того.  Ведь  эти  два  края  -  один  край,  ибо  они
соприкасаются очень плотно. Края сложной жизни и простого бытия,  уперевшись
друг в друга, просто-напросто твердеют в  середине  коробочки,  образуя  там
твердь срединную из затверженных земных дел, как же иначе?
   Движение устроителя действа с  небес  к  будничным  делам  неотличимо  от
всякого движения. Как и  все,  оно  изымает  движущееся  из  покойной  позы,
оживляет ее. Оно изъян завершенной позы, совершенно изымающий саму позу. Это
движение  -  единственный,  но  исчерпывающий  изъян  устроителя   действия.
Зарастив его, покончив с этим дневным делом, он уходит назад  в  свою  тьму,
чтобы устроиться там в своей прежней,  совершенной,  и  потому  единственной
позе. Эта темная поза - дрожь неподвижной позы, сама дрожащая  тьма.  Ею  он
изымает себя из дневного света, лишается его и  лишает  нас  себя,  но  этим
лишением он дает себя нам таким, каков он есть. Мы обречены на  лишения,  на
прощание и разлуку, но эта печальная обреченность утешительна. Только так  и
можно вынести это невыносимое зрелище, темный лик устроителя всех  действий,
когда мы лишены его, когда его нет. Когда печально утешение.
   Мы не можем последовать за ним во тьму его будущего, и слава Богу. Но это
значит - мы лишены будущего, и надеяться нам не на что, ибо его у  нас  нет?
Не совсем так, его будущего у нас действительно нет, но у нас есть свое. Его
не много, но ведь именно так оно может найти соответствующее себе, маленькое
место поближе к нам, совсем  у  нас  под  рукой.  Ближайшая  к  нам  область
будущего - да вот она, прямо сейчас, и она у нас всегда под рукой. Правда, и
она всегда убегает  отсюда,  забегает  вперед  нас,  в  нее  никогда  нельзя
вступить. Наше будущее недоступно нам, пока оно остается собой - его для нас
тоже нет. Но оно становится доступным, когда перестает  быть  собой,  теряет
себя для другого, вот этого, теперь. Когда его самого нет вот тут, оно есть.
И все мы его очень скоро увидим и услышим, сейчас, вот-вот оно само  ответит
нам на все вопросы о себе. Или, по нашей бедности, послушаем  соответственно
маленький о нем рассказ.
   А устроитель действа уходит на будущий  рассветный  восток,  на  исходную
позицию, откуда опустился сюда, и о  том  месте  мало  что  расскажешь.  Кто
похвастается, что побывал там и вернулся? Никто. Но своим движением  он  сам
рассказывает о себе, еще издалека, прежде, чем кто-то тут заговорит  о  нем,
думая, что говорит o ком-то близком. Он высылает  вперед  себя  вестников  о
себе: разговоры и слухи не о себе. Вращаясь тут об всяком, они умалчивают  о
нем, и пустоты умолчаний хранят места, приготовленные для  его  гнездования.
Он приходит позже, после всех слов, уготовив себе в них место, наполняет  их
значением, собой - а уходит прежде них.  Сначала  он  уходит  из  слов,  как
всякий смысл, а слова уж уходят вслед за ним. Прежде слов из них  уходит  их
значение, и утратив смысл -  слова  становятся  совсем  незначительными,  им
ничего не остается, как тоже уйти вслед за ним. Вот, они еще тут - а он  уже
там, вернулся в свое молчание. Его можно только проводить глазами,  удержать
его тут значило бы прикончить его, как удержать сыпящийся туда-сюда песок  в
песочных  часах  означало  бы  прикончить  их  смысл,  само   время.   Очень
утешительно, что это слишком трудно проделать. Качаясь туда-сюда,  с  высоты
на восток, он вытекает из своей запертой спальни для того, чтобы вернуться в
нее, выступает из тьмы своего молчания - и возвращается в молчание тьмы.  Но
даже если и невозможно последовать за ним - с  ним  не  все  потеряно,  есть
надежда, что он вернется сам. А прощание с  его  соучастниками,  участниками
его действа, навсегда. Они уходят в ничто, в  прах  словесный,  из  которого
созданы, из которого вышли. Им не вo что возвращаться, кроме  праха,  и  они
снова рассыпятся в прах.
