играть  на
скрипочке в ресторанах, а выступить перед публикой и сорвать аплодисменты по
привычке  подмывает.  Голос  все  же  не  скрипочка,  и   чтобы   заработать
аплодисменты - ему приходится выпевать все значительно быстрее и громче, чем
он бы это проделывал на своем инструменте. Он, собственно, не поет - кричит,
а ускоренная, рваная речь заполнена абсолютно ненужными частицами, мычанием,
отхаркиваниями... для того лишь, чтобы  ему  суметь  набрести  на  следующее
слово без видимых пауз. Только чтобы заполнить постоянно угрожающую  сорвать
речь паузу, наладить ее непрерывное  движение.  Возможно,  для  того  же  он
играет на скрипочке, по его словам, волосом  и  деревяшкой  по  обе  стороны
кобылки: только при помощи этих отвратительных приемов  ему  удается  играть
без остановок.
   Сейчас его безумие должно быть  очевидно  всем:  спившийся  до  идиотизма
дурак.  По  контрасту  с  трагичным  гудом,  рычащим  мычанием,   издаваемым
закрытыми ртами участников хора -  фигур  тоже  несомненно  трагических,  он
просто комичен. Среди фигур трагической пантомимы, над которыми и  в  голову
не придет, а если придет, то не удастся посмеяться, впереди их, над  ними  -
он, жанровый комический персонаж, вызывающий безудержный смех. Но именно  он
и ведет за собой хор, подобно смешному богу трагедии, главному подручному ее
создателя, его заместителю. Возможно,  так  и  смешные,  похожие  на  паучих
ткачихи-парки водят саму судьбу. Тогда и он  избран  по  тому  же  принципу,
потому и создан он таким: мощь создателя трагедии  проявляется  тем  мощней,
чем более избранник его пресуществления идиот. Чем ничтожней создание.
   - Мы все наследники Марии Кавальери, - несет его дальше, ничтожнейшее  из
ничтожнейших, - все хотят подражать прародительнице, так-так...
   - Так, - поддаем мы, хотя в этом уже  нет  особой  нужды,  -  и  довольно
умело.
   - Одного умения мало, нужен дар, - отваливает он нижнюю  губу,  показывая
нам зияющие дыры на местах, где должны бы быть клыки. -  Без  него,  как  ни
старайся, ничего не выйдет.
   - Мне показалось, - оттягиваем  мы  в  ответ  левый  угол  своего  рта  и
показываем ему свой крепчайший клык,  -  что  сегодняшняя  плясунья  не  без
способностей.
   - Я говорю - дар, от духа, а не способности. Природные способности только
стесняют дух: он предпочитает дышать свободно, в пустоте, в niente. Эта баба
сегодня, конечно, очень старалась, и что? Ничего у нее  опять  не  вышло.  А
ведь старалась повторить все  в  точности,  с  самого  начала...  Как  Мария
Кавальери, прямо на исповеди: тра-та-та,  пх-х!  Разодрала  платье  прямо  в
исповедальной кабинке и подсунула под нос тогдашнему padre свои титехи.  Вот
была, я думаю, потеха, когда он увидел, что сосцы  его  духовной  дочки  уже
пролезли к нему сквозь решетку! А  пониже  -  туда  же  лезет  эдакий  куст,
заросший кустами холм. Да-да, воображаю, именно так и было: она ж  прижалась
к решетке брюхом, а платье-то к тому времени сорвала с себя совсем.
   - Что ж тут такого... Что такое исповедь, если не раздевание догола.  Ну,
а что было потом?
   - Padre выскочил из будки и побежал к алтарю, ха-ха. Мария  Кавальери  за
ним, и пошло плясать все вместе прямо под большим распятием. Та пляшет свое,
а этот кропит ее  святой  водой...  Она  от  него,  он  за  ней,  туда-сюда,
туда-сюда,  брр-р...  Так  и  вывалились  на  площадь  вместе,  чуть  ли  не
обнявшись.
   - Водой! Заливать пожар, это гуманно. И совсем не канонически:  за  такое
полагалось именно сжечь.
   - Тем дело и кончилось! Это потом ее канонизировали, пх-а  тогда  сожгли,
не откладывая. Быстренько, фь-ють, ritmo rapido canonizzare. На  этой  самой
площади.
   - На этой самой площади! - оглядываемся мы и сразу  возвращаем  голову  в
прежнюю позицию. Поздно, если даже движение  наше  прошло  незамеченным,  то
хруст шейных позвонков конечно же услышан всеми.
