Мои  ипостаси,  детеныши  мои,  протягивая  губы  к
сосцам моим млечным - вы сосете у себя.
   И не прибегая к паузе, без подготовки  снова  используем  показанный  нам
чужой прием, неожиданно подпускаем заботливую нотку:
   - Сося у себя - сосете у меня, сося молоко матерей своих - вы высасываете
мое молоко. Силы небесные, все сосцы ваши - мои! Сосцы овец и  коров  ваших,
которых вы уморили жаждой,  свисают  из  моего  брюха.  Сосцы  моего  вымени
свисают  оливками  на  ваших  деревьях,  которые  вы  засушили.  Мать-корова
небесная, сосцы мои свисают звездами из всех углов неба, которое вы  закрыли
поднятой вашими штанами пылью! Из всех углов, восточных и западных, правых и
левых, северных и южных, верхних и нижних. Ибо все углы неба -  углы  вымени
моего.
   Прием усваивается не без осложнений. Чтобы показать  всем  сопровождающую
его мимику, нам приходится выдвигать лицо из подмышек Дона Анжело,  вплотную
надвинувшегося на нас, обныривая его наглый животик то справа  -  то  слева.
Проворачивая наши глазные яблоки, мы упираемся носками тапочек в пол,  чтобы
создать точку опоры, так налиты кровью и тяжелы  эти  яблоки.  Будто  старая
мельница проворачивает свои жернова: всем слышен скрип.
   Но результаты применения этого приема лучше, чем у подсказавшего его нам.
И не намного хуже, чем у их священной коровы, почитаемой ими фурии. Разве не
об этом говорят их ответные взгляды, не об этом кричит то, что они прячут от
нас свои глаза, узнавая нас? Мы ужасающе  прекрасны,  нас  узнают  по  этому
признаку и приходят в ужас,  и  это  тоже  прекрасно.  Приведя  ответчика  в
священную панику, отраженный от них наш собственный ужас возвращается к нам,
чтобы без помех, свободно разжечь себя же. Только так  и  живет  свобода,  в
самой себе, когда нет ни кругом, ни спереди, ни сзади,  ни  впереди  ничего,
кроме тени, да и то - тени самой  себя,  тени  свободы.  Ничего  кругом,  ни
жребия, ни судьбы, мы расстаемся с ними, чтобы более  не  быть  подверженным
им. И они уже неразличимы, сплавляются в одно, неотличимы и от  нас:  в  нас
сплавляются они и мы сами становимся ими.
   Точно по тому же рецепту следует сплавить, но отсюда, Архангела Цирюльни.
Напугать и согнать его с его властной позиции, занять его место,  стать  им,
чтобы вполне освободить его тупых рабов.
   - Ну-у-у... - рычим мы, оскалив зубы и вращая головой  слева  направо,  и
обратно: так огрызается окруженная стаей гиен львица, царапая  когтями  свою
грудь. - Ну, чего зенки вылупил, царь паучий! Тебе придется  меня  полюбить,
как себя. Как любит отца блудный детеныш, половинка его души. Как люблю себя
я.
   Наши действия недостаточно эффективны: хотя  вокруг  нас  стихает  прежде
выдержанный на одном уровне гуд, но Дон Анжело явно не готов к  отступлению.
Как же нужно вопить к нему из нашего бездонного тупика,  чтобы  и  его  ушей
достигли  эти  вопли!  Его  бесчувственность  заставляет  усомниться  и   во
впечатлении, произведенном на его подручных. Может быть, они просто набирают
дыхание для продления своего гуда. Что ж, мы тоже надуваем щеки,  как  можно
больше уподобляясь персонажам византийских икон, темнеем, но не  от  прилива
крови - от расплыва на щеках, на груди, на бедрах пятен пигмента,  слившихся
в одно  всеохватное  пятно.  Не  дожидаясь  конца  взятой  хором  паузы,  мы
прерываем ее сами треском впившихся в это пятно ногтей.
