наши-то глаза в это время - где?
   - Я и по себе знаю... Я имею в виду, когда смотрел соревнования прыгунов,
всегда моя нога  сама  собой  подтягивалась  повыше.  Будто  и  я,  зритель,
собираюсь прыгнуть. Но я - что? Соревнования кончились - я ушел и  забыл.  А
бабы так раскачиваются, что после и  деваться  некуда:  дело  далеко  зашло.
Запрыгали и зрительницы, и эпидемия распространяется с ужасной  скоростью...
Поди теперь, останови.
   - А, так это по твоему совету, невропатолог, ваши  палачи  держат  женщин
взаперти! Понятно, почему их не было на площади. Вы не позволяете им сойтись
даже на минутку, чтобы... поболтать по-человечески...
   - Это ты называешь - по-человечески поболтать?
   - Ладно-ладно, хотя бы так, но собраться! Вы разъединяете их  из  простой
ревности, из опасений - а вдруг они доболтаются до того, что  признают  всех
вас импотентами! Держите их взаперти в одиночных коробочках, в мышеловках, в
темноте, за жалюзи, чтоб даже и на расстоянии не видали  друг  друга.  Точно
так, как меня - мой любезный папочка. Вы изображаете из  себя  львов,  царей
прайда, а львы ли вы вообще? Да козлы вы все, вот что вы такое!
   - Каждый избирает себе имаго по вкусу.
   - Чего-чего! - угрожающе надвигаемся на него мы.
   - Я говорю: если твой  папочка  козел,  тогда  ты,  милая  моя,  коза,  -
поднимает брови он. - Не лошадь, не корова: коза. Каждый ищет себе идеальный
портрет, свое имаго, чтобы с ним идентифицироваться, и как правило - находит
и отождествляется с ним, чего бы ни стоили преобразования. Не  только  такиe
взрослые особи, как ты, младенцы невинные, и те едва  успевают  глазки  свои
невинные открыть - а уже ищут для своего будущего имиджа  подходящее  имаго.
Ну, а глазки-то прежде всего смотрят куда? Конечно же на па-почку...
   - На ма-мочку! - передразниваем мы. -  Забыл,  что  и  такие  существуют?
Вот-вот, так вы все воспитаны... А ведь ваши мамочки  -  тоже  женщины,  или
как? Но вы так  и  называете  пытки,  применяемые  вами  к  вашим  женщинам:
воспитанием или профилактикой. Вы оправдываете пытки тем, что  предохраняете
больных  от  самих  себя,  так?  Мол,  если  кто  из  них  случайно   увидит
какую-нибудь плясунью - запляшет и сама. И потом все, мол,  запляшут.  Поди,
мол, останови. Знаешь, что? Вот тебе  правда:  этот  пресловутый  тарантизм,
этот  потешный  культ  тарантеллы,  нет  -  самого  тарантула,  это  вы  его
поддерживаете.  Эффективней  всех  его  поддерживают  те,   кто   занимается
гонениями на него, то есть, вы, самцы - и есть жрецы культа. И самый главный
жрец - ваш padre, он и есть папа своего восьминогого сатаны, посредник между
ним и людьми. Доказательство? А разве padre  не  поминает  сатану  в  каждой
фразе, будто служит ему  непрерывную  литургию?  А  чтобы  отвести  от  себя
обвинения в отправлении изуверского культа, вы приписываете всю вину жертвам
вашего культа, женщинам. Вы сладострастно,  с  наслаждением  пытаете  их,  а
когда они  корчатся  от  ваших  пыток,  объявляете  их  корчи  непристойными
плясками. Обвиняете их самих в распущенности и изуверстве. И объявляете всех
женщин ведьмами, фуриями по своей природе, ну точно, точно как мой  папочка!
Еще немного - снова начнете сжигать нас на площадях...
