само,
находя себе место. Да, свое время - это свое место, и в свое  время  будущее
непременно прибегает на свое место  в  настоящем,  находит  себе  прибежище,
свершается: как бы оно ни упиралось - становится  настоящим.  Становится  не
тем, что оно есть, чтобы остаться тем, что оно есть: чтобы  быть.  Благодаря
этой композиции оно есть.
   Так и день останется тем же  днем,  когда  свершится,  благодаря  вечеру,
когда в свое время непременно прибежит к своему прибежищу, найдет себе место
вечером этой композиции - в ее финале, как бы ни упирался. А  он  упирается,
упорно сопротивляется, как и всякий благородный материал творения. Мы слышим
за окном прихрамывающее, с  приостановками,  тра-та-та  его  копыт.  Так  он
аккомпанирует себе, и этот аккомпанемент отлично соответствует его намерению
упираться и дальше. Этого никак нельзя  сказать  о  навязываемом  ему  извне
другом   сопровождении:   просачивающемся   из   коридора   хорале   с   его
неопределенным ритмом. Эти разные ритмические фигуры, вернее  -  ритмическая
фигура и ее отсутствие,  сосуществуют  одновременно,  совсем  рядом  друг  с
другом. Дистанция между ними - всего лишь расстояние между  твоим  правым  и
левым ухом. Но им пока не удается преодолеть эту дистанцию,  встретиться  на
ее середине. Совместиться там, слиться в одну.
   Тра-та-та, дорогая, мы с тобой успели напрочь позабыть  о  той  кляче  на
площади, списали было ее в расход. А вот ведь не издохла еще дряхлая стерва.
Ни жара, ни голод не взяли ее, так она зачерствела, мумия. Что ж, раз уж  мы
вспомнили о ней - так пойдем глянем: как она там, старая, без нас.
   Прогалопируем-ка  себе  по  световой  лесенке  к  окну,  путь  уже  тобою
протоптанный. Да, галопчик наш совсем разлажен:  ниже  пояса  все  пляшет  в
симметричном, выше - в несимметричном ритме, вообще без всякого ритма,  хотя
тебе и представляется, что двигаемся мы просто развязно, свободно. Ну что ж,
может, ты и дана  этим  разным  музыкальным  фигурам  для  того,  чтобы  они
свободно слились в тебе. Чтобы в тебе, наконец, слилось  прежде  неслиянное.
Почему бы нет, слилось же оно в ехидне, девочка, а чем хуже ты?
   Используя прорезь жалюзи, мы взглядом слева направо прочитываем  площадь.
Мы успели к окну вовремя, в тот миг, когда слева, из темного портала  церкви
выдвигается фигура в белом. Ее можно принять за ожившую  статую,  украшающую
портал. Но мы знаем, что его не украшают никакие статуи. Он дан  нам  скупо,
без оснастки. И все же мы так уже привыкли к тому,  что  люди  носят  только
черное, что не сразу распознаем в этой фигуре человеческую. Да и спешили  мы
на свидание не с ней, а с  пасущейся  справа,  на  другой  стороне  площади,
голодной клячей.
   Наш взмокший похолодевший лоб сразу  прилипает  к  теплому  стеклу  окна.
Сквозь прорезь жалюзи портал церкви дан нам ближе,  чем  он  есть  на  самом
деле.  Мы  всматриваемся  в  спускающуюся  по  его  ступенькам  фигуру.  Нам
становится ясно, что  это  женская  фигура.  И  это  первая  увиденная  нами
женщина. Она одета в саван, нет, в ночную без рукавов  рубаху.  И  мы  сразу
узнаем эту рубаху: точно такая же лежит в нашей тумбочке.
   Она спускается по щербатым, осыпающимся ступенькам. На каждой оступается,
ее-то никто не  поддерживает  под  локоток.  Но  зато,  вроде,  никто  и  не
подталкивает в пропасть: спотыкается она сама. Похоже, больна или пьяна. Так
же, как пьяные и смертельно больные, она рискованно шатается  из  стороны  в
сторону, словно ищет поддержки у сторон света,  и  вздергивает  руки,  будто
старается удержать ускользающее равновесие. Или удержать себя в  этом  мире,
который так не хочется покидать,  несмотря  на  все  его  трудности.  Как  у
опившейся,  у  нее  обмякшее,  с  отвислыми  щеками  лицо.  Она  трясет  его
складками, как бородой. Если всмотреться попристальней, на ее лице проступят
и коричневые пятна пигмента, неотличимые от прилипших  к  ним,  слившихся  с
ними прядями жидких волос. Такие бывают у беременных.