   С их уходом утрачивается многое, но не все, самое подверженное утратам  -
надежда - остается. Пока она не изъята из употребления, упования на  нее  не
безнадежны,  пока  еще  звучат  слова  повествования  об  уходящих,  она  не
отринута. Ей пока есть куда вернуться, в дом упований, и значит - у нее есть
будущее, туда она и стремится, чтобы исчезнуть в нем. И словам  об  уходящих
несомненно есть куда вернуться: к  своему  источнику,  в  молчание,  которое
прежде начал и после всех концов. Значит, и они звучат не так уж безнадежно,
ведь надежда на молчание не преходит, ибо само молчание пребывает всегда,  и
слова повествования только потому и существуют, что  стремятся  исчезнуть  в
молчании. Подобно выступающим из ратушных часов фигурам  они  появляются  из
молчания,  так  же  проходят  перед  глазами,   сопровождаемые   прощальными
звоночками, и стремясь к концу своему - так же  преходят  в  источник  свой,
молчание. Слова пробегают чуточку замедленно, как раз так, чтобы прощание  с
ними успело пресуществиться в  архитектуру  сцены,  преобразить  ее  и  само
повествование о ней. Слова выходят из ничто, и уходят в ничто,  но  без  них
ничего не начало бы быть, что начало быть однажды  вечером  в  субботу:  что
есть.
   Слова вышли из молчания и в него уйдут, но их  появления  и  исчезновения
вполне достаточно, чтобы слезы разлуки с ними растворили жесткие конструкции
повествования,  смешали  контрастные  материалы  в  однородность,  легкие  и
тяжелые его элементы, все в нем высокое и низкое слили в одно. Свернули весь
его длинный свиток в одно слово: прощай.
   Преображенное, приспособленное к этому слову сценическое зеркало,  портал
сцены, легко вмещает его, как бы ни было велико это слово, вобравшее в  себя
все другие слова. Портал сцены неотличим теперь от портала самого  молчания,
и слово это принадлежит молчанию, и до начала повествования его не услышать.
До начала оно еще не развернуто во времени, лишено своего теперь,  разлучено
с  ним  -  и  его  не  увидеть,  как  не  прочитать  ни  слева-направо,   ни
справа-налево свернутый свиток. Это слово нельзя увидеть, глядя на свернутый
свиток, внутри него, как не увидеть солнце внутри свернутого неба  ночи.  Но
это слово есть, оно тут. И можно смотреть на него, развернув его в  хотя  бы
один  день  повествования,  сквозь  светофильтры  сопровождающих  его  слез.
Вобрать  в  себя  его   смягченные,   отраженные   зеркалом   повествования,
замутненным сопровождающим его дыханием, солнечные лучи. Можно  смотреть  не
прямо на него, солнце, а на луну, его детеныша и жену. Можно глядеть на него
в упор не прищуренными глазами тела, а выпученными глазами души,  не  отводя
от него боязливого сердца,  только  молча  трепеща  серебряными  крылышками.
Тогда его можно увидеть и прочитать, ведь тогда молчание становится  зримым,
а его бесплотное слово - трепещущей плотью повествования, живущей  благодаря
своему стремлению к концу, к  прежней  бесплотности.  Достигнув  конца,  оно
опять утрачивает плоть: сворачивается список, слово  снова  впадает  в  свой
источник, в молчание.
   Прощай, шепчет себе устами всех плачущих своих детенышей уходящий первым,
сам всегда пребывая в своем молчании. И расставание вмиг становится  плотью,
оно уже тут, среди нас. Прощай,  и  это  все,  кроме  улыбки  облегчения,  с
которой молчащий покидает нас. Но  эта  его  улыбка  значит  гораздо  больше
слова: взошла заря и я снова один, говорит  она  нам.  Снова  приостановлена
схватка, продолжает она говорить, и я открываю врагу моему улыбающееся  лицо
свое,  лицо  зари.  Покидая  приближаюсь,  и  смертельное  объятие   схватки
становится отеческим, и я объявляю всем, что  горжусь  им,  моим  созданием,
человеком.  Я  выражаю  свою  гордость  открыто,   движениями,   адекватными
передаваемому ими содержанию: неустанно перекраивая его ребра, изымая  их  и
снова накрывая плотью,  ломая  бeдренные  кости  ему  нежными  побоями.  Эти
движения увидит и глухой, ушам которого недоступно слово,  а  сердцу  -  эта
улыбка.