   - Да они сами не выходят - говорят же  тебе:  жарко!  Ты  вообще  путаешь
мотивы с причинами, профессор... И спишь много.  Вышла  бы  утром  пораньше,
всех своих баб бы и застукала: на мессе. И не распарилась бы так,  оно  ведь
утречком и попрохладней.
   - А настоящая причина совсем другая! Ты сам признался, что у тебя, самца,
поднимается ножка при одном только виде бабы. Не бойся, метафоры  я  понимаю
отлично, папочка приучил. Без твоего учебника, у тебя ведь всегда под  рукой
словарь метафор, нет? Что, скажешь, не он это, тогда - что? Плевать,  и  без
словаря известно - что это  за  ножка.  И  что  за  соревнования  ты  любишь
подсматривать: бабьи пляски. Разве не следует из  этого,  что  прежде  всего
необходимо всех вас, палачей, самих позапирать в карцерах? А  в  России  нет
никаких тарантулов, расист, это  я  тебе  говорю!  И  ты  не  смеешь  о  ней
говорить: у меня папа из России!  А  у  тебя  в  комнатах,  в  твоих  личных
пыточных камерах, пауки имеются,  я  сама  их  видела  в  твоем  иконостасе:
рядышком с вашей Мадонной и распятием, бочок к бочку. Зачем тебе вообще  эта
обуза, гостиница, если ты, здоровый самец, да  еще  медик,  не  справляешься
даже с бытовой гигиеной? Неудивительно, что у  тебя  нет  ни  пациентов,  ни
постояльцев, коли заселить все Zimmerdecke... как по-итальянски потолок,  а?
Проклятье, из меня тут у  вас  вышибли  даже  простые...  а,  soffitto,  да,
заселил потолки всеми видами насекомых и гадов. Народ, даже такой тупой, как
ваш  местный,  все  же  здраво  избегает  грязных  антигигиеничных  вонючек,
фашистских гиен, не желая подцепить от них заразу. Не  удивлюсь,  если  и  в
ресторанчике твоего приятеля Архангела тоже нет клиентов.  Только  подручные
того палача.
   - Да там полно твоего этого народу, битком набито...- отвечает он на  то,
что сумел  извлечь  из  нашего  монолога  и  хоть  как-то  осмыслить:  очень
немногое.
   Но ведь в извлечении из речей смысла вообще нужды  нет.  Все,  что  всеми
говорится, уже так привычно, зачем  же  привычному  какая-то  еще  связность
осмысленностью,  если  оно  так  прекрасно   связано   одной   привычностью?
Излишества лишь ослабляют прочные связи,  как  любую  привязанность,  только
необходимое адекватно выражает это и любое другое  содержание,  не  ослабляя
его. Привычка нуждается не в дополняющих ее  излишествах  -  в  усилении.  А
усиливается она не дополнениями - постоянством,  настойчивостью  повторений,
нараcтающим  жаром  высказываемого,  и  все.  Что  именно  повторяется,  что
высказывается, какая разница? Лишь  бы  оно  не  противоречило  подспудному,
невысказываемому желанию. Не мешало бы усиливаться ему.
   - Как полно, в воскресенье? А месса? Ты ж только что сказал...
   - Ну, в чем же проблема: а после мессы  -  в  кабак.  Бабы  по  домам,  а
мужчины  в  кабак.  Сходи,   убедись,   ты   ж   давно   туда   собираешься,
выпить-поплясать...
   - А та, плясунья, почему не пошла домой?
   - Ну, подумаешь! Отстала от  других...  Сходи-сходи,  козочка,  в  кабак.
Подрыгайся там, попляши: тебе там подыграют, будь уверена.


               ВЫЖИДАТЕЛЬНАЯ ПОЗИЦИЯ: ADAGIO

   Да он вообще ничего не понимает из того, что ему говорится!  Вернее,  что
не высказывается, зато движет всеми нашими речами. Но мы ведь тоже стараемся
не понимать, что движет им, и все чаще один  из  нас  выговаривает  то,  что
полагалось бы говорить другому. Но это-то как раз и не удивительно  при  уже
неоспоримой нашей родственности. Все слова подкладываются нам на язык  нашей
общностью, и усиливающей ее привычкой к ней. Начто нам различать друг друга,
если мы все уже почти неотличимы, почти уже тождественны друг другу?