   Рубаха туго обтягивает ее вздувшийся отягощенный живот, и тоже  прилипает
к нему. Видно, что она измазана глиной. Женщина регулярно отлепляет ее двумя
пальцами. И продолжая настойчиво  отлеплять  ее  -  спускается  с  последней
ступеньки на плиты площади. Выступает почти на  середину  сцены.  Теперь  ее
можно рассмотреть получше.
   Вся она коренастая, приземистая. Из-под короткой рубахи выступают  узлами
икры. Еще ниже - растопыренные, растоптанные пальцы: она босиком. Ни за  что
не определить ее возраст, как не определить возраст ее  партнера  по  сцене:
пляшущей под перестук собственных копыт клячи. Пока их только двое,  женщина
и кляча,  пляшущие  одни  в  пустыне  с  аккуратно  расставленными  кочками.
Пустыне, ограниченной голыми  ободранными  кулисами  с  аккуратными  на  них
рядами жалюзи.  Нам  отлично  знакома  эта  сцена,  совсем  недавно  на  ней
подплясывала ты сама. Нетрудно вообразить, что  с  тобой  просто  поменялись
местами. Этой женщиной подменили тебя.
   К счастью, подмена  сразу  обнаружится.  У  этой  новой  плясуньи  рубаха
подмышками взмокла от пота. А  тебе  это  несвойственно.  Пот  продолжает  и
дальше непрерывно изливаться из нее. Об этом внятно  говорят  ее  руки,  эта
важнейшая деталь речи тела. Хотя сама их хозяйка молчит - разинув рот - зато
она разводит  локтями,  будто  расправляет  смятые  подмышками  подкрылки  и
пытается взлететь. Пусть коротко, та-та-та, но полетать. Еще она выкручивает
ладони с оттопыренным большим пальцем и сложенными в ковшик  другими.  Будто
ее так измучила жажда, что она пытается зачерпнуть воды из воздуха.  Немного
влаги из колеблющихся вокруг ее тела собственных испарений, объявших ее  всю
подобно нимбу. Жажда ее ужасна, это видно и по капелькам, стекающим с усиков
в ее рот - прямо в разинутый для крика рот. Но крика  не  слышно.  Это  лишь
фальшивая керамическая маска  крика.  Или  его  заглушает  двойная  мелодия,
вдогонку друг другу: копыт и магнитофона. Такой  двойной  канон.  Но,  может
быть, она все-таки кричит, и тогда это ужаснейший из криков: крик  молчания.
Вся она такая молчащая, такая обрюзгшая в  своем  затяжном  молчании...  как
мадонна с византийских икон. Вся мягкая,  как  тряпичная  кукла...  Во  всем
полная противоположность тебе. Нет, подмену обнаружить легко.
   Ты невольно проводишь ладонью по своей шее, щупаешь подмышки. И мы вместе
отлепляем твой жилет от взмокшего живота,  не  отрывая  жадного  взгляда  от
сцены, опасаясь мигнуть. Кто знает, не смигнем ли мы  ее,  появится  ли  она
снова после нашего мигания.
   Никто не выходит вслед  за  плясуньей  из  глубин  портала.  Но  зато  из
переулков, из всех углов площади, из всех ее трещин выползают и сползаются к
ней  сутулые  силуэты  в  черных  костюмах  и  кепках.   Солистов   окружает
кордебалет. Сначала лошадку: она вздрагивает и  поворачивает  голову,  чтобы
тупо уставиться на партнершу. Сейчас ее оттеснят в сторону. А  ее  партнершу
тоже окружат кепки, и она окажется среди них - одна, вся такая белая,  такая
голая среди них, застегнутых на все пуговицы. Среди сходящегося  кордебалета
нет женщин, и это похоже на... выступивший из  магнитофона  монашеский  хор.
Возможно, все женщины Сан Фуриа  так  же,  как  и  мы  сейчас,  прячутся  за
ставнями в своих клетках и глядят  вниз  на  площадь  в  щели  своих  плотно
запертых жалюзи, прижавшись взмокшими лбами к их облупившимся ребрам.
