Необходимость связать обе  позы,  преодолев  известное  расстояние  между
вершиной арки и ее основой, и создает необходимое  движение.  Хотя  на  него
затрачено несколько секунд, но все секунды - фальшивый дизайн  одного  вечно
длящегося мига, так он подает себя, когда хочет. А значит, и движение длится
вечность, а на вечность нет и не может  быть  затрат,  затраты  и  утраты  -
свойство времени. Музыкальное сопровождение соответствует  такому  движению:
лопатки, ягодицы и подколенки  выбивают  непрерывную  цепь  тройных  ударов.
Акцент на второй доле, первая становится затактом,  ставится  пяткой,  когда
стопа  падает  на  нее  с  полупальцев.  Такое  сопровождение   длится   без
дополнительных  усилий,  ведь  вступление  в  следующий  такт   не   требует
сосредоточенного поиска приема,  не  провоцирует  заикания,  паузы.  Оно  не
нуждается ни в чем, только в  повторе  уже  вполне  освоенного  средства,  в
инерции того же затакта.
   Battements, releves, grand jete, croisee, ecartee назад и вперед, пассаж,
пьяффе, пируэт, комбинации всех аллюров и па, углы поз в 90 градусов и  180,
и сама градация - все это уже пройдено и изъято из употребления,  отработано
и за ненадобностью брошено, подобно рваному зонтику  на  тротуаре.  Все  оно
отринуто, как и соответствующий ему голос повествования о нем. Наверное, оно
и сейчас просвечивает сквозь новые, пока еще безымянные позы тела  и  фигуры
речи, но только утонченное ухо и просвещенный глаз найдут в  этих  просветах
отринутое, и только в ином обличьи: не как утверждение - как отрицание себя,
изъятие себя у себя. Ничего  другого  там  и  не  найти,  там  ничего  и  не
содержится, только отрицания, только изъяны.
   Все просветы заполнены одними  отрицаниями,  само  заполнение  становится
изыманием, и сам просвет изъяном.  Например,  сопровождая  новые  приемы  не
словами, слова отринуты, а неразделенными на слова первозвуками -  не  язык,
он тоже изъят, само чрево повествователя издает их, напрягая свои ткани  тем
же, чем напряжены купола храмов и неба: заключенной не в  болтающемся  между
ними, болтающем о них языке - в них самих  мощью.  Так,  и  небесного  чрева
мышцы взбухают от избытка мощи длящейся под его куполом  схватки,  адекватно
передавая другим частям неба и всем на земле эту мощь. И это сложная задача:
передать вращением на 360 градусов, умноженным на его  непрерывность,  корчи
родовых  схваток,  судороги  освобождающейся  из-под   спуда   двусмысленной
исторической ночи лярвы. Чем примитивней эти движения, тем сложней искусство
наполнения их содержанием, этим живым дыханием любого приема.  Воплотившись,
чтобы  тут  же  отринуть,  опровергнуть  себя,  он  должен  задышать   своей
безыскусностью, подобно тому, как и сама лярва,  наконец,  разрывает  пелены
навязанной ей  серенькой  ночи  и,  освободившись,  сразу  начинает  искусно
дышать.
   Изголодавшись по свободному дыханию, 20 тысяч кубических  метров  воздуха
пожирает она не в сутки -  в  тот  же  один  миг.  Кипящие  воздух  и  кровь
смешиваются в ее альвеолах, мембрана теперь свободно  допускает  их  друг  к
другу.  Мерцательный  эпителий  разражается   радужным   северным   сиянием,
сопровождаемым  трубным  пением  сирен.  Их   ракоходный   мотив   адекватно
повествует о возвращении рая, протягивается и длится  обратно:  к  четвертой
неделе утробной жизни сотворенного там тела.
   Вся усложненная развитием творения  конструкция  тела  снова  упрощается,
освобождается от излишне  сложной  оснастки.  Легкие  первыми  преображаются
обратно в первичную кишку. Тело может переваривать себя,  снова  жить  самим
собой, в пище извне нужды нет: кислые желудочный и  кишечный,  горькие  соки
поджелудочной железы, желчь - все предназначено себе. Не  чужой,  свой  прах
пожирает оно, и это его собственные  белки  и  аминокислоты  распадаются  на
первичные элементы: углерод,  азот,  кислород,  водород,  дымящуюся  серу  и
расплавленное железо, северное сияние фосфора и золото йода. В  чужом  прахе
нужды нет.