   Ну вот, мы и не различаем, и наши  заложенные  уши  не  пропускают  слов,
вкладываемых, нашептываемых в них. Но и тут - начто нам все эти со  стертыми
физиономиями,  не  отличить  одну  от  другой,  слова,  которые  так  просто
употребить одно вместо другого, и  мало  что  от  подмены  изменится?  Да  и
прислушиваемся мы не к словам, а к  самому  гудящему  извне  голосу  -  и  к
отвечающему ему изнутри другому: гулу едва  проснувшейся,  но  уже  голодной
крови. Что ж, говорят, при таком зное происходят штуки и почище... Впадают и
не в такой бред, он сам это утверждал.
   - Ну, тогда и ты продай  гостиницу  -  купи  кабак.  Тебе  же  предлагали
по-человечески! Будет и у тебя масса клиентов.
   - Ну да, и могилки родителей тоже по-человечески уступим  под  фундаменты
кабакам, под фундамент всем мерзким скотам, не только этому. Чтобы они  туда
подложили к нашим папочкам и мамочкам - своих придушенных дядюшек, и на  том
сэкономили. Братишек, понятно, отдадим  им  в  услужение.  А  что  с  нашими
сестричками сделаем - уступим для их постелей, чтоб скотам и на  обогрев  не
тратиться, как ты думaешь?
   - Я тебе не сестричка, - возражаем мы,  искренне  полагая,  что  ревнивое
упоминание сестрички относится к нам. К кому ж  еще?  Рядом  -  никого.  Нам
сладка эта ревность, хотя и только наполовину: для  второй  нашей  половинки
она отдает кислятиной, и потому мы добавляем: - Немедленно прекрати называть
меня этим дурацким словом.
   - Но тебе оно идет! У  тебя  такая  же  глупая  мордашка...  Ты  вот  все
твердишь: продай да продай гостиницу. А не будь ее - мы б и не  встретились,
никогда. На этом месте сидела бы тетушка дона Анжело, а не  я,  как  теперь.
Или моя сестричка, как раньше.
   - К счастью, не встретились бы... - поправляем мы, думая совсем о другом.
- Она младше тебя?
   Нам все же приходится понять, что речь идет не о нас и наших сестричках в
зеркалах. И ревность вовсе не относится к нам. А вот  это  уже  обеим  нашим
половинкам неприятно, это понимание горчит, как и понимание всякого  обмана.
Еще горше: как разоблачение самообмана, и значит - как всякое понимание.
   - На пять лет.
   - Тогда она уже старуха, - намекаем мы на его собственный возраст,  какое
нам дело до его сестрички?
   - Она не старше тебя, - отмахивается он от этого намека так легко, как от
очень мелкого насекомого.
   - А она... хорошенькая? Высокая-маленькая, какая?
   - М-м... ну вот как ты.
   - Исчерпывающе... Ну, и где  она  теперь?  Небось,  держишь  ее  по  всем
канонам взаперти, в какой-нибудь комнате наверху, да?
   - Замуж выскочила и уехала в Рим, что ж еще...
   - Верно, что ж еще с вами делать, кроме как сбежать от вас. Так  спешила,
что и приданое свое в спешке позабыла,  да?  Даже  и  не  в  одном  исподнем
сбежала, совсем голая. Рубашечка-то вот эта,  которую  ты  мне  подсунул,  я
уверена - ее-о!