   А посмотреть есть на что.  Глянуть  сверху,  с  уровня  вторых  этажей  -
рогатые черные кепки на широко расставленных, ловких паучьих ногах сбегаются
к жертве. А снизу, из партера - на  нее  надвигаются  выгоревшие,  с  серыми
плечами горбатые пиджаки, и негнущиеся, так они пропылены, будто слеплены из
глины, штаны. Облачка пыли сопровождают их надвигание. Пришаркивания  подошв
не слышны, но отлично видны.  Всеобщая  сходка  ремесленного  кооператива  и
кукурузной латифундии на митинг. Или на похороны  своих  padre-padrone,  так
оно бы и веселей...  Ослепительная  каменная  пустыня  темнеет,  наполненная
этими пауками, как если бы замедленно гасли на этой сцене соффиты. Как  если
бы на зеленый свет соффитов, которым совсем недавно подкрашивали твой выход,
улегся пепел пожарища и сделал его серым. Правда, теперь мы смотрим  на  все
это без зеленых светофильтров. Простому надо давать  простые  объяснения.  И
если еще проще - то  дело  просто  идет  к  вечеру.  И  это  в  предвечернем
слабеющем  свете  все  они,  тридцать,  сорок,  пятьдесят  кепок  замедленно
окружают плясунью и образовывают вокруг нее кольцо, хоровод.
   Лица одинаково погружены  в  глубокие  тени  под  козырьками.  Их  нельзя
отличить друг от друга. Хотя среди них наверняка есть и знакомые, с ними  мы
уже встречались сегодня утром в цирюльне.
   Вон  они.  Это  они,  четверо,  сидели  там  кружочком  за  столиком.  Мы
встречались с ними и позже,  и  даже  сталкивались,  когда  уносили  ноги  в
гостиницу после научной дискуссии с местной знатью. И теперь вот  они  снова
сошлись водить свои хороводы.
   А представителей этой самой  знати  что-то  не  видать.  Cобрание  членов
кооператива,  возделывающего  этот  заповедник,   без   председателя,   cход
латифундии без барина... э, нет: вон среди них толчется  Архангел  Цирюльни.
Но нет ни Папы райского Кооператива, ни Первочеловека Адамо. Правда, в них и
нужды нет, и без этих подлецов площадь уже заполнена другими до  упора,  так
что для них и места может не найтись. Пусть остаются там,  где,  конечно,  и
пребывают: среди потусторонних зрителей, приникнувших  к  щелям  приоткрытых
своих дверей, или к замочным скважинам. Им обоим к таким позам не привыкать.
   Площадь заполняется прежде  не  совместимыми  друг  с  другом  элементами
действа, легкими и тяжелыми: кепками,  кочками,  пыльными  плитами,  позами,
попытками движений от позы к позе... Только очень  мощное  давление  на  них
может обеспечить их совмещение. И оно есть,  оно  дано.  Оно  сбивает  их  в
плотную толпу. Высокая температура сплавляет толпу в единую массу, вобравшую
в себя почти все в пределах досягаемости. В ней не  находится  места  только
одному элементу, слишком хрупкому - или  слишком  живому,  кто  знает...  Со
сцены вытесняют, убирают старую клячу, она не в силах  противостоять  такому
давлению. На нее, впрочем, никто не обращает  внимания.  Но  она  все  равно
напугана, несмотря на всю  свою  тупость.  Нервно  подрагивая  головой,  она
тащится прочь на заплетающихся ногах. И замедленно исчезает за  кулисами,  в
черной глубокой аллее.
   Все равно уже никто не нуждается в этом образце. Точно так же, и даже еще
совершеннее заплетаясь, выделывают па  своего  пляса  босые  ноги  плясуньи,
спустившейся из церкви. Конечно, совершеннее, ведь она вкладывает в движения
и душу, движениями пытаясь излить ее, упиханную в несоответствующее ей тело,
чтобы душа преодолела навязанные ей насильно пределы: жесткие края тела. Вот
почему это тело так раздуто, и так  усиленно  коряжится.  Так  колеблется  и
ковыляет, так корчится и изламывает костлявые колени, то внутрь - то наружу.