   Вслед за легкими - более тяжелые  элементы  тела,  обладающие  повышенной
инерцией  развития,  ее  трудней  преодолеть.  Но   вот,   и   упрямые   они
приостанавливаются  и  дают  обратный  ход:  из   слуховой   трубы,   из-под
нижнечелюстной  и  подъязычной  костей  выпирают  жаберные  дуги.  За   ними
выворачиваются карманы, проваливаются жаберные щели,  прорывается  перепонка
между ними и  выявляются  сами  жабры.  Орган  теперь  вполне  соответствует
окружающей среде, наилегчайший дух может им легко дышать, не  затрачивая  на
дыхание никаких усилий. Сэкономленные усилия пойдут  на  то,  чтобы  вернуть
первоначальный облик кишечнику, преобразить его в прямую  трубу,  сначала  с
ротовым и анальным отверстиями на концах, а потом и совсем слепую, запаянную
наглухо с обоих концов. Эта предосторожность не лишня, не душе  человеческой
храниться в этой ампуле, а  моей,  не  дохлой  моли  в  вонючей  личинке,  а
заложенному в  содержимом  моих  яичек  роскошному  мотыльку  с  немигающими
глазками на крылышках, никогда больше  не  разовьющимися  в  робко  мигающие
человечьи глаза. Дочь человеческая,  ты  убогая  моль  тьмы  затхлого  дома,
усыпанная пыльцой праха земного! А мой детеныш - сиятельная бабочка открытой
всем ночи, с тысячами широко распахнутых на ее крыльях немигающих глаз.
   Вылет бабочки заранее соотмерен со взрывами каштановых почек, выпускающих
листья, созвучен тройным ударам каштановых  плодов,  скачущих  по  тротуарам
райских садов. Волнообразные, пенные валы тройных  импульсов  распространяют
раздражения в нервной системе всего  творения,  потрясают,  как  песок,  его
тело, рисуют на песке новые узоры, смываемые новым состоянием тела в тот  же
миг.  Сочетательная  функция,  слияние  неслиянного,  работает  как   мощный
коленвал, преображающий движение качения во  вращение,  возвращение  к  себе
самому, маятник - в стремительно обращающийся  вокруг  себя  пропеллер.  Она
непрерывно вырабатывает  преображение  внешнего  раздражения  во  внутреннюю
реакцию на него, превращает внешнее во  внутреннее  и  наоборот.  Выявленные
вовне  нейроны  реагируют  мгновенно,  взрывоподобно  взбухают,   все   они:
грушевидные,  овальные,  многоугольные  -  становятся  шарами,   многократно
раздуваясь в талии. Вместо 150 микронов в  поперечнике,  они  становятся  не
меньше 500. Миэлиновая оболочка и  нервные  волокна  окрашиваются  малиновым
пигментом, входящие в мозг их пучки и корешки  разрастаются  подобно  корням
дерева жизни. Корни дерева пронизывают  и  вспахивают  кормящую  его  почву,
первичный серозем, и почва вспучивается.  Крона  дерева  распирает  черепные
кости, и швы черепа трещат. Дерево жизни находит своим корням место там  же,
где посеяна жизнь, и это правильный выбор: это его,  семени,  место.  Теперь
оно на своем месте и может быть самим собой, может быть.
   - Так она себе же разобьет голову, - меланхолически замечает padre, - это
вполне может быть.
   - Поддержите ее, - приказывает Дон Анжело. - Только не сломайте шею.
   - Нет, - не соглашается приезжий, - наоборот, придавите  к  полу.  Только
подложите что-нибудь под затылок. Можно и ладони.
   - Понимаю, это и есть  ваша  поддержка,  -  признает  Адамо,  -  это  так
по-человечески.
   Моего согласия не спрашивают, но в нем и нужды нет. Начто оно, если это и
так  вполне  согласованный  с  моими,  вполне  уместный  прием.  Задержанное
движение подхлестывает тело, заставляет его активней вырываться  из  захвата
и, значит, энергичней выполнять все другие помогающие вращению приемы. Как и
всегда, лучше  других  помогают  мешающие  ему.  Кроме  того,  дополнительно
приложенное давление помогает взламывать покрывающую меня кору, просекает  в
ней каналы, пролагает в ней  овраги.  Вздуваются  и  лопаются  в  их  недрах
лимфатические мешки, по склонам ущелий растекается лимфа. Тканевая  жидкость
уже не вмещается в них, брызжет наружу, выдавленная как из губки распирающим
ткани высоким гневом  преображения.  Высосанная  из  губки  поцелуем  взасос
всепроникающего, повсюду летающего хобота. Пол покрывается лужами там,  куда
особенно  тщательно  притиснут  затылок,  лопатки  и  ягодицы,   липкие   от
хлынувшего из лопающихся лимфатических узлов млечного сока. Из  разверзшихся
подколенок по икрам истекает клейкий поток, разверзается вся  млечная  ночь,
ее подмышки и грудь. Содрогается ее грудная мышца - из раскрывшихся  млечных
протоков выплескивается первовлага.
