или
другую.
   - Здесь играть? Я не цыган, в ресторанах не играю, - снова  уворачивается
он, но передергивает плечами как раз  по-цыгански.  Красные  узелки  на  его
отвислых щечках тоже подрагивают. - Да и ты, вроде,  не  обезьяна  на  цепи,
невестушка, чтоб под цыганскую  музыку  плясать.  У  нас  говорят  -  ты  из
полиции. У тебя, говорят, и пистолет есть в сумочке. Что, неправду  говорят?
Тогда не надо было тебе останавливаться в доме Кавальери, ох, не надо было.
   Необъяснимая  вражда  к  нам,  вспыхнувшая  сразу   же   после   приезда,
оказывается, объясняется всего лишь тем, что мы остановились в том доме.  Но
где ж нам останавливаться еще, если не  сразу  за  углом  переулка,  которым
скатились на площадь?
   Вместо  того,  чтобы  обсуждать  этот  вопрос,  мы  открываем  сумочку  и
предъявляем  скрипачу  магнитофончик.  Одного  лишь  взгляда  на   аппаратик
достаточно, чтобы  выявить  выработавшийся  рефлекс,  чтобы  у  нас  в  ушах
зазвучал григорианский хорал. Вернее - в правом, обращенном к стене ухе, так
как в левом, обращенном  к  залу,  гудят  объединенные  простой  ритмической
фигурой  голоса  картежников.  Монашеский  хор  и  объединенный   этот   гул
накладываются друг на друга, встречаясь на середине дистанции, разделяющей и
связывающей оба уха.  Встреча,  столкновение  обоих  потоков  выявляет  и  в
григорианских песнопениях тщательно скрываемый монахами триольный ритм.
   - Это и есть твой пистолет? Никогда таких не видел... - солирует  cкрипач
под объединенный этот хор так развязно, будто всю жизнь только это и  делал.
- Стрельнуть дашь, donna? Может, тогда я тебе и сыграю.
   - Ладно, не хотите сейчас играть, сыграете потом, все равно мне  придется
тут задержаться... Можно сделать и наоборот, сначала запишем ваше  интервью,
а музыку запишем после. И смонтируем все в нужном порядке в студии, на  моем
радио. Начнем... с предложенной вами темы: вы так выразительно сказали,  что
вы не цыган, это что, так для вас важно? Вы что-то имеете против цыган?
   Мы нажимаем клавишу диктофона: и раз, и два. И после короткой паузы  -  и
три.
   - Но начните с того, как вас зовут, откуда вы родом... и так далее.
   - Наш падре говорил, ты на газету работаешь. Ну ладно, мне-то что...  Что
ж тебе сказать? - рисуется скрипач, сносно  исполняя  все  ужимки  спившейся
кинозвезды. Его глазки, почти совсем упрятанные в дряблые мешочки, слезятся.
- Это правда, я не цыган, но против них ничего не  имею,  это  ты  напрасно,
дочка. Я грек, хотя зовут меня, конечно, Giuseppe, потому что  я  родился  в
Таранто. Это недалеко отсюда, да ты знаешь - где это, если  правда,  что  ты
ехала через Таранто. Там много греков, когда-то это была колония спартанских
эмигрантов, но это было давно, говорят, много тысяч лет с  тех  пор  прошло.
Мелодия, которой ты интересуешься, придумана ими, так  что  она  тоже  очень
старинная. Что сказать еще? Про тарантулов... Это все  глупости,  тарантелла
потому и тарантелла, что родом из Таранто.
   - Значит, вы считаете, не тут, а в Таранто может храниться манускрипт, на
котором записан древний ее вариант? - перебиваем его  мы.  -  Известно,  что
один из первых образцов современного нотного письма зафиксировал именно  тот
праисторический, по мнению вашего padre - адский образец... Ха, не имеет  ли
чего общего ваш Таранто с Тартаром?
   - По нотам эту мелодию не сыграть, - надувается скрипач. Не  понял  нашей
мрачной шутки, понятия не имеет о предыстории своего народа,  о  собственной
преисподней, или просто врет: никакой он не грек.  -  Нужно  знать,  как  ее
играть, а как это запишешь нотами? Да и не знаем мы никаких ваших нот, начто
это нам! У нас эта мелодия передается от отцов к сыновьям, из  рук  в  руки.
Отец покажет - мы перенимаем, усваиваем. А будешь плохо усваивать,  получишь
по шее. Вот почему по-настоящему ее играем только мы, и  вот  почему  всегда
приглашают только нас, когда есть нужда.