Ни у какой другой клячи так ни за что не получится.  Босые  ступни  плясуньи
бесшумно выбивают из плит облачка пыли,  фр-р...  фр-р...  будто  ее  теперь
несут не мягкие пятки, а жесткие лошадиные копыта. И  это  тоже  не  слышно,
лишь видно.
   О, эти томительные, куриные движения - легкие и ковыляющие  одновременно!
О, прерванные, не доведенные до конца, невыработанные па, замирающие по пути
в позах эмбриона жесты, содроганья выбирающейся на волю из куколки  личинки!
Корчи живого комка мяса, прикованного к столбу посреди костра. Его  истошный
пляс, порожденный  облизыванием  пламенных  языков.  Полужесты,  обрамляющие
полуумоляющее-полублаженное, устыдившееся себя лицо. Полу-па, в которых лишь
очень пристально вглядевшись, можно узнать знакомые естественные аллюры, как
в руинах - очертания разрушенных зданий, или в чертежах зданий - их будущее.
Аллюры невыявлены до конца, преждевременно сорваны. Шаг срывается  на  рысь.
Иноходь перетекает в галоп. Неожиданный прыжок  -  и  все  эти  естественные
аллюры вдруг преображаются в искусственные: в парадный шаг, пассаж и пьяффе.
И, вершина искусства парадов, в сложный пируэт.
   Лицо  плясуньи  искажают  стыд   и   страдание.   Не   только   движения,
соответствующая  содержанию  выразительная  мимика  также  должна  адекватно
передавать вечное страдание  творения,  стыд  всегда  недостаточного  умения
творить. Ведь она не в силах довести до конца ни одного из движений, принять
хотя  бы  одну,  хоть  наполовину  устойчивую  позу.  Нам,  наблюдателям   и
кордебалету, стыдно вместе с ней, и мы страдаем вместе с нею. В наших  лицах
отражаются ее страдальческие гримасы. Мы по-обезьяньи ловко копируем их, так
заразительны эти стыд и страдание.
   Эта плясунья не умеет даже малого: вырваться  из  обставившего  ее  круга
наблюдателей, из плотно обступившей ее толпы. Ударившись о  внутренний  край
круга, она снова отшатывается от него к центру, а промахнув с размаху  центр
- снова ударяется в противоположный жестокий край.  Это,  наверное,  и  есть
найденная ею поддержка, и в своих шатаниях она искала ее, а не  собственного
одинокого равновесия. Шатаясь во все стороны света, с севера на запад, с юга
на восток, она теперь выглядит вращающимся маятником, укрепленным в середине
этой квадратной сцены, заносящимся из центра земли  во  все  углы  горизонта
небесного круга. А маятник ищет не поддержки как результата своих шатаний  -
самих шатаний, вот она и продолжает приплясывaть по своему кругу, как лошадь
в манеже. Продолжает и продолжает,  не  в  силах  удержаться  от  пляса.  Он
сладок, а следовательно - запретен,  а  следовательно  -  еще  слаще...  как
прилюдное расчесывание язв. Она продолжает бессмысленно оправлять рубаху, та
все равно снова  прилипает,  а  она  по-прежнему  регулярно  одергивает  ее,
задирающуюся наверх,  -  вниз.  Она  содрогается,  опасаясь  и  одновременно
страстно желая остановиться, упасть, и это содрогание сбивает ее с  ног.  Но
всякий раз кто-нибудь из толпы бережно поддерживает ее, удерживает на ногах.
Страхует так долго, сколько требуется. И отпускает  на  волю  только  тогда,
когда плясунья снова обретает подобие равновесия.
   Оказывается, они все действительно стремятся  оказать  ей  поддержку.  Но
чаще других успевает ее поддержать крепкий молодой парень. Он,  единственный
из всех, без пиджака. Остальные вмешиваются реже, но все одинаково молча,  с
одинаково  страдальческим  благоговением  на  темных  лицах.   Благоговейное
выражение лиц видно и на большом расcтоянии, и в тени козырьков. Может,  оно
наложено на них слушанием хорала: он  ведь  продолжает  длиться  и  сочиться
сквозь дверь. Очень уж соответствует этой музыке выражение их лиц. Но они не
могут его слышать, это исключено. Разве что Адамо нарочно распахнул  настежь
дверь на  площадь,  ну,  а  это  уж  вряд  ли.  Двустопный  широко  шагающий
канонический хорал слышен только нам с тобой. А  кордебалет  на  площади,  и
плясунья-солистка среди него, все они подчинены совсем другому ритму. У  них
- нечто вроде трехстопной, триольной заикающейся  перебежки.  И  эта,  и  та
ритмические фигуры живут вместе, это да,  их  разделяет  лишь  миг.  Но  они
по-прежнему не сливаются, даже  не  пересекаются:  даны  параллельно.  Ты  -
лучшее доказательство их непересечения, нетождественности. Ведь  и  тебе  не
слышно музыки, под которую пляшет плясунья и ее кордебалет. Хотя тебе  виден
их перепляс, сверху, из твоей ложи.