   Я и сам дополнительно мну себя, своими руками: мне  нечего  стыдиться,  я
взял назад только свое. Эта лонная влага, и смоченные ею мышцы мои. Крепящие
ноги к лонной кости стальные сухожилия - мои.  Из  моего  вымени,  примятого
моими руками, на стены комнаты брызжет сладкое молочко. Его капли стекают по
благоговейным лицам кордебалета, козырьки кепок не  могут  защитить  их,  от
меня защиты нет. Они слизывают мои  сладкие  капли,  облизывают  меня  своим
размноженным  зеркалами  языком.  Кристаллы  шуршат,  процарапывая  в  языке
глубокие борозды, но они не обращают на это внимания. Все их внимание рабски
отдано мне, но и я отдаю себя им, как раб: скручиваю  разорванную  рубаху  в
канат и затягиваю ее петлей на своей шее. Широко раздвинув ноги, я  принимаю
особо высокую арочную позу -  и  все  мое  нутро  распахивается,  растянутое
канатами портняжных мышц. Ему в сопровождение дан скрип костей малого  таза.
И мотив, и аккомпанемент слышны всем, во всей своей полноте.
   Из  моих  преисполненных  глубин  полостей,  из  преисподних  недр   моих
выдвигаются пещеристые, изрыгающие испарения секрета раскаленные тела, в сто
глаз  сторожащие  огнедышащее  влагалище,  окруженное  рубцовыми  сосочками.
Выступает наружу вся, огражденная мощными  пенными  сталагмитами,  подобными
сцепившимся клыкам, моя вторая  пещеристая  пасть.  Я  возвращаю  себе  свой
первоначальный облик, первооблик трубы с двумя жадно  раззявленными  пастями
на ее концах. Я возвращаюсь к себе таким, какой есть. Развернулся перед вами
из куколки этого тела, вывернулся из его доли,  за  изнанку  найденного  для
него судьбой места - и теперь я тут, на своем месте, изнанкой наизнанку: наг
и виден всем в собственной, не чужой полноте.
   Всякое стремится быть собой, найти свое место. Отсылаемое от себя в  свое
будущее, снаряженное туда, где оно обязательно будет уже  другим,  не  самим
собой, оно упорно отыскивает себя и свое место в теперешнем.  Оно  отвергает
свое будущее. Чем я хуже всякого? И я отвергаю от себя то,  что  не  я:  мое
будущее, в которое наряжают меня, куда отсылают меня  от  себя  самого  -  в
историю и судьбу. Там меня  наряжают  в  разнообразные  шкуры,  поселяют  во
множестве фальшивых папочек, что ж  неестественного  в  том,  что  я  оттуда
возвращаюсь к себе, сюда! Я нахожу себя здесь и свое  место  тут,  вот,  при
этом теле. Несвершающийся, я прихожу  к  этому  свершенному  телу,  к  этому
законченному созданию, и упираюсь в его край,  в  свой  конечный  предел.  Я
нападаю на него в ночи моей, взламываю его края:  свои  концы.  Кромсая  его
изъянами -  изымаю  из  него  законченность,  ущербляя  его  совершенство  -
освобождаю от совершенства, и освободив от совершенства концов - возвращаю к
его начальному пределу, где оно еще и  не  начинало  свершаться.  К  началу,
полагающему свой предел там, где само начало только начинает быть. И где это
тело еще и не начинало кончаться, еще не начало стремление к своему концу, к
завершению своей кончины: к смерти. В том начале и оно, смертное, становится
самим собой, очищенным от  наростов  семенем  жизни,  чистой  мечтой  о  его
произрастании. Становится чистым запахом мечты, постоянно мечтательным духом
повествования о ней, неизменным духом его роста. Cтановится мною.