   Особенно ожесточенно мы скребем череп, трескающейся на нем коже дан голос
рыкающий, визжащей пилы. Со лба свисают  и  покачиваются  лохмотья,  кожаная
занавесочка, усыпанная желтыми хрусталиками. Она  не  скрывает  -  открывает
места зарождения новой розовой шкурки. Мы начинаем напевать  неопределенный,
на ходу изобретаемый нами мотив, и в такт ему приплясываем на ягодицах:  так
подплясывает на своем первом балу девочка, жаждущая,  чтобы  ее  заметили  и
пригласили.
   - Надо бы пригласить padre, - доносится из-за спины  Дона  Анжело  робкое
предложение. Кажется, мы впервые слышим выделенный из мычащего хора элемент,
сумевший, осмелившийся вскрыть свой запечатанный рот. Элементу придан  голос
гунявый, будто козырек его кепки натянут  не  на  лоб,  на  ноздри.  Ну  да,
восcтание развивается слишком медленно, но все же можно сказать  -  успешно,
при такой-то бедности на успехи... Как же, мы такие бе-едные люди,  нам  тут
жить.
   - Пригласите сюда моего папочку! - хохочем мы.
   Самый бедный из его соотечественников, добрый Дон Анжело, конечно, должен
сейчас   попытаться   спасти   свое   положение.   Ему   придется   покинуть
полуоборонительную   позицию   и   провести   атаку,   чтобы    восстановить
пошатнувшиеся свои позиции, ведь и ему жить тут. Это верно, где ж  еще,  где
он найдет себе такое теплое местечко? Покинув свою крепость  и  выдвинувшись
еще вперед, он окажется  в  нашей  власти  вполне.  Вот,  он  тут  как  тут,
тошнотворнейше покачивает бедрами:
   - Потанцуем, красотка? Наглость  предложения  подчеркивается  данным  ему
голосом, змеиным шипением. Зубы его ядовитые  ловко  подскрипывают  мелодии.
Услыхав этот скрип, развязный храбрец скрипач - и тот весь  сжимается,  даже
ноги убирает под стул.
   - Пойди, пойди  с  ним,  девонька,  -  высвистывает  он  робкой  глиняной
пташкой, скромнейшим порождением народных ремесел, - а я  вам  подыграю.  Не
бойсь.
   Когда  обостряется  противостояние,  предатели   в   тылу,   за   спиной,
обнаруживаются  незамедлительно.  Но  и  за  спиной   Дона   Анжело   кто-то
подобострастно хихикает, еще один голос из хора, или тот же самый.  Что  же,
это все,  восстание  кончилось,  едва  начавшись?  Презренные  рабы,  мелкие
чертенята, готовые покорно защищать своего мучителя,  сатану-хозяина.  Из-за
их сервильного дыхания и нам тут нечем дышать, такие если и  не  пристрелят,
то удушат обязательно: своею вонью. Да, воздух тигля - не  благое  сочетание
легких элементов, а чистая сера, как и полагается.  Не  земная  животворящая
атмосфера, а придушившее у себя жизнь, ядовитое дыхание Сатурна.  Выдыхаемые
им сюда, на нас, сплавленные в однородную плазму  тяжелые  элементы  успешно
раскаляют даже цементный пол, жгут подошвы, приходится и сидя - подпрыгивать
ногами на полупальцах. Вот уж верно предсказывали, и тут не соврали: веселая
сценка! Веселье отражается и в поблескивающих  со  всех  сторон  глазках,  и
упрятанные в тень они улавливают его отсветы,  отвечают  на  них  танцующими
огоньками из-под козырьков, словно в это укрытие сходятся для брачного танца
возбужденные пары светлячков.
   Но мы не желаем разделять их веселья, поглубже вминаем наш круп  в  стул.
