это звучит куда лучше. Пойду к нему сегодня
же вечером еще. Выпить-потанцевать, понимаешь? Если уж сам непорочный хозяин
Сан  Фуриа  предлагает  собственноручно  постричь,  грешно  ему  грубить   и
отказываться. Ты ведь и сам советуешь к негодяю с почтением, нет?
   - Собственноручно? Ого, это большая честь... Он ведь давно  уже  этим  не
занимается, с тех пор как занялся другим и разбогател. Для таких дел он  уже
давно держит... такого мальчика, родственника с Мальты. Видите, у него и  на
Мальте собственность. Но ведь и мальчик не  стрижет  женщин,  только  бороды
бреет. Хотя, может, вы в том и нуждаетесь?.. Берегитесь, играете с огнем: он
с вас всю шкуру обдерет.
   - Ха! Так вот кто настоящий парень в вашей деревне  -  жирный  брадобрей!
Значит, не ты - он тут первочеловек. Понятно, почему ты, и все вы перед  ним
так пресмыкаетесь. Боитесь собственное  слово  вымолвить,  все  его  словами
толдычите... Нам тут жи-ить! Кому ж это жи-ить, мертвецам  в  их  могиле?  О
какой такой игре с огнем ты лепечешь? Мертвецы не огонь, они, как  известно,
холодны и не кусаются. Разве что безобидно поскрипывают костями, меняя позы.
Но живым-то на это наплевать.
   - Ну, как желаете: плюйте себе вволю. И все же не забудьте надеть  платье
перед визитом. И смените жилет - на бронежилет. Но еще лучше... поворачивали
бы себе оглобли назад, домой, в стойло.
   - Опять предупреждение!
   Она с треском развернула оглобли и надела очки.
   - Да чего уж теперь... Не поздно ли?
   - А-а! Шантаж, кнут и пряник? О, да, это твои приемы. Ты, подлец,  сам  в
этом цинично признался... Цинично?  А  как  же!  Ведь  я  для  тебя  корова,
бездушный кусок мяса! Зачем с коровой церемониться, разве ей больно...  Чего
заботиться о коровьей душе, с нее и имени-то  не  спрашивают,  сука  и  есть
сука, что ж еще?  Что  имя,  если  есть  вон  вымя.  А  существо  без  имени
недостойно даже вежливого обращения с ним. Не обращаться же к нему:  signora
сука!  Загнать  суку  в  стойло,  там  и  место   всем   ее   молочно-мясным
достоинствам, и все дела. Да просто язык не поворачивается...  спросить,  а,
может, signora корова уже самым пристойным образом замужем, и  за  нее  есть
кому вступиться...
   - Ох, уже дрожу от страха... А чего спрашивать, так, что ли, не видно?
   Она вдруг ударила кулаками по стойке и отскочила от конторки. Если б  она
этого не сделала, второй удар пришелся бы ему в плешь. Ее  все  же  укачало,
несмотря на все обещания,  укатали  Сивку  крутые  горки:  сделав  несколько
пятящихся шажков назад, тра-та-та, она  остановилась,  покачиваясь.  Покинув
предательскую  опору,  стойку,  она  пыталась  снова  установить  потерянное
равновесие, и для этого то выворачивала ступни широко врозь, то  сводила  их
внутрь. Колени, честно сработанные из ваты, не подвели их создателя: она  бы
брякнулась на гранитный пол, если  б  ей  не  успела-таки  придать  ловкости
ярость. Теперь, когда она  утратила  поддержку  конторки,  и  впрямь  только
холодное пламя ярости поддерживало ее. Кроме него - никого не было ни  рядом
с ней, ни в ней. По меньшей мере - никого не видно.
   - Слушайте, а эти все ваши тяготы... Я хочу сказать, а мы случайно  не  в
тягости, малышка?
   Кажется, своим танцевальным пассажем ей удалось поразить его  не  меньше,
чем если бы она разделась, все же, перед ним догола.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ну, не беременны ли мы, если так понятней. Эти симптомы...
   Кажется, в его голосе действительно нет раздражения, а есть беспокойство,
почти испуг? Не трать сил, все равно тебе не узнать, так ли это: так  сильно
кружится голова, давление на глаза такое, что и уши закладывает.  Все  равно
не рассмотреть выражения его лица. Близорукость тут не  причем,  ведь  точно
так же не расслышать в его интонациях фальшь, а в слуховом  аппарате  ты  не
нуждаешься. Просто он хитер и ловок. И коварен.
   А фальшь есть, есть! Должна быть, не помогают глаза и  уши  -  ты  пойми:
ведь он пытается втереться между нами, моя  ты  девочка.  При  помощи  этого
краденого "мы" - он, мое создание,  мое  дитя,  недолговечные  мои  образ  и
подобие, мой мальчик пытается выдать себя за меня. Сынок - за папочку.
   - Беременны, мы! С чего бы это! - закричала она.
   С ее зубов брызнул фонтанчик слюны. Скрюченным указательным  пальцем  она
подцепила и разорвала связывающую правый угол рта липкую, замешанную на пыли
нить. И будто палец выковырял из  бутылки  присосавшуюся  пробку:  за  щекой
чавкнуло. Проводив взглядом свою  удаляющуюся  ото  рта  руку,  она  увидела
забившуюся под ногти грязь.  Очевидно,  коричневую  краску,  прихваченную  с
бортика конторки. Но грязь была не только под ногтями, а и на всем теле. Она
ясно ее ощущала. Но разве после такой беседы может быть иначе? Давай, скорей
в душ.
   -  Не  дергайся,  будто  тебя  уже  схватили  за  интимное,  я  как  врач
спрашиваю... Что, тошнит по-прежнему сильно, или уже немного поменьше?
   - А меня вообще уже не тошнит, разве что от тебя. А что?
   Она не соврала. Если не считать грязи на теле, тошнота пожрала все другие
ощущения, и уже пожирала себя саму, питая не себя - а все то  же,  неуклонно
нарастающее пламя. Все другие чувства уже давно влились в него,  чтобы  всем
вместе преобразить ярость в ровно горящий гнев.
   - Если меньше - одно, если больше - другое. Это к вопросу: не  кусали  ли
тебя, нет, не в  переносном  смыс