   Замедленно сворачивается эта  улыбка,  эхо,  продлевающее  краткое  слово
прощай. И слово это, так похожее на частичку дыхания, на слабый  замедленный
выдох,  вздыхает  в  последний  раз:  чуть  замедленно   разворачивается   в
истекающем длении мига  расставания,  соответственно  той  замедленности,  с
которой сворачивается весь свиток  повествования  о  встрече  и  прощании  с
человеком. Не слишком медленно - но и не слишком быстро, как раз так,  чтобы
всем слышащим  успеть  услышать  продленное  эхо  помещенной  в  его  конец,
совмещенной с адом финала и тождественной ему, экспозиции преисподней.  Эхо,
отраженное  другой  стороной  пространства  повествования:  его  началом   и
завершающим начало тупиком эпилога. Отраженное всеми тупиками и  углами  его
площади, всеми глухими переулками, которыми уходят так же, как  и  приходят,
но уходят совсем другими. Как раз такими, чтобы суметь понять эту  смущенную
улыбку, с которой принято отправлять всякое  прощальное  письмо.  И  это,  в
которое сейчас в последний раз разворачивается слово прощания,  чтобы  после
свернуться навсегда, тоже:
   Дорогая Эва! Что еще сказать о тебе? Я полюбил тебя, и прощай.
   Прости, я не прощаюсь, и это отлично видно, упрощено и свернуто  в  такое
прощай, в него же сворачивается и весь свиток  упрощенного  повествования  о
непрощенном человеке. В каком-то смысле его не отличить  теперь  от  книжки,
лежащей на конторке  в  холле  гостиницы:  возможно,  он  так  же  останется
нераскрытым, как осталась она, так же не откроет никому свое  подлинное  имя
и, значит, сердцевинную свою суть. Он так же умолчит о  своей  сути,  как  и
она, но ведь умолчания, и особенно самые глубокие из них  -  по  обыкновению
привычные, ясней слов скажут о самых глубоких потрясениях, о самом важном, и
тогда окажется, что суть их  -  их  подобие  друг  другу.  Обычное  дело,  в
молчании, в свернутом свитке, или лежащей на конторке закрытой книжке, точно
так же, как и во всем невскрытом, замкнуты друг другом, совмещены обнявшиеся
друг с другом, тождественные друг другу начала и концы, скрывающие  основное
содержание сердцевины.
   Да, так и не удалось узнать, что это  там  за  книжка,  и  самые  упорные
устали разгадывать эту загадку.  Может  быть,  внутри  лежащей  на  конторке
обложки действительно он сам, свернутый этот  свиток,  и  та  книжка  -  эта
книга. И эта книга - лишь приближение  к  нам  той,  ее  на  нас  неуклонное
надвижение. Из укрывающей  полутьмы  холла  навстречу  ожидающему  глазу  ее
благосклонное выдвижение, добровольно дающее нам то, что не  далось  усилиям
участников действа: узнавание той книжки, и заодно дарящее  ей  самой  -  ее
присутствие  среди  нас  как  этой.  Не  следует,  разумеется,   опрометчиво
утверждать их тождество, но все же нельзя отрицать, что  к  содержанию  этой
книги  так  же  затруднен  доступ:  хвостики  и  хоботки  эпиграфов  наглухо
запечатывают восточные и западные, северные и южные  углы  ее  глав,  и  сам
верхний угол ее неба - финальный купол, запечатывают все ее  части  с  обеих
сторон, и их начала и концы. А эпилог, печать, которую принято делать  самой
доступной для взламывания, упрятан в средины ее недр, в самую сердцевину  ее
сердца.
   Если все это так, если об этой книге шла речь, и  вокруг  нее,  и  в  ней
разворачивалось и сворачивалось  все  действие,  тогда,  разбирая  декорации
сцены, следует оставить конторку, чтобы этой книге было на чем лежать, когда
мы простимся со  всем  остальным.  Это  хорошо  освоенный  прием,  у  порога
гостиницы точно так же оставлен тротуар, чтобы было где лежать отработавшему
свое зонтику. Такой прием адекватно выражает порученное ему  содержание:  не
прощаюсь, ибо отныне я с вами во все дни и  до  скончания  века.  Его  можно
проделать и в том случае, если уходящий padre прихватит книгу  с  собой,  но
тогда надо оставить церковь, чтобы ему было куда отнести ее.  Что  ж,  тогда
она займет место  в  церковном  архиве  среди  прочих  документов,  рядом  с
автографом  Guido  d'Arezzo,  если  она  подвержена  общей  судьбе.   Ничего
страшного, padre хорошо присмотрит и за нею. Как поставленный охранять  пути
сторож -  он  вполне  доказал  свою  надежность,  и  его  меч  обращающийся,
обоюдоострый язык, отнюдь не притупился от долгой работы. Тогда и  он  уходя
не уходит, оставим ему и его самого, и  на  этот  раз  честно  отработавшему
свое.