Это крупное движение  состоит  из  нескольких  помельче:  поерзав  ягодицами
справа налево, мы крепко впиваемся ими в сиденье. Сомнений  в  том,  что  мы
никуда отсюда не двинемся, быть не должно. Нас не сдвинуть с этого места.
   Для уверенности в том, что нас правильно поняли, мы вдогонку  подкрепляем
все  проделанное  удвоением,  усиленным  повтором:  вскакиваем  на  ноги   и
немедленно  усаживаемся  снова.  Налитые  жидкостью  тяжелые  наши   ягодицы
поочередно ударяют в пластиковое сиденье, как в  тамбурин:  там-пам.  Сырые,
они прилипают к  нему,  как  куски  сырого  мяса  к  раскаленной  скoвороде:
шлеп-хлоп. И так же шипят. Как  бы  быстро,  tempo  rapido  canonizzare,  ни
проделано это движение, какой бы краткой ни была пауза между двумя позами  -
стоячей и сидячей, нас успевают перехватить  в  мертвой  точке  между  ними.
Сначала забытый зонтик шмякается с наших  коленей  на  пол,  последовательно
ручкой и шпилем: тра-та. Потом кто-то мощно подталкивает нас слева в  плечо,
а справа - ущемляет ягодицу, будто выщипывает из нее клок шерсти.  Благодаря
этому вспомогательному приему мы и шлепаемся на сиденье с таким  ускорением,
словно нам подкосили коленки. Наверное, эта помощь и есть  их  благоговейная
поддержка. Ей придан голос из хора визгливый: мотай-ка ты  отсюда,  барышня,
пока не поздно. Это выражение передано не словами, слов не разобрать,  одной
лишь интонацией.
   Дон Анжело, сама любезность, уже в полушаге, его брюхо  упирается  нам  в
нос. Справа, у его жирного бедра,  особо  приближенный  слуга:  мальчик  лет
четырнадцати с подносом в руках, не иначе, тот самый родственничек с Мальты.
Этот педик перенял у аристократов не только латифундию, а и все их  скверные
обычаи. Ничего удивительного, все выскочки так  поступают.  Если  посчитать,
сколько жертв на их счету... Но каждая им зачтется,  так  же,  как  зачтется
каждому спасение хотя бы одной из них.  Прежде  всего  следует  дать  жертве
понять, что ей нечего бояться, у нее есть к кому обратиться за  помощью.  Мы
наклоняемся к несчастному мальчику и шепчем ему - неважно  что,  важно  как,
интонация должна быть интимно-поощрительной:
   - Скажи-ка, малыш, сегодня и вправду воскресенье?
   Шептанию нашему придан присвист, так что оно услышано  всеми.  Развратный
малыш испуганно отскакивает подальше от нашей надвинувшейся на  его  помятую
мордочку разгневанной маски. Гадчайше ухмыляясь, хозяин перенимает  у  слуги
потерявший  равновесие  поднос.  На   подносе   все   великолепное,   щедрое
разнообразие его меню: кусок пирога, выдаваемого за фруктовый, но по виду  -
без всякой начинки, из скупости, червивое яблоко и стакан молока.
   - Я сам обслужу гостью, - поспешная  скороговорка  сопровождает  движение
подноса  к  нашему  рту,  хозяин   спешит   поскорей   проявить   все   свое
гостеприимство, потому поторапливает и нас:  -  Ешьте  скорей,  signora,  не
стесняйтесь. Голодным не до стеснений, мы-то такое вполне понимаем. Лучше уж
вас накормить чем-нибудь из своих запасов, а то вы так жадно глядите вокруг,
будто собираетесь сожрать нас.
   - Вы точно так же глядите, - огрызаемся  мы,  перенимая  все  же  отсветы
общего веселья своими глазами. - В вашем раю, небось, даже  хозяевам  жизни,
гиенам жрать нечего. Такие вы бедные...