   - Ну да, на том самом месте... где  и  ты  маленько  поцапалась  с  нашим
padre, девонька.
   - Ага, вы тоже об этом слыхали.
   - Кто ж не слыхал, кх?
   - Чего же Мария Кавальери бежала из своего Taranto, зачем?
   - Думала, убежит. Думала, наверное, добрые люди в  другом  месте  помогут
освободиться от тяжелых обвинений... В Taranto давно уж собирались отправить
ее на костер.
   - И прибежала! Только в таком случае не следует говорить, что она бежала,
когда ее просто изгнали с родины. Но она была права, тут, в этом  вашем  раю
добрые люди и вправду помогли ей, чем смогли: объявили святой. Правда, после
того, как все-таки сожгли. Изгнали и... из  себя,  помогли  освободиться  от
себя, это так по-человечески - помочь страдалице!
   - Да, без помощи, сама от себя не убежишь. А когда ты отмечена Богом, его
проклятием, то вообще все равно, куда ты и с чьей помощью бежишь. Куда б  ни
бежала, прибежишь на костер, это правда, дочка.
   Причем тут мы? Нас это частное применение всеобщего правила  неизбежности
не касается, это точно: мы его хорошо знаем, всегда  держим  в  уме.  Только
сопровождающее общее правило ощущение  может  нас  коснуться,  но  ведь  оно
касается сердца, не ума, и значит  -  не  такое  уж  оно  всеобщее.  Значит,
кое-кому от него можно  уклониться,  а  нет  -  привыкнуть  к  нему.  Ничего
страшного, собственно, нашего сердца  уже  коснулась  тоскливая  тягостность
неизбежности, тоска по неизбежности всякого конца, тождественная тяготению к
нему. Ну и что? Она не убила нас, мы живы, и по-прежнему стремимся к концу.
   Да, конца не избежать, и ничего страшного: он с нами  давно.  Он  с  нами
задолго до своего начала, порожденное  нашим  стремлением  к  концу  начало,
собственно, заложено в нем. И как в начало заложена необходимость конца, так
и в конец заложена неизбежность начала, и заложенная  в  конец  неизбежность
расставания - содержится уже в начальных, первых встречах: расставание уже и
тогда с нами, прежде всех встреч. Вот, еще  ничего  и  не  началось,  а  уже
приходится расставаться, и от этого не уйти,  возьмем  хоть  доброго  нашего
Адамо. Ведь после всего, что мы о нем узнали - от расставания с ним нам  уже
не уклониться. Разлука с ним  неизбежна,  но  не  только  наша,  от  нее  не
уклониться никому, и это известно всем. Еще до того, как все  узнали  Адамо,
или нас, или всех других, задолго до начала  повествования  о  них.  Разлука
известна нам, мы знаем о ней все, и всегда держим  это  все  в  уме  в  виде
общего и частного ее правила: она неизбежна, она всегда  с  нами.  Это  наша
общая разлука, она уже тут. Это она уже накапливается сразу в двух местах, в
нашем левом предсердии и в паху: просветляющая тоска расставания  со  всеми.
Там  ядовитые  яблоки  этого  просвещения   неуклонно   наливаются   роковой
зрелостью.
   - Понятно, добрые люди сожгли вашу Львиную Мадонну  потому,  что  церковь
решила поживиться за счет наплыва богомольцев.
   -  Не  знаю.  Что-то  не  видать  этих  богомольцев,   люди   по-прежнему
побаиваются заразы и после канонизации.
   - Э-э, постойте, - вскрикиваем мы, спохватываясь, -  что  вы  все  врете!
Убеждаете в том, что все эти ваши... люди шарахаются от  Адамо,  потому  что
боятся заразиться, а они вон сегодня слетелись к той бабе, как мухи, и  даже
лапали ее! А поскольку мы уже установили, что  в  случае  Адамо  дело  не  в
каких-то танцах, а в тайнах кооператива, так может - и та женщина замешана в
них?
   - Все знают, что от бабы к мужику зараза не пристанет. И наоборот. В этом
деле все строго расписано, как в Священном Писании, каждому  свое:  бабам  -
бабьи танцы, мужику совсем другие... Да и не говорил ли  я  тебе:  разве  то
сегодня была тарантуся? Баба и не видела настоящей, все  узнала  по  слухам,
или нагляделась на картинки - а это все  равно,  что  играть  по  нотам.  На
картинках что? Только поза, да и то последняя. И никакого движения. Картинки
не подскажут его, и никто снаружи не  подскажет,  движение  должно  родиться
изнутри. Но  что  правда,  то  правда,  все  ждали  и  сегодня:  а  вдруг...