   - Насилие, - фыркаем мы, - известное дело, тут уж  хочешь  не  хочешь,  а
усвоишь...
   Но известно ведь и другое: коли так наскакивать, то нечего потом фыркать.
Даже такая развалина, как этот тип, естественно сопротивляется таким  прямым
наскокам, и чем сильней наскок - тем упорней сопротивление. Все  эти  приемы
слишком уж прямолинейны, интервью сильно смахивает на допрос. А  между  тем,
те же вопросы могут быть исполнены иначе, он прав: важно  не  что  -  а  как
играть. Будем лисой, девочка. Будем подобны лисичке, плутишке  лисенку...  И
тогда мы быстро добьемся своего, возьмем свое.
   - Вы много умеете и знаете, - наклоняемся мы к нему, стараясь не замечать
его отрыжек и тошнотворного перегара. И голосок  у  нас  при  этом  гунявый,
нищенки-сиротки. - Мне с  вами  повезло.  Giuseppe  del'Taranto,  это  очень
хорошо звучит, почти Джузеппе Тартини, слыхали это имя?  Может  быть,  будем
вас так и официально называть? Славное сценическое имя, когда запустим его в
оборот, я имею в виду - в эфир, в  культурном  мире  оно  сработает  на  вас
отлично.
   - Тартини? Не знаю такого, - отрицает он. - Таких знакомых у меня нет.
   Как хочешь, а мы-то отныне так и станем тебя называть, по меньшей мере  в
уме. Знати этого городишка тебя-то  как  раз  для  полного  комплекта  и  не
хватало: придворного музыканта,  озвучивающего  танцы  их  кооператива.  Так
думаем мы,  будто  собираемся  не  чуть-чуть  задержаться,  а  остаться  тут
навечно.  Но  при  этом  опускаем  слипшиеся  ресницы,   изображая   готовую
покориться любому, хоть и самому бессильному самцу,  бесхитростную  девочку,
эдакую невинную малышку-мышку.
   - Он давно умер, двести лет назад, но, по слухам, тоже здорово  играл  на
скрипке, - склоняем мы головку к левому плечику. - Все скрипачи до  сих  пор
играют  его  сочинение  "Трели  сатаны".  Кроме   вас,   как   видно...   Но
хорошо-хорошо, пойдем дальше: значит - вас сюда пригласили, Джузеппе, но  по
какому случаю? Когда?
   - Не я первый, не я последний, - пожимает он в ответ  своими  плечами.  -
Дорожка сюда протоптана давно. Мадонна Сан Фуриа, вон, тоже из Таранто. Да и
ты, невестушка, по ней же, если не врешь: через  Таранто  -  сюда...  Вот  и
спроси-ка саму себя, по какому случаю.
   - Ну, пока у меня еще остались вопросы к вам... Значит,  вы  утверждаете,
что все эти репродукции делаются в Таранто, и только  распространяются  тут,
при помощи местных агентов?
   - Ничего такого я не утверждаю, ни от кого не секрет, что мастерская тут.
Им-то кушать тоже надо, - кивает он в пространство за нашей спиной, но мы не
собираемся поддаваться на этот трюк, и не оборачиваемся. - Это ведь и от вас
не секрет, у вас наверху тоже ведь кушают, и  по  слухам  -  много...  Хотя,
говорят,  ты-то  сама  не  кушаешь  совсем,  будто  только  святым  духом  и
питаешься. Это правда?
   - Отчасти. Что ж, отлично, установлено: производство находится здесь. А с
чего делаются эти репродукции, кто сделал образцы? Уж не сам ли padre, и  не
он ли настоящий глава вашего кооператива? Вряд ли он упустил такой случай...
подзаработать.
   - Да, конечно, он благословил промысел. Но образец по его  заказу  сделал
Адамо, собственной рукой.
   Он выводит свою руку с  растопыренными  пальцами  на  передовую  позицию,
прямо к нашему носу, и крутит ею, будто отрывает яблоко, или  вворачивает  и
выворачивает лампочку. Мы невольно морщимся: запах из промежностей  пальцев,
как из пролежней.
   - Значит, этот Адамо важный член директории, ничуть не менее знатный, чем
другие. И тоже не упускает случаев заработать. А вы, дражайший, мне соврали:
меня тут встретили столь гостеприимно вовсе не из-за репутации его  дома.  А
из-за  подозрения,  что  я  начала  с  Адамо  расследование  финансовых  дел
кооператива. Что я копаю сам  его  источник,  производящий  образцы.  А  его
самого директория заподозрила в возможном  предательстве,  и  потому  у  них
такие натянутые отношения. Или они стараются мне показать, что эти отношения
натянуты, и давно. Что их вовсе нет и никогда не было. Вот что уж не секрет,
то не секрет, все эти их приплясывания называются просто: конспирация. Не то
что ваша тарантелла... И все объясняется просто, без всякой мистики.