   И сразу переходим на октаву ниже, но оставляя прежний уровень при себе  в
облике обертонов, дополнительно углубляющего основные звуки их эха:
   - А я голодаю не по хлебу, по любви к себе, а есть ли она в вашем меню? Я
- сам голод любви как он есть,  и  любовь  -  хлеб  мой  насущный.  Меня  не
насытить ничем, насыщение мне не знакомо: мой  голод  бесконечен,  ибо  всем
моим свойствам нет конца. Голод  ваш  -  крупица  моего  голода,  его  легко
удовлетворить хлебом в пустыне вашей, и ваша жажда - капля моей жажды, она и
испаряется в пустыне от капли воды. Один бутерброд - и вы пресытились, а мне
пресыщение не грозит. Мой голод  не  удовлетворить  никому,  мне  самому  не
удовлетворить его ничем, ибо он вымерен  не  по  бутерброду,  по  мне.  И  я
голодаю по себе, по тождеству с самим собой. Меня может насытить только  все
мое, если я пожру себя, но пожрать меня  всего  нельзя  и  мне  самому,  ибо
бесконечность во всем - все мое свойство.
   - Но мы и впрямь люди бесконечно бедные, signora, - не  слушает  нас  Дон
Анжело, толдычит свое параллельно нашему. - Обречены очень  много  и  тяжело
трудиться, чтобы заработать на корку хлеба. И вынуждены насыщаться  ею,  как
бы мала она ни была. Ничего не поделаешь, так нам заповедано, а что  дано  -
то дано, и надо смиренно этим обходиться. Берите с нас пример, нет устриц  -
берите простое яблоко, боитесь  брожения  в  кишечнике  от  яблок  -  берите
корочку хлеба посуше...
   - Да-да, - охотно подтверждаем мы, - по слухам, так это и принято делать:
кто на яблочко не клюнет, уже научен,  того  искушают  хлебом.  Конечно,  вы
вынуждены тяжело работать,  рабовладелец!  По  вам  видно,  как  тяжело  вам
достается хлеб, и по самому хлебу видно, что это за работа. Вся Европа в мае
цветет, лопаются почки, растут листья, распускаются  цветы...  Поют  повсюду
птицы. И только у вас тут пустыня. Вы все уничтожили в  погоне  за  наживой,
все, что вам давалось для нормального свободного труда: засушили землю, воду
испарили, все деревья извели, даже телефонные будки посносили!
   - Не думаю, чтобы телефонные будки дал нам Бог, - сомневается Дон Анжело.
- Начто бы это, для связи с ним? Но это неважно, своему начальству вы можете
позвонить моим аппаратом, если уж оно не обеспечило вас всем необходимым.
   - Говорите, бедные? - переходим в наступление мы.  -  Даю  совет:  вашему
кооперативу надо поактивней размножать бумажные наклейки, и чтобы делать это
без опаски и самоограничений - его  предводителю  следует  исправно  платить
налоги.  А  членам  этого   кооператива   наоборот:   необходимо   перестать
неуправляемо размножаться, и для того выпустить на волю своих женщин.