   - Интересно, помнит ли она после, что было, - бормочет себе под  нос  он,
собираясь уходить.
   - Нет, все сбывшееся потом забывается, - заверяет его приезжий. -  Ничего
не остается, кроме усталости.
   Не совсем так: где потом хотя бы двое или  трое  соберутся  вокруг  моего
имени, там и я опять буду среди них,  и  останусь  с  ними.  Даже  если  они
соберутся для того, чтобы оплевать его, отринуть меня,  то  и  сквозь  такое
отрицание  будет  просвечивать  скромное  утверждение,  что  я,  дух   этого
повествования, по-прежнему пребываю в своем укромном месте:  между  ними.  Я
тут, как всегда, и как всегда - укрываюсь  между  ними,  хотя  и  несомненно
сбылся, соответственно всем принятым канонам  мертв.  Есть  и  некоторые  из
собравшихся здесь, у этой  книги,  которые  не  вкусят  смерти  и  останутся
пребывать, хотят они того или нет: нет, не хотя - ибо сбылись, вошли в нее.
   Но что правда - то правда, теперь, честно или не совсем,  так  или  иначе
отработали свое, устали все. Все теперь  опускают  натруженные,  в  кровавых
мозолях, но пустые руки: в них не  остается  ничего,  кроме  усталости,  все
остальное забывается. Такова общая судьба, и усталый  подвержен  ей  вполне.
Только бессмертный не подвержен судьбе, так что же, никаких надежд и  другим
уповать не на что? Если даже включающая в себя столько надежд эта  книга  не
предмет особых упований... А ведь представлялось, что хотя бы повествователь
нашел в ней и взял свое.
   Его, конечно, трудно полюбить за это, но ведь, кажется, не любви  к  себе
искал он, а способ высказаться вполне. Любовь, по слухам, сила слабых, а он,
вырядившись в мощного тарантула, вышел на охоту из своей щели, нашел и вроде
бы схватил жертву, и смылся с нею обратно в свою щель. Вот, вроде  бы  он  и
высказался,  сбылся  вполне,  но  только...  фальшивая,  ряженая  его   мощь
обратилась против него же, жертвой оказался он сам. Вернувшись в щель  свою,
он пожрал, звучно чавкая, сам себя. И все же  проделанное  проделано  им  по
своей воле, не так, как другими, без принуждения, и ему пожаловаться  не  на
кого. В этом, возможно, вся разница между ним и  всеми  остальными:  у  него
меньше приятных возможностей, чем у других. Собственно,  он  сам  ведь  себя
принудил к этой работе, приняв собственный хвост за хвост жертвы, свой конец
- за желанный конец книги, этим  и  объясняется,  почему  он  не  испытывает
признательности ни к кому. К кому бы это, к себе? Что  ж,  пусть  благодарит
самого себя.
   Только вот - за что, насытился ли он собою? Вряд ли, полное  тождество  с
собой,  отчимом  всего  тут  живого,  стало  бы   матерью   пресыщения   им.
Насытившись, он бы уже не издавал ни звука, погрузился бы в  свое  молчание,
выговорившись вполне - перестал бы быть  повествователем.  Во  всей  полноте
осуществившись  в  тождественном  себе   высказывании,   исчерпав   себя   и
пресуществившись в него, он сам перестал бы существовать, стал бы  никто.  А
он - вот, продолжает лязгать зубами, как и прежде, от  прежнего  голода.  Он
по-прежнему существует, хотя и сожалеет о том.
   К кому же взывает он, лязгая зубами: зачем ты меня мучаешь, оставь  меня!
Если он тут один, начто все эти вопли?
   И дальше: о, не бросай меня, зачем оставляешь меня... Из какой же  бездны
усталости приходится ему взывать, а к кому?
   К никому. Даже если он тут теперь и не один, но ведь  в  самом  недалеком
будущем, вот сейчас, здесь не будет и его самого, значит - совсем никого.  А
того не приходится ждать долго, его  дом-коробочка  рядом,  вот-вот.  Тот  и
сейчас уже близок, вон, надвинувшись - приближается еще, а  приблизившись  -
исчезает, выходя за пределы слуха и зрения, перестает быть тем -  становится
этим. И  этот  уже  тут,  осуществивший  себя  во  всей  полноте  всего  тут
осуществленного, тождественный ему вполне: никто.