   - У Адамо совсем неплохо получилось, почему ж ему не заработать? - прячет
скрипач свои глазки поглубже в мешочки. - Если тебе его работа не  нравится,
это ничего не значит. Не бери, никто не заставляет.
   - Чего боитесь вы, конспиратор? Вы же не имеете к производству отношения,
или? - заполняем мы короткую паузу пристукиваниями, тремя ногтями поочередно
по столу, тра-та-та. - Странно получается... Не знаю, кстати, плохо или нет,
но и у Адамо странно получилось.  Очень  необычное  изображение,  похоже  на
русские иконы. Там тоже такие львиные лица у обоих, даже у  женщины.  Темные
от прилива крови, или гнева, будто вот-вот их хватит удар. Или  уже  хватил.
Но не в этом же причина того, что с ее признанием были проблемы!  А  в  чем?
Допустим, изображение Мадонны совсем не в римской традиции,  скорей,  похоже
на греческое - ну так что ж, мало ли что церковь  признала  святым!  Кстати,
может, Адамо тоже грек? Тогда мне следовало бы  назвать  его  Эль  Греко,  а
не...
   - Нет, он не грек, - решительно отрицает Тартини Кооператива.  -  Но  что
правда, то правда: получилось похоже.
   - На кого? - язвительно интересуемся мы. - У вас, конечно, есть  опыт  по
части греческих икон, они тоже, небось, передаются от отца к сыну...  Ну,  а
сами иконы на что похожи, на оригинал? Как известно, тот оригинал никому  не
позировал для портрета, а если кто тайком сфотографировал его...  Разве  две
тыщи лет назад уже была фотография? Вот не знала! Это открытие.
   - Нет, фотографии тогда не  было,  это  верно,  -  опять  надувается  он,
значит, и до таких доходит ирония. -  А  хороший  портрет  красками  есть  у
padre, и сделан он при жизни святой. Там, конечно, многое уже выцвело, да  и
подгорело, картинка прошла огонь и воду. Но Адамо постарался  срисовать  все
не только поточней, но и поярче, чтоб можно было печатать хорошие копии... А
почему ты говоришь - две тыщи лет, когда и одной тыщи не  наберется?  Уж  не
думаешь ли ты, барышня, что оригинал - сама Матерь Божья, вот так штука!  Да
это же Мария Кавальери, хоть и святая теперь - но обыкновенная ведь...  дочь
человеческая. Постой, ты ж сказала, что знаешь  все  о  Мадонне  Сан  Фуриа,
donna! Значит, не я, ты соврала?
   - Каваль-ери! - не удерживаемся мы от крика, и оба наших  кулака  наносят
двойной удар: по столу и по ударному слогу этого лошадиного имени. И гуд  за
нашей спиной сразу стихает.
   Совершив просчет, мы по инерции делаем и другой:  не  удерживаемся  и  от
оглядки.  Оглянувшись,  мы  устанавливаем,  что  все  картежники   сидят   в
полоборота к нам, все смотрят на нас. У дальнего столика,  приставленного  к
окну, в полупоклоне застыл Дон Анжело, тоже смотрит на нас. Наткнувшемуся на
такой объединенный взгляд многого стоит не опустить своих глаз. Но мы платим
по этой стоимости,  ведь  они  только  смотрят  на  нас,  и  не  опускаем  -
презрительно отворачиваем от них глаза. Принимаем прежнюю  позу,  в  прежней
позиции: полуспиной к ним.
   - Ничего подобного, никто не врал. Говорилось ведь, что  цель  поездки...
именно разобраться с оригиналом, - продолжаем мы уже спокойней. - Ну и будем
разбираться  дальше.  Значит,  эти  репродукции  не   обычное   прославление
Богоматери, а кооперативное Ave вашей местной Львиной Мадонне. Но  тогда  из
этого следует, что на ее коленях - вовсе и не тело Христа. Ну, и чье же оно?
   - Ее сына, Марио Кавальери, чье ж еще, - удивляется скрипач. - Его нет на
старом портрете, это так. Но заказчик хотел, чтобы он был, вот его  Адамо  и
пририсовал.
   - За что же этому Марио такая слава? Кажется, наличие сына  может  только
помешать  канонизации...  Речь,  конечно,  идет  только  о   дочерях   чисто
человеческих, - поправляемся мы. - У не чисто, разумеется,  все  иначе,  там
приняты свои, особые каноны.