   - Понятно: как вас, - отражает он нашу контратаку так  легко,  будто  нас
вообще тут нет, и он находится в своей пустоте, а чья-то там атака  на  него
происходит в своей. - Звоните туда, откуда вас  выпустили,  в  свою  Европу,
телефон в соседней комнате. Счет я оплачу сам, хотя мне до ваших  забот  нет
дела. Нам всем нет дела и до этой  вашей...  Европы.  Вы  там  все  наверху,
говорят, богаты, а все равно, что ни день -  богатеете  еще,  богатство  все
растет и растет. У вас  там  наверху  все  вокруг  без  остановок  растет  и
меняется час от часу, и потому вам нужно быстро вертеться, чтобы не упустить
свое богатство. А мы  внизу,  повторяю,  мы  люди  бедные,  униженные.  Зато
покорные судьбе,  предпочитаем,  чтобы  все  оставалось  по-прежнему:  пусть
бедность, но гордая, без вашей некрасивой суеты. Чтоб вам знать,  мне  земля
не с неба свалилась, досталась отнюдь  не  по  наследству,  что  бы  там  ни
говорили злые языки. Я из бедной ветви нашей семьи, с юности зарабатывал  на
жизнь собственными  руками.  Этот  мой  дядюшка  содрал  с  меня  порядочные
денежки, все, что я накопил, и еще пять лет я ему выплачивал остаток.  Да  и
какой он мне дядя, так, седьмая вода на киселе... Но я все равно  купил  его
имение, потому что уважаю  свою  семью,  купил  не  из-за  наживы,  а  чтобы
собственность из семьи не утекала. Все должно оставаться  по-прежнему,  так,
как было задано с самого начала. А если б ее купил кто-нибудь из ваших...  И
второе имениe я заработал, не украл. Тот паршивый аристократишка в  Калабрии
уже был готов продать свое поместье какому-то типу с севера, из Вероны.  Ему
что? Все спустит, лишь бы мальчиков ему  не  мешали  щупать.  А  где  именно
щупать - ему все равно. Поместье он погубил, и купил я все вместе с долгами.
И там, и тут люди были просто голодны,  и  я  сам  работал,  и  работаю,  не
покладая рук, такой я помещик. И бедных мальчиков из нашей семьи я кормлю не
за то, что щупаю их, а за то, что приучаю работать. Нас всех это устраивает,
понимаете? Все мы хотим одного, чтобы все оставалось по-прежнему. Да, мы  не
желаем никаких перемен, и больше ничего не желаем! Оставьте
   нас в покое и вы. Вертитесь? Ну и вертитесь себе сами, у  себя.  Так  нет
же, вы являетесь сюда и вертите задницей тут... Живете себе там у вас? Ну  и
живите себе, и оставьте нас ради Бога жить, как нам хочется. Мы  же  вас  не
трогаем, но и вы уж нас, пожалуйста, не трогайте.
   - Вам так жить хочется? Это ваше кладбище - разве это  жизнь?  Мы  желаем
вдохнуть в вас, отмершую половинку  души  нашей,  настоящую  жизнь,  вы  все
мумии, эй, вы! - привстав на цыпочки, но и продолжая  сидеть  на  стуле,  мы
обнимаем руками всю комнату и всех в этой комнате.
   - Вы спите, и мы желаем пробудить вас: бодрствуйте, приказываем  мы  вам.
Или мы вас заставим бодрствовать насильно. Ваш сон - сон смерти, сон  мумий,
но мы и в мумию вонзим свой  хобот,  отложим  ей  под  шкуру  свои  личинки.
Вертимся себе? Не только, и не надейтесь. Воя, мы пробудим и вас,  никто  не
отвертится. Не вертеться, не вращаться среди жизни - не  жить,  так  было  и
будет: так есть. Знайте, мы и в вас разбудим наш голод жизни,  как  бы  этот
прекрасный зверь в вас ни почернел и протух, да, он  мертв  и  провонял.  Мы
расшевелим этого мертвеца, заснувшего в вас,  своей  могиле,  вдуем  в  него
жизнь, ибо вырабатывать веками ее технику или пластику - это  не  все,  надо
вдохнуть во все ее приемы дух жизни. Восстань мертвый, вдуваем в вас  мы,  и
ходи, вращайся в обществе живых. Вы кладбище,  трубим  мы,  выдувая  из  вас
трубные звуки, вы мертвы, ваши движения фальшивы, они -  скованные  могилами
позы и застывшие жесты мертвецов. Да, мертвые умеют принять и держать  позу,
но не проделать живое движение. Проклятые, изгнанные из жизни, вы принуждены
ползать на чреве во прахе своем в своих могилах. Вы  внизу,  мы  вверху,  мы
зубаты, вы беззубы. Не  выделяется  желудочный  сок  ваш,  и  вы  принуждены
пожирать не живую пищу, а предков своих  -  умерших  прежде  вас  мертвецов,
предпочитая старейших, мертвейших из них. А мы голодны и жаждем, мы  глодаем
себя и своих живых детенышей, предпочитая любимейших, живейших из них.