   Мы задираем подол нашей рубахи так,  чтобы  он  мог  увидеть  его  поверх
стойки конторки. Похоже, это неуместный прием, запоздалый. После  того,  как
человека раз за разом выворачивает тут наизнанку, такое средство не в  силах
уже произвести впечатления, хоть  сдери  с  себя  эту  дрянь  совсем.  И  мы
усиливаем его новыми деталями:
   - И простынки, судя по изношенности, от ее медового месяца, нет?
   - Нет, рубаха осталась от моей жены... И вон, этот зонтик тоже, -  трижды
тычет он пальцем в стенку стойки. Прислоненный к ней с этой  стороны  зонтик
на третий раз слегка подпрыгивает.
   - Извращенец, жалкий скупец! - подпрыгиваем и мы, но изо всех  сил.  И  -
трах, тяжело опускаемся пятками на  гранитный  пол.  Насыщенные  известковой
пылью,  спрессованные  в  плитки  туфа  подметки  тапочек  подправляют  нас,
выбивают дальше за нас: та-та. Сотрясенные  ударом  до  теменной  кости,  по
инерции подправляем себя и мы:
   - Скопец. Сбежала в Рим - а дальше что?
   - А дальше... все у нее прошло, бодаться сразу перестала. И тебе советую.
Верней всего избавляет от бодливости крепенький бычок-муженек.
   - Рогом, да? Интересно бы глянуть на твою  жену  после  применения  этого
средства. Не бойся, я понимаю все твои метафоры: рога,  божественные  копья,
хоботы...
   Зная, какой яд сейчас выльется из нас, мы предвкушаем его сладость.  Наше
лицо заранее искажается злорадной гримасой. Пятна пигмента на нем  сливаются
в одно большое пятно.
   - Значит, только твоей сестренке вдули  эту  метафору,  она  и  перестала
отплясывать свою... тарантусю. А до того, значит, никак было не отучить.
   Ага! От этого так просто уже не отмахнешься. Смотри, милый,  не  заплачь.
Слезы из глаз трупа, пусть и уложенного на колени жуткой  бабе,  по  меньшей
мере лживы.
   - А мамочка ваша, она-то куда  смотрела?  Или  подплясывала  тоже?  Ну  и
семейка... Постой-постой, а куда смотрел ты? Отводил  стыдливо  глазки,  или
подло подталкивал, чтоб убилась? Ну-ну, рассказывай, валяй свою предысторию,
твоя очередь. Только не ври уж, выкладывай-ка всю подноготную. У  меня  есть
еще пара минут... порыться в твоем споднем, - решаем мы:  уходить-то  отсюда
по-прежнему не хочется. Здесь так  привычно,  так  уютно,  а  там,  снаружи,
по-прежнему царство полной неизвестности. Или наоборот, полной  известности,
но избавьте нас от такого царства.
   Уйти, конечно, все равно придется, ведь и он пройдет, этот нескончаемый и
кажущийся вообще уже нерасторжимым, как всякий заключенный не на земле -  на
небесах, дуэт. Только уйти придется не раньше, а вовремя, не поспешить, но и
не опоздать на свое место, пусть кому-то и не известно: что оно  такое,  его
место. И что такое вовремя успеть: к чему? Но это и не должно быть известно,
никому.
   - Одна минута, - уточняем мы. - Валяй  побыстрей.  Никакого  терпения  не
хватает жевать твои гунявые тянучки.
   - Нет, я подстраховывал бедняжку, чтобы не ударилась,  -  быстро  говорит
он, опуская веки. Не устоял, лукавый раб, перед  свободной  прямотой  нашего
взгляда. Должно быть, сильно напуган им.
   - Ага, поддержка!  Это  дело  нам  знакомо.  Штука  сложная,  особенно  в
лирических  адажио.  Продолжим  допрос...  Теперь  сознайся,  ты  отплясывал
любовное adagio c cобственной сестренкой! Понятно, почему  от  тебя  сбежала
жена.
   Мы энергично качаем тазом, будто  отталкиваем  от  себя  что-то  животом.