   Этот и впрямь заслужил все благодарности, и  продолжает  их  заслуживать:
заполняемая им комната пустеет заметно быстрей. Он все легче изымает  отсюда
всякого, кто заполнял ее до сих пор, как  бы  тот  ни  упирался.  Терпеливые
занятия с героями книги создают привычку к  героям,  их  все  легче  терять.
Изъяны появляются в предусмотренной очередности, последовательно вытесняемый
из комнаты усталый кордебалет кепок покидает ее в хорошо усвоенном  порядке,
не кланяясь и не прощаясь. Его отпускают без особых напутствий, от  него  не
остается и следа, будто все следы сразу же заметаются.  Их  будто  слизывает
языком, ну да, ведь  именно  так  никто  зализывает  свои  раны,  возвращает
изъятое свое - себе. Как бы к этому  ни  относиться,  с  одобрением  или  не
очень, но кто бы тут ни был - только потому был, что  был  изъят  из  никто.
Ничего не поделаешь: всякий, кто тут есть - лишь изъян никто, и всякое что -
ничто. Ничего и не попишешь, в этой или другой книге: все  они  долговые,  а
все долги в свое время возвращаются.  В  свое  время  возвращается  и  самый
большой из них, сам должник.
   - Будет лучше, если вы увезете ее  поскорей,  -  пристраивается  в  хвост
своей пастве padre, что-то засовывая на ходу в рукав сутаны.
   - Да-да, сейчас подгоню свою машину к гостинице... Это  все  ее  вещи?  Я
заберу, - подхватив рюкзачок, продвигается  за  ним  к  выходу  приезжий,  и
продолжает уже из коридора, повернув голову назад:  -  Вы  пока  побудете  с
ней?
   - Да, это все ее  вещи,  -  согласно  кивает  ему  из  комнаты  Адамо,  и
уточняет: - Почти все.
   - С rent a car и "Фиестой" я все  устрою,  не  беспокойтесь,  -  догоняет
ушедших Дон Анжело. - У меня в их сети есть  родственники.  Вот,  на  всякий
случай, моя карточка.
   - Нет-нет, мы и так вам слишком  обязаны,  -  доносится  из  коридора.  -
"Скорпио" легко доволочит ее до мастерской. Я приметил одну, это по  пути  и
совсем недалеко.
   Они тоже не прощаются, но это ничего не  значит:  с  ними  кончено,  делу
венец. Не спрашивая запустив сюда,  их  не  предупреждая  отпустили  отсюда,
попросту выгнали. Начто они теперь нужны? Можно заплакать  от  всего  этого,
как плачет, например, Эва: от разлуки с  ними,  от  тоски  по  ним.  Что  ж,
плакать можно долго, источники  слез  неисчерпаемы,  а  изымание  их  оттуда
разлукой длится вечно. Упорно повторяется, бесконечно длится изгнание, пока,
по слухам, не возвратимся в землю, из которой изъяты, ибо прах мы, и в  прах
возвратимся. А таким слухам особенно можно верить.
   В комнате пока еще остаются она и он, их  оставляют  одних:  отработавшую
свое  основную  пару.  Что  ж  заработали  они  честным  трудом?   Привычную
безжизненную позу, и это все. Они одни стоят на коленях перед опустившим  их
туда повествователем, но он не протягивает над их  головами  венец.  Они  не
говорят ни да, ни нет, но и он ни о чем не спрашивает. О  чем  бы  это?  Все
сказано, и все сказано напрасно. В эпилогах нет нужды, а если есть -  то  он
уже появился из молчания, прошел перед нами,  и  ушел,  давно  рассыпался  в
прах, как рассыпается все. И вот, они молча стоят, упираясь коленями в прах,
в пигментные пятна на полу и свое молчание, погрузив колени в  свои  рабочие
пот и кровь, и в молчание всех. Головы их опущены.
   О чем же думают они? О том, что разорванным сердцем нельзя  любить,  хоть
оно и соответственно такой задаче очень, очень слабо? Зачем бы это...  К  ее
лицу склоняется лицо, постаревшее, уставшее жить. Чье же? Она и не  пытается
опознать его. Поредевшие волосы прилипают к его  лбу.  Чьи  они?  Она  и  не
пытается вспомнить имя. Не узнавая, она бездумно глядит на это  лицо.  Начто
бы ей думать, чтобы окончить размышления горьким знанием,