   - Кто знает, - изображает задумчивость он. - Может, без Марио и его  мать
не канонизировали бы. Конечно, она плясала очень долго, говорят,  пятнадцать
дней... Но время-то идет, забывается все, забылось бы и это, наверное.  Если
б не Марио. Он будто нарочно  сделал  так,  чтобы  не  забылось.  Когда  все
кончилось, и все перевели дух, Марио вдруг взял - да и  отрезал  себе  ятра,
прямо у алтаря, перед изображением Божьей Матери.
   -  Принес  жертву!  Какое  язычество...  На  месте  Божьей  Матери  я   б
вознегодовала отчаянно. Боже, только представить себе это подношеньице!..
   - Говорят, Марио у нее просил прощения за свою мать.  Клялся,  что  любит
только ее, Матерь Божью, и чтобы она поверила... Так что последи-ка за своим
наследником, дочка.
   - У меня нет наследника, - с негодованием возражаем мы. - Но вот что, а с
кого же Адамо рисовал Марио, если того не было на оригинальном портрете? Или
он так... просто навалял, что попало?
   - Начто это? У него было, с кого рисовать, да он и раньше всех рисовал...
Потому  padre  и  заказал  ему  работу.  Адамо  оставалось  только   немного
переделать готовый портрет Витторио Кавальери, своего отца, и все дело.
   - Еще  одно  кощунство,  и  какое,  черт  возьми!  Этот  Адамо  всех  вас
переплюнул... Разве нельзя  было  использовать  другой  какой-нибудь  старый
рисунок, если уж он ленился сделать совсем новый? Почему же он  употребил...
именно папочку, в отместку? Тогда - за что!
   - Так ведь Витторио же прямой потомок Марии Кавальери! Какое-то  сходство
с Марио дожно же у  него  быть,  и  стало  быть  -  с  самой  Марией.  Ближе
родственника Адамо уже было не найти, разве что с  себя  рисовать,  глядя  в
зеркало...
   - Ну да, художник всегда придает портретам свои черты, - соглашаемся  мы,
и только после этого усваиваем главное: - Так, значит, и сам Адамо  тоже  ее
потомок! Проклятье - это так, так! Должна была давно догадаться, дура.
   - Что правда, то правда, вся их семья будто проклята. Весь род Кавальери.
   Эта гнусная пародия на Тартини, наконец, может быть вполне  удовлетворена
впечатлением, произведенным в его  публике,  пусть  и  состоящей  из  одного
слушателя. Ведь оно не слабее, чем если бы он вдруг взял - и сыграл на своей
скрипочке то, о чем его просили, или еще лучше: сами  "Трели  сатаны".  Этот
тип и не  скрывает,  что  удовлетворен,  и  чтобы  продлить  удовольствие  -
выдерживает триумфальную паузу. Пока она длится,  его  обвисшие  синие  губы
шамкают  совершенно  беззвучно.  -  Род!  -  наконец,  отхаркиваем  мы   это
проглоченное нами словцо,  и  тем  прерываем  затянувшуюся  паузу.  -  Тогда
действительно, причем  тут  бедные  тарантулы,  на  которых  все  валят?  Не
скорпионы же они, как эти Кавальери, чтобы кусать самих себя.
   - Не причем, я ж тебе  говорил,  дочка...  Машинка-то  твоя  -  работает?
Проверь, все должно быть записано. Я  ж  тебе  сказал,  болезнь  из  Таранто
занесли. Мария Кавальери и занесла, она  ведь  бежала  сюда  из  Таранто.  У
спартанцев эта болезнь всегда почиталась священной, а теперь вот  и  церковь
ее признала.
   - Конечно, когда оскопила ее, оторвала ей ятра. Может, оно и правильно: с
ятрами  никакая  культурная   гигиена   не   справится...   Ничего   нового,
классический прием: только так и может  усваиваться  азиатская  культура.  А
другие наследники у Мадонны Сан Фуриа - были, есть?
   - А  мы  все  ее  наследники.  Весь  город,  -  на  его  лице  появляется
мечтательное выражение, он прислушивается к нему и  звучно  отрыгивает.  Это
очень эффективный прием, прежняя полная удовлетворенность оказывается  ничто
в сравнении с теперешней, переполняющей его. -  Плодитесь  и  размножайтесь,
сказано, слыхала? А это место просто создано было  для  такого  дела:  когда
Мария Кавальери сюда прибежала, тут и города-то не было.  Церковь,  да  пара
домишек, те, что вокруг площади.  И  церковь-то  в  старом  языческом  храме
помещалась. Глухая была деревня.