Гребни подвздошных костей  гулко  ударяют  в  стойку,  она  отвечает  жирным
причавкиванием.  Кажется,  нам  удалось  сломать  фанерную  ее  стенку.  Это
движение и эти  звуки  отвратительны  нам  самим.  Отлично,  значит,  ему  -
отвратительны вдвойне.
   - Я питал к девочке отцовскую любовь,  -  бормочет  он,  протирая  глаза,
будто старается не заплакать. Или ищет там что-нибудь. - Я б,  наверное,  не
любил бы так собственных детей. Я брал ее на  руки,  целовал  и  плакал  над
нею.... Я рассказывал ей сказки. Говорил глупости.  Она  сидела  у  меня  на
коленях.
   - Лежала! - высокомерно вздергиваем подбородок мы.
   Кожные складки напрягаются, между ключицами и  подбородочными  косточками
взбухают  два  жестких   ребра.   Верно:   единый   стержень,   образованный
подтянутостью опорной ноги, бедер, поясницы и правильно поставленной головы,
дает  возможность   наращивать   апломб,   развивать   дальше   технику,   а
следовательно - и совершенствовать артистизм исполнения. Еще немного,  и  на
нас не тапочки - кованые сапоги, как у царя. А на голове  не  ставшие  дыбом
патлы - золотой венец.
   - Ясно, ты подбирался к собственной сестренке, - подмигиваем  мы.  -  Еще
мальчишкой, козлик. Смотри, что  из-за  этого  из  тебя  вышло:  разжиревший
евнух. Поздравляю, ты достиг тождества со  своим  прелестным  имаго,  полной
самоидентификации, хотя тебе-то это ничего вообще не стоило:  при  чрезмерно
раннем начале такие  метаморфозы  к  зрелости  просто  запрограммированы.  У
примитивных  самцов-то  мощь  ограничена,  не  то  что  у   твоих   покойных
бессмертных богов. Ты вон и одного ребенка родить не сумел, а они... Куда ни
ткни пальцем - всем они папочки. Даже змеям и  тарантулам.  Даже  камням,  в
которые определили жить своих милых детишек. Ну, а ваш-то папочка,  надеюсь,
хорошо высек тебя за такие штуки? Девочка, конечно же, пожаловалась ему и...
   -  Бедная  девочка  мне  говорила:  почему   ты   плачешь,   папочка!   -
рассматривает он свой указательный палец и на нем то, что нашел и  выковырял
из своего глаза: зеленоватую козявку. - Я научил ее так называть меня, она и
поверила. А наша бедная мамочка только смотрела, как я плакал над  белокурой
головкой ее дочери...
   - Cейчас и я заплачу. А что было потом?
   - Когда мы выросли, она подросла,  а  я  женился...  Но  моей  жене  тоже
нравилось ласкать ее. Девочка клала одну ручонку мне  на  плечо,  другую  на
плечо моей жены, и  говорила  нам:  когда  ж  вы  принесете  мне  маленького
братика, чтобы я с ним играла, у всех есть братики,  все  другие  девочки  с
ними играют, а я одна... Мы с женой мертвели, глядели  в  глаза  друг  другу
взглядом, обнажающим души. Потом,  чтобы  скрыть  стыд,  целовали  оба  нашу
девочку...
   - Как же можно было ей, бедной девочке, рассчитывать на братика, если  вы
с твоей женой так себя вели! - возмущенно бьем мы коленной чашкой в  стойку.
- Она  могла  рассчитывать  разве  что  на  сыночка...  Да,  вам  было  чего
стыдиться, извращенцы. И есть, такое не забывается. По вас  полиция  плачет.
Но вы не одиноки: в Германии каждый день судят таких, как вы. Господи, такое
впечатление, что все на свете только этим и занимаются, насилуют собственных
детей вместе со своими женами!