   Мы еще шире разводим руки в открытейшую позицию, заводим их  за  спину  и
склоняем голову, как это принято делать, раскланиваясь.  Исподлобья  обводим
публику взглядом, чтобы узнать, достаточно ли  она  восхищена  нами.  Сложив
губы трубочкой, отдуваем занавесочку из лохмотьев кожи, свешивающуюся со лба
и мешающую видеть. Из-под бровей, сведенных в одну суровую бровь, сияют наши
подведенные золотыми тенями глаза.
   - Это их жизнь, их кладбище! - в панике восклицает Дон Анжело,  вытянутым
указательным пальцем обводя зал ресторана вслед  за  нашим  взглядом:  слева
направо. Знает, что под нашим натиском  снова  заколебалась  почва  под  его
ногами, власть опять выпадает из рук. - И оставьте их в  покое!  Как  бы  вы
там, наверху, не корячились, оставьте нас внизу в нашем покое...
   - Покое, это так вы называете свои корчи на площади!
   - Ну, там у вас, на севере, корячатся почище... Знаете, что? Как  бы  вам
не пришлось тут с нами наплакаться, вот  что  я  вам  скажу.  Да,  летите-ка
поскорей домой, барышня, в свою Европу,  вот  что  я  вам  скажу,  чтобы  не
пришлось вам тут плакать.
   - О, мы отлетим к себе наверх с веселым хохотом, не со  слезами  разлуки.
Ведь и улетая куда-то, разве можем улететь откуда-нибудь, если мы повсюду, и
повсюду дом наш? Улетая остаемся, кончая труды - отдыхаем в новых  созданиях
своих. Пусть эти слезы выступают на  их  глазах,  не  на  наших,  пусть  там
открываются очистительные источники слез:  жизнь  спустилась  к  вам  и  уже
вселилась в вас, а вы по-прежнему не хотите жить, как же  вам  от  этого  не
плакать? А мы, вскрыв источники, никуда от них не  уходим,  возвышаемся  над
сотворенной нами жизнью на  облегченных  крыльях,  с  облегчением  усталости
после честной работы, трудного рабочего дня. Мы говорим вам:  да,  мы  снова
посетили кладбище жизни, но опять не смутился наш дух. Он дышит повсюду, как
и всегда, и мы не прощаемся с вами.
   - Всегда! - ловко перехватывает наше громыхание любезнейший  Дон  Анжело.
Его голос невозможно отличить от нашего, так ему удается перехват. - Что  ты
можешь знать об этом, однодневка? Ты даже не знаешь,  как  долго  находишься
здесь, у нас, заброшенная к нам вниз: день, десять суток, двадцать лет?  Дни
наши, барышня, днями не измерить, у всегда нет мер,  и  у  календаря  нашего
вырваны за ненадобностью все страницы.
   - Нищие духом, вы все слыхали господина своего? С вами  не  прощаются  не
потому, что нет календаря, а потому что вы его испортили, и срок возвращения
нельзя назначить, потому что  нет  никаких  сроков.  Слыхали,  смертные,  вы
своими руками длите наложенное на вас  проклятье,  делаете  его  бессрочным,
бессмертным! Будешь ползать всегда, как и прежде, в дерьме  своем  на  чреве
своем, и ты, дурак ты эдакий.
   Последние слова, противоречащие стилю всего высказывания, нам  приходится
добавить, поскольку любезная гримаса на роже дурака давно уже,  оказывается,
превратилась в злобную. И шипящий свист между зубами  -  в  скрежет  металла
зубов о металл языка:
   - Все, что ты тут наблеяла, козочка, проблеяно про тебя. Все сходится, во
всех деталях. Это ж надо, промычала, что из небесной  полиции,