   - Так оно все и сейчас, - бормочем мы, запоздало каясь в том, что приняли
подлинные декорации площади за подделку под дорический стиль.
   - Это после она стала называться городом Сан Фуриа... -  бормочет  и  он,
несколько сникая. Ничего удивительного, удовлетворение тоже ведь  влечет  за
собой похмелье, как и все другие приятные переживания.  -  А  твоя  машинка,
donna, и вправду работает? Что-то не слыхать.
   Следует поддать ему жару, нам есть еще о чем поговорить. А этот  Тартини,
мерзавец, без сомнения уже видит себя в такой же славе,  какая  была  у  его
предшественника. Наверное, он уже ощущает себя им, не отличает себя от него,
разве что в том, что несколько  запоздал  по  отношению  к  нему.  Потому  и
разрешает себе, в сущности, все: буквально липнет  к  нам,  хлопает  нас  по
плечу, пытается обнять. Мы сбрасываем  его  липкую  руку  с  нашей  холки  и
показываем, как работает наша машинка. Для начала пробегаем пальцами по всем
клавишам,  прогоняем  кассету  туда-сюда,  а  потом  устраиваем  скрипачу  и
прослушивание, записав небольшой эпизод наполняющего  цирюльню  гуда.  Чтобы
это проделать, нам приходится занести руку с магнитофоном  поверх  плеча  за
ухо, вывернув локоть и открыв Тартини нашу  подмышку.  Он  впивается  в  нее
глазами,  причмокивает,  пускает  слюни.  Шмыгая   носом,   принюхивается...
Похмелья его как не бывало.
   Мы прокручиваем ему свежую запись, выслушав ее вместе с ним.  Копия  гуда
явно отличается от оригинала, предшествовавшего ей, хотя она  и  неотличимый
повтор того же гуда. Отличие  заключено  не  в  мелодиях,  и  не  в  фигурах
ритмических пульсаций, а в исходных позициях обоих  эпизодов.  Прослушивание
записанного эпизода гуда началось после  оригинального  звучания,  и  теперь
копия, хотя и точно - но  с  запозданием  повторяет  его.  Обе  эти  мелодии
тождественны друг другу, как это и должно быть  в  классическом  каноне.  Но
вторая  из  них,  запись,  и  теперь  звучит  на  фоне  протекающего  сейчас
оригинального гуда, вместе с ним. Прокрученная с запозданием по отношению  к
исчезнувшему уже оригиналу, к предшественнику, она  в  действительности,  по
отношению к сейчас звучащему гуду,  опережает  его,  давая  параллельно  его
настоящему - его же прошлое. В сравнении с его сейчас, она протекает  раньше
него, хотя и одновременно с ним.
   Это  противоречие  невозможно  разрешить  в   уме:   немыслимо   осознать
запаздывающее по отношению к своей копии протекание  оригинала,  опередившее
свой источник звука эхо, преждевременное дление мелодии,  начавшееся  до  ее
собственного начала. Потомка, породившего своего предшественника.  Зато  оно
отлично сливается в нечто непротиворечиво  единое  в  самом  общем  звучании
материала. В звучании, не в уме, оставаясь каноном - канон выходит  за  свои
собственные принятые каноны. Каноническое, не  теряя  канонических  свойств,
становится неканоническим, пресуществляется в него, не  меняя  присущих  ему
свойств. Ничуть не меняясь в существенных деталях, все в целом преображается
вмиг.
   Такая работа магнитофона очень нравится Тартини.  Наверное,  она  открыла
ему новые перспективы его карьеры, и он оживляется еще больше,  возобновляет
свою  прежнюю  болтовню.  Больше  того,  он  уже  не   нуждается   в   наших
провокационных вопросах, чтобы доносить до нас все, что слюна  приносит  ему
на язык. Его самого несет без каких бы то ни было принуждений.
   Нравится ли в то же время вся эта  наша  операция  картежникам  -  мы  не
знаем, оглядываться мы по-прежнему не желаем. Но  надо  полагать,  не  очень
нравится: этот самый гуд за спиной усиливается, углубляется и расширяется. В
нем выявляются очень  высокие  и  одновременно  очень  низкие  обертоны.  Он
наполняется иным, трагичным cодержанием, наливается угрозой, разрастается...
Преображается в грудное рычание.
   Тартини увлеченно солирует в сопровождении разросшегося хора,  ну  просто
заливается, поет. Что  ж  остается  делать,  коли  дал  обет  не