Понимаешь? Мы всегда ждем.
   - Понимаю, понимаю, чтоб тоже не упустить случай подработать. Только  вот
со строгостями, если не ошибаюсь, и с пристанет баба - не пристанет,  совсем
по-другому выйдет, если почитать Библию по-настоящему...
   Выложив эту двусмысленность, мы замолкаем. Не  потому,  что  нас  коробит
настырно двоящаяся, как при косоглазии  или  лихорадочной  дрожи,  смысловая
игра любого высказывания, его вечное подмигивание.  И  не  потому,  что  нас
радует эта всегдашняя беготня туда-сюда между разными смыслами одного и того
же, и мы умолкаем для того, чтобы в тишине  полнее  насладиться  ею.  Просто
все, что мы теперь говорим, само по себе давно уже лишено  для  нас  всякого
смысла. Сердце и пах продолжают  наливаться  предчувствием  скорой  разлуки,
нет,  зрелостью  уже  подступившей  к  нам   тоски.   Нас   снова   начинает
подташнивать, и все наши слова произносятся лишь для того, чтобы скрыть это,
больше ни для чего.
   - Да, опять вышло по-другому, - сожалея, признает Тартини. - Да и с  чего
бы оно вышло по-настоящему, коли она не настоящая Кавальери. Забрала себе  в
голову, что родственница... А какая она  им  родственница?  Третья  вода  на
киселе.
   Зуд пониже нашего  затылка,  в  том  месте,  где  все  взгляды  остальных
участников действа сливаются в один общий, становится совершенно  нестерпим.
Мы поудобней укладываем спину в корытце, втираем  лопатки  в  спинку  стула,
вправо-влево, и  найдя  оптимальную  позицию  -  накрепко  впиваемся  ими  в
подтрескивающий пластик. Теперь этому взгляду  трудней  будет  сбить  нас  с
устойчивой  позиции:  то,  что  поддерживает  нас  теперь  -   не   прежнее,
полузабытое, шаткое равновесие мер. Корытообразная спинка стула и  уложенный
в нее, опирающийся на нее позвоночник, подтянутые живот, желудок и ягодичные
мышцы - вот что  требуется  от  нас,  чтобы  поддержать  наше  сопротивление
вызванной этим взглядом тошноте и зуду.
   Не забывать и о руках: они и в такой жесткой поддержке остаются свободны.
Они содействуют общей устойчивости тела, помогают во всех видах вращения  на
стуле, придают вращениям форс. Ну, а вращение - вершина всех движений танца,
что женского,  что  мужского.  Оно  способно  включить  в  себя  все  другие
движения, от мелких подрагиваний кончиком указательного пальца - до  прыжка,
и сделает это, чуть позже. Особую роль  руки,  конечно,  сыграют  в  больших
прыжках,  где,  энергично  содействуя  взлету  и  задержке  в  воздухе,  oни
одновременно сохранят  и  подчeркнут  рисунок  раскованных,  свободных  поз.
Освоив мелкое дрожание пальцем, легко перейти к большому  прыжку,  он  ведь,
собственно, то же вздрагивание, только увеличенное.  Прыжки  -  это  большая
дрожь, а прыжок с вращением - это  вращение  дрожи.  Тщательно  выученные  и
тщательно соблюдаемые в тренировочной работе позиции рук можно  переступать,
если это необходимо. И вообще отступать от академических канонов, если этого
требует пластический смысл исполняемого. Когда,  например,  нужно  свободной
пластикой передать страдания распинаемого, корчи сжигаемого живого тела. Его
смердение без малейшей адаптации, без примесей накопленных  за  пятьсот  лет
ладанных благовоний.
   Мы прижимаем одну ладонь к паху, другую -  к  сердцу.  Это  действительно
выразительная поза,  точнее,  движение:  ладони  не  просто  прижаты  -  они
продолжают жать неуклонно созревающие в этих местах плоды, давят  их,  мнут.
Выжимают из них... но что? Какая разница, если эти движения отлично передают
то, что не каждому доступно передать словами, и то, что должны скрывать  все
слова. И они не могут пройти незамеченными, как это делают робкие слова, так
вызывающе они требуют заметить их.
   - Болит? - тычет пальцем в наше брюхо  Тартини.  У  него  совсем  трезвый
взгляд. Да он вовсе и не  был  пьян,  совершенно  ясно:  только  притворялся
пьяным.