   Я с вами, смертные,  и  не  изменю  вам  никогда:  рост  неизменно  рост,
остается собой и вырастая из себя. Разворачиваясь из себя,  он  рост,  но  и
разворачиваясь назад к себе, сворачивая свой рост, он тем более -  он.  Рост
не может преодолеть границы роста, перерасти в другое. И перерастая себя, он
остается  самим  собой,  ростом.  Тем  более  он  остается  собой,  перестав
перерастать себя, упершись в предел своего роста. В этом  разросшемся  перед
вами теле можно пощупать облекшие рост пределы,  и  усвоить  его  облик  без
затруднений. Сворачивающийся в облик рост и предназначен для того, чтобы его
принимали и  усваивали  легко,  копировали  без  искажений.  И  благоговейно
ужасались ему.
   Дав себя принять и усвоить, я немедленно вырываюсь из-под спуда  щупающих
меня, придавивших меня к полу рук. На четвереньках, выпятив к потолку пупок,
на локтях и пятках взбегаю по спущенной с неба в окно  световой  лесенке,  и
сбегаю с  нее  вниз,  подобно  складывающейся  и  раскладывающейся  шагающей
гусенице. Расставленные на ней ловушки не для  меня,  я  легко  избегаю  их.
Ангелы,  рабы  небесной  латифундии,  стоящие  на  ее  ступеньках,  пытаются
помешать мне, но не в силах сделать это. Сам их крестный папочка не помешает
мне, как и не поможет. Он далеко, на своих высотах, а я тут. Не  рассчитывая
ни на чью помощь, я выработанной иноходью сам обегаю вокруг стен Трои  моей,
высоких бастионов бабушкиных душистых ясель моих, один раз, и два... И  три,
допискивают хором в сломанном бедре моем  напуганные  его  ударами  об  углы
ясель суставные мыши и участники кордебалета. Мясным пришлепыванием  ладоней
я не смягчаю, подчеркиваю акцентами сильные доли. В местах их  прилипания  к
полу остаются желейные лужицы, скованные  сморщенной  пенкой  поверхностного
натяжения. Ее морщины отлеплены моими папиллярными складками: так я размечаю
сцену опорными точками маршрута для всех, кто последует за  мной.  Я  всегда
все для всех делал сам, не дожидаясь ничьей помощи, делаю и сейчас.
   Я сам создал себя таким, какой есть, и сам  обращаюсь  вокруг  себя,  так
повествуя о себе сам. Все эти позы мои созданы мною, и это собственные  мои,
вывернутые моими руками карачки: где кем-то, может быть, замыслен живот -  у
меня спина, локтевые и коленные суставы смотрят в незапланированную сторону.
Мое горделивое  пузо  тождественно  горбатой  паучьей  спине,  ковылянья  не
отличить от его ковыляний. Коряво, но стремительно доносят они меня к  столу
- и несут назад, к окну - и снова назад, к яслям.  В  удобном  саване  моем,
затянутом на шее,  и  треугольный  лоскут  его  закрывает  мое  лицо,  среди
обступившего меня черного кордебалета - я белая паучиха, и это моими  руками
вывернуто изнанкой наружу развороченное мое вымя.
   Все, что для повествования обо мне было задумано внутренним, в моих руках
преображается в наружное, и сочится внутреннего слизистый пот, и смешивается
с наружным в однородную пену. Она с  шипением  испаряется,  вмиг,  и  трудно
установить, состою ли я из жидкости на две трети, на три  четверти,  или  на
все сто процентов. Число несущественно, но в материале, из которого вылеплен
я, природной глины и слюны автора повествования обо мне не больше, чем моего
собственного рабочего пота. Слюна с шипением испаряется, глина размалывается
в прах, и вот, теперь я опять состою из себя самого,  и  козлиная  шкура,  в
которую  упорно  наряжал  меня  повествователь,  сброшена:  выполненная   по
первозданным чертежам пятнистая чешуйчатая кожа снова украшает меня. И  язвы
мои, астры кровоточащие с железными лепестками  вокруг  сердцевин,  украшают
меня, сердце этого повествования.
   Они будут цвести и кровоточить, пока длится мой пляс. Cколько  длится  он
теперь - столько мне быть тут. А сколько он длится уже - миг, десять  часов,
десять дней, как в старые добрые времена? Истинно говорю вам: календарь  мой
не имеет страниц, и во времена ваши  новые  худые  пропляшу  двадцать  таких
ночей, и тысячу, и после тысячи ночей не взойдет заря. И  прежде  этой  ночи
есть ночи, и после нее есть они. Да, эта ночь - семя ночей, сердце ночей, но
за границей этого сердца бьются такие же другие сердца. И за пределами  тьмы
этой ночи - тьма других,  таких  же.  Предшествуя  и  послешествуя  ей,  они
надвигаются на эту из прошлого и будущего, упираясь в эту своими сверкающими
гранями - гранят ее и хранят, как себя. Со всех сторон окружают стремительно
обращающимися вокруг ее и своих сердцевин железными гранями лепестков. В  их
вращении вокруг своих сердец они неотличимы одна от другой: все они  -  одна
ночь.