   - С моей женой! У меня она никогда не вызывала пылкого желания. Хоть мы и
жили вместе, и она была привлекательна. Но когда я узнал, что у нее появится
ребенок не от меня - а от ее любовника... И от кого ж именно? От этой  гниды
цирюльни! Я думал - сойду с ума,  готов  был  покончить  с  собой.  Звериная
ревность, я не думал, что способен на такую. С тех пор  рана  в  моей  душе,
казалось, зарубцевалась - но вот явилась ты и  ковыряешься  в  ней.  И  тоже
спешишь бежать к тому же вору! И рана снова кровоточит, жжет.
   - Как трогательно, какой стиль, какой пафос! Надо и  мне  взять  его  для
жалоб на свое загубленное детство! А что? Ты же украл этот пафос, как и  все
эти идиотские россказни. Что ж ты думаешь, я не знаю -  где,  откуда  ты  их
стащил, из какой книжонки?
   Пафос... Что ж тут такого, над чем тут потешаться? Ну да, пластикой  тела
мы, допустим, овладеваем успешно. Но она, и само тело, лишь  вспомогательное
средство для выражения высоких устремлений изголодавшейся по  высотам  души.
Да, изголодавшееся тело не оказывает сопротивления, когда им овладевают, оно
тихо выскуливает свои жалобы или отрешенно молчит. Оно само затаенно мечтает
избавиться от самого  себя,  умереть.  Совсем  иное  дело  -  его  исподнее,
изголодавшаяся душа. Она рыдает и кричит, не желая умирать, она  корчится  в
своей преисподней. В своих рыданиях она и полна пафоса. Она  зазывает  им  к
себе слушателей, сочувственных зрителей своих корчей, чтобы они  внимали  ее
воплям со страхом и  благоговением.  С  торжеством  унижения  голодная  душа
отдается любому сочувствующему ей: за его внимание, за эту гнусную  подачку,
за ничтожный кусок отвратительной пищи.  Торжество  унижения  -  и  есть  ее
пафос. Конечно, мало кто в совершенстве владеет его пластикой  как  следует,
но я, говорящий это, и есть сам пафос. Овладеете пластикой пафоса  -  будете
владеть мною так же, как я вами. Обнимемся все - все будем мы.
   - Но ты говори, говори дальше! Расскажи-ка, как вы в финале этой истории,
наразвлекавшись вволю, выдали развращенную вами девочку замуж  за  какого-то
простака! Да, ты отлично замел следы. Старательно  простирал  ваши  семейные
простынки, до дыр, в руки противно взять... Я заметила, не думай:  ты  этого
не отрицал. Бедняга-женишок,  вот  кому  не  завидую!  Как  же  вам  удалось
подсунуть ему такую подгнившую невестушку, ведь  у  вас  тут  это  считается
позором? Или он сам, чтобы избежать позора, порезал себе руку и  покапал  на
бельишко? Ну, судя по старту, девочка и устроила ему дальше веселую жизнь...
   - Это он ее устроил в больницу на всю жизнь!
   - И правильно сделал, молодец. Надо было и вас с женой туда же. Ага,  вот
что ты называешь - выйти замуж. За всю  больницу  с  ее  персоналом.  И  мне
советуешь туда податься.
   - Я тебе советовал к маме, в Мюнхен...
   -  Да?  Значит  -  врал.  Ведь  ты  все  врешь,  ничего  этого,  что   ты
рассказываешь, с тобой не было. Зато своей брехней ты выдал свои  подспудные
мечтания, дрянь. Они у всех у вас одинаковы, я знаю. Ты  что  же  -  всерьез
думал, что я поверю  всей  этой  чуши,  взятой  из...  гнусного  бульварного
романчика, с его кудрявым стилем, мерзко передразнивающим настоящий пафос?
   Мы трижды тычем пальцем воздух, целясь в книжку, лежащую  за  по-прежнему
непреодолимой конторкой. Будто пытаемся проткнуть в воздухе дырку,  прорвать
невидимую охранительную плеву. Но она не подается, что ж, воздух -  материал
и