   - Немножко... - вынуждены признать мы.


                    ОГНЕВАЯ ПОЗИЦИЯ

   - Уж не заболела ли ты, дочка? - подпускает скрипач ласковую нотку в свое
хрипение.
   - Это все от вашей жары,  -  пускаем  и  мы  в  ход  отработанный  прием.
Значение чрезмерно заботливой нотки понято нами отлично: это внятный сигнал,
что наступает пора прощаться с ними всеми. А чем проще, каноничней  прием  -
тем  легче  проходит  расставание.  Разлука,  как  и  многое  другое,   тоже
облегчается с помощью принятых приемов. С их  помощью  она  сама  становится
облегчением, как и должно быть у свободно владеющих базовыми приемами людей:
если люди действительно свободны, они свободны и от горечи разлук.
   - Все?
   Взгляд его серьезен, фальшивая маска спившегося идиота отпадает от  него.
Вся лишняя, не нужная больше лепнина осыпается, теперь скрипач  настроен  на
серьезную работу, готов начать ее хоть сейчас. Раньше он вроде и  не  глядел
по сторонам - а теперь вон переглядывается с другими,  будто  проверяет,  на
месте ли необходимое его solo сопровождение, готов ли к работе хор. А он, по
всей видимости, готов вступить давно,  отвечает  своему  солисту  такими  же
серьезными взглядами. Но  может  быть,  эти  взгляды  -  часть  уже  идущего
вступления, последний его элемент: короткий переход к основному материалу.
   Что ж, и мы готовы подыграть им, приподымаемся и усаживаемся в полоборота
к ним, так что угол сиденья  стула  показывается  между  нашими  растянутыми
портняжными мышцами, выдвигается оттуда им всем навстречу, как защитный рог.
Так  поступает  при  надвижении  опасности   львица,   напрягает   мышцы   и
поворачивается к ней лицом, чтобы с готовностью встретить ее, изменяет  позу
- но не изменяет самому достоинству своих поз. Конечно, она  не  знает,  что
именно вся эта окружившая  ее  справа  и  слева,  и  спереди,  шакалья  стая
предпримет в следующий миг. Но пока еще тянется,  длится  миг  этот,  и  все
шакалы пока только смотрят на нас. Так что, храни нас  теперь  Бог.  С  нами
Бог, а с ними Дон Анжело, предводитель всех убийственных  ангелов  цирюльни,
посредник между человеком и кооперативом смерти. Оказывается,  он  находится
совсем близко, прямо перед нами, чуть правее наших коленей, в двух шагах  от
них. Еще один шаг - и он наступит на нашу ступню.
   Мы с достоинством, не спеша убираем тапочек с его  пути,  задвигаем  ногу
под стул, но тут же выдвигаем назад: вперед. Сопровождающие движение  звуки,
шарканье и визг подметки, вызывают у нас улыбку, и мы используем  ее,  чтобы
передать  отсутствие  в  нас  страха:  удлиняем  ее.  Это   правда,   страха
действительно нет, мы уже, кажется, успели расстаться с ним прежде,  чем  со
всем другим. Сейчас даже очевидная опасность, что нас могут  пристрелить  из
собственной "Беретты" и выдать убийство за самоубийство,  уже  не  устрашит.
Как и выполнение этой простой комбинации.
   Дон Анжело  ничем  не  выдает,  что  оценил  выразительность  нашего  па,
усиленную соответствующей мимикой. В то же время, пока мы  проделываем  наше
упражнение,  он  выполняет  свое:   медленно   и   неуклонно   придвигается,
надвигается на нас. Как лев над львицей встает он над нами, готовится налечь
нам на плечи всей своей  тяжестью.  Его  взгляд  уставлен  чуть  выше  нашей
переносицы, и вместе с ним все его подручные шакалы уставились туда  же,  мы
ясно ощущаем давление их совместного взгляда, продавливающего впадину  между
нашими надбровными дугами. С вынесенным вперед для следующего  шага  коленом
Дон Анжело подобен приостановленному  в  движении  бегуну,  отлит  в  статую
движения. Почти неподвижный и в своей неподвижности  вырастающий  над  нами,
занесенной над нашей головой лапой готовится он облапить нашу холку. Но  так
и все другие, неподвижно сидя на своих  стульях,  вместе  с  тем  сдвигаются
вокруг нас, вырастают и встают над нами. О, такие  не  отступят,  не  лягут,
пока не пожрут добычу, не упьются ее кровью. И хотя середина этой,  и  любой
другой сцены там,  где  находимся  мы,  но  и  нам  недоступно  отступление:
окруженные спереди, мы приперты к ее заднику, к безоконной стене, и значит -
окружены со всех сторон.