   Окруженная собою сзади и спереди, длится та же, тысячекратно продленная в
обе стороны от своего теперешнего  сердца  ночь,  выстукивает  в  прошлое  и
будущее  все  ту  же   неразрывную,   обращающуюся   вокруг   себя   подобно
обоюдоострому  мечу,  огненную  ритмическую  фигуру.   Вращение   превращает
противолежащие  стороны  меча   в   одну,   обращенную   ко   мне   сторону,
противоречивых его вестников, его различные грани -  в  единое  вествование.
Храни меня во все стороны времен гранитным мечом твоим, сердечная моя  ночь!
Вращайся обо мне, меня повествуя.


                ПЯТАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ: ФИНАЛ

   Тра-та-та, тар-та-тар... не чую  земли  под  ногами,  хожу  на  чреве  по
небесам. Их купол правильно подогнан к куполу моего живота, выгнут адекватно
ему. Чрево к чреву, пупок к звездным  пупкам,  железы  к  железам,  сосок  к
соску: я питаю сам себя.  Девять  пляшущих  перед  глазами  парных  звезд  в
перспективе  небосвода,  зачатки  девяти  пар  молочных  желез  у  горизонта
неразвитой звездной кормилицы, питающей мой плод своими дарами, - девять пар
моих сосцов. Пара, отплясывающая от горизонта моих подмышек четвертой, самая
перспективная, самая способная к развитию. Из нее  скорей,  чем  из  других,
может развиться обыкновенное вымя. Ее следует поскорей опустошить.
   Особные способности особенно мешают  этой  паре  принимать  дары,  и  она
требует особого обращения с собой. Другие пары желез засохнут  и  сами,  без
чьей-либо поддержки, а к этой нужно применить  насилие,  чтобы  избавить  от
привычки развиваться. Нужно своевременно выдавить содержащиеся в ее зародыше
способности, как выдавливают гнойный, угрожающий развиться пузырчатый нарыв,
как выдавливают природыши звезд, гнойные пузырьки на сосцах небесных,  чтобы
разместить в их пустотах питающее все плоды вселенной молоко. И вот, он  уже
тут, питающий мой плод дар, мед коровий, услащающий  млечный  путь  звездный
туман: во мне. Его много больше, чем может вместить это  место,  и  граненые
туманные его струи вырываются из  пещеристой  преисподней  моей.  Внутреннее
давление выбрасывает его избыток наружу из северных и южных углов обеих моих
пастей, из восточных и западных их ворот. И стиснутые их челюсти,  нижние  и
верхние, небесные и земные жернова, взвизгивают скрежеща.
   - Разожмите ей челюсти, - подсказывает Адамо. - Я сейчас принесу ложку.
   - Если ложка железная,  -  добавляет  приезжий,  -  следует  обмотать  ее
тряпкой, чтобы не выломать девочке зубы.
   Кто из вас может открыть верх одежды моей, закрывающей лицо, кто подойдет
к двойным челюстям, в какую пасть мою вставите инструмент пытки? Круг  зубов
моих обеих пастей - ужас. Не упадете ли вы все от одного взгляда моего,  кто
может устоять перед  ним,  отворить  двери  лица  моего?  От  моего  чихания
показывается свет, глаза  мои  -  ресницы  зари.  Из  обеих  пастей  выходят
пламенники, выскакивают огненные искры, дым оттуда, как из кипящего  горшка.
Мое дыхание гасит пыточные угли. На шее обитает сила,  волнами  бежит  перед
ней сам трепет сердечный, а мое сердце твердо и в пытках, как нижний жернов.
   Когда я поднимаюсь на карачках - и  палачи  мои  теряются  от  ужаса.  Их
пыточное железо, всунутое мне в зубы, я почитаю за солому, пучины, в которые
они меня опускают, кипячу, как кастрюлю, море, в  котором  они  меня  топят,
преображаю в кипящую мазь.  Вся  бездна  их  придуманных  для  меня  мучений
становится сединою моих  волос.  Пляшу  перед  ними,  и  оставляю  за  собой
светящуюся тропу, царь, пляшущий перед своим народом