   Нас загоняют в тупик,  в  нем  никого,  кроме  нас.  Мы  одни,  не  можем
отступить ни во чью спасительную тень, только  одна  наша  собственная  тень
лежит у  нас  под  ногами,  отбрасываемая  нависшим  над  головой  бра.  Его
горчичный свет сконцентрирован на нас, предательски высвечивает  любое  наше
движение, любую попытку его проделать. Саму  предваряющую  его  мысль  можно
прочитать на нашем лице без затруднений,  заранее  узнать  о  нем  и  успеть
приготовиться к нему, отразить его. В то же время их лица тонут  в  глубокой
тени козырьков кепок, и нам из нашего света совершенно не видна  их  мимика.
Желтоватый налет, которым он покрывает нас от головы до  тапочек  впрямую  и
косвенно: отражаясь от потолка, заливает нам и глаза. Подсвеченные  со  всех
сторон  лучами  этого  soffitto  наши  волосы  уподобляются  сияющим  змеям,
сплетаются в мерцающую корону, в золотой, украшенный терниями венец.
   Сияя им, мы устремляемся в единственный оставленный нам выход из  тупика,
используем чужие приемы: перенимаем у скрипача оставленную им прежнюю манеру
и прикрываемся  ею.  Несоответствием  ее  нашему  облику,  и  неожиданностью
применения этого приема, мы намерены отвести непосредственную опасность.  По
меньшей мере, комичной пародией на развязность оттянуть исполнение угрозы.
   - Все-все, а что ж еще,  папочка?  -  хихикаем  мы,  хлопая  скрипача  по
колену. - Родовые схватки, что ли? Так мы ж еще свадьбу сыграть не успели...
Но я не забуду тебя, акушер, если что. Если не врешь,  что  имеешь  и  такой
опыт. Только отмой сначала свои грязные руки!
   Начав совсем тихонько, мы заканчиваем реплику с большим  подъемом,  чтобы
как следует проакцентировать ее концовку. Она должна выглядеть так, будто мы
бросаем им вызов: на глазах у всех меняем свой льняной жилет на  бронежилет.
Мы  еще  раз  засвидетельствуем  отсутствие  в  нас  страха,   как   бы   ни
противоречило этому отсутствию присутствие брони. Никакие противоречия не  в
состоянии поколебать нас, кажется, мы потихоньку простились и с  излишним  к
ним почтением. Мы и сами теперь создаем  противоречия,  и  они  служат  нам:
скажем, для нас существенно итоговое упоминание о руках, а для  всех  других
то, с чего началась реплика, что сказано об  акушере  и  схватке.  Оно  ясно
укажет на симптомы, с  которыми  им  приходилось  иметь  дело,  чего  нельзя
сказать о полицейских  операциях.  Не  проакцентированное,  а  провокационно
скрываемое в тени поставленного в  другом  месте  акцента,  произнесенное  в
начале заставит к нему прислушаться, и обязательно вызовет реакцию.
   Так  и  есть,  вызов  принят:  картежники,   наконец,   утрачивают   свою
неподвижность. Они откладывают свои карты, складывают их аккуратно на  столы
рубашкой кверху, не  дожидаясь  указаний  своего  крестного  папаши.  Так  и
предполагалось, для того и был  пущен  в  ход  этот  прием,  провокация:  их
невольное ответное движение  должно  стать  началом  их  воли,  неподчинения
своему предводителю, восстания против  его  тиранической  власти.  Кое-какие
навыки собственного освобождения у нас есть, они же помогут  освободиться  и
другим: достаточно оставить этого архангела-насильника  в  одиночестве,  как
следует проодиночить его - и он уже никому не опасен. По слухам, он скверный
солист, совершает свои убийства только в стае и  чужими  руками,  а  слухам,
известно, можно верить. Мы сознательно сводим уже  и  без  того  до  предела
сведенные брови, выкатываем и без этого  дополнительного  усилия  выпученные
гневом глаза. И добавляем еще громче, оглядывая их всех уже не со скрытым, с
открытым вызовом:
   - Только у вас тут рожать опасно, пока корячишься - обокрадут. Вы уже все
слыхали, люди добрые, что меня  тут  у  вас  обокрали,  высосали  подчистую?
Братья мои и сидящие по домам сестры, которые не слышат меня, крадя у меня -
вы крадете у самих себя!