   Самой же плясунье ее музыка слышна отлично. И это тоже прекрасно видно по
тому, как она пытается наладить движение, соответствующее движению  триолей.
Всего миг разделяет два эти музыкальные потока, тебя и ее, козочка. Но этого
мига слишком много, чтобы смогли слиться она и ты. Чтобы она вместила  тебя,
а ты - ее. Но для чего же существует время, если не  для  того,  чтобы  вас,
несовместимых в пространстве, соединять? Значит, дай только вам иной ритм  и
темп, иное время - и будет все в порядке. И оно  вот-вот  будет  дано,  оно,
собственно, уже дано. Оно уже тут. Потерпи, подожди еще немного,  уже  скоро
мы с тобой вместим и хор каноников, и кордебалет кепок.  И  туда  же  влезет
Папа Кордебалета с Аргусом Магнитофона, и сама плясунья на площади,  и  сама
площадь:  короче,  все  мы.  И   еще   останется   место   для   чего-нибудь
непредвиденного.
   От этого, еще только будущего, вмещения столь многого  и  различного  наш
живот заранее вспучивается, взбухает  и  приподнимает  диафрагму.  Но  из-за
возросшей тяжести тут же опускается назад, и зачатое содержимое чрева тяжело
напирает на лобковую кость. Этот зачатый в нас плод нам уже знаком,  мы  уже
познакомились c  ним  ночью.  И  в  другие,  прежние  ночи  мы  слышали  его
предваряющий приход рык. Как и в те ночи, мы и сейчас, среди дня, раздвигаем
тебе ноги - сколько позволяют напряженные сухожилия. А  они  предостерегающе
потрескивают, их ни в коем случае  нельзя  сорвать!  Мы  пропускаем  зачатое
ниже,  вынужденно  продолжая  с  обезьяньей  цепкостью  копировать  движения
плясуньи. Эти куриные, нет, паучьи движения, теперь-то это совершенно  ясно,
когда они пропущены через тебя, сквозь нас с тобой! Когда наши кости от  них
так ноют,  а  мышцы  так  тянутся,  выкручиваясь!  И  почти  размозжены  ими
неокрепшие наши связки.
   Теперь эти движения копировать легче:  все  они  аккуратно  разложены  на
музыкальные доли,  элементы  тяжелые  и  легкие.  И  как  только  изменится,
ускорится темп - мы  сразу  узнаем,  насколько  они  усвоены  нами  в  темпе
медленном, разложенными на позы. Мы  сразу  установим  степень  достигнутого
нами совершенства. Движения затем объединятся в комбинации, сначала  простые
- потом более сложные. Практика подскажет необходимое число  повторений  для
лучшего их усвоения. Следует лишь помнить, что все упражнения  начинаются  с
правой и левой ноги поочередно, и все они не заканчиваются  пятой  позицией,
если есть намерение освоить и позиции неканонические. А оно  есть.  Исходное
же положение для battements frappes, battements  doubles  frappes  и  petits
battements sur le cou-de-pied - все то же, оно указано в первых канонических
экзерсисах, и в повторении больше нет нужды. Каждый экзерсис, однако, должен
заканчиваться port de bras с перегибом корпуса. Но никогда в одном экзерсисе
не должны использоваться одновременно упражнения на пальцах и прыжки, только
когда освоено все - тогда само и сольется неслиянное. Ах,  какой  слог!  Ну,
как хочешь, если тебе такой понятней, милочка... Если  тебе  так  уж  дороги
воспоминания о детстве под крылышком твоего папочки, о боксе и танцклассе, и
ты все еще не можешь забыть, как это подавалось там.
   Всякий  экзерсис,  что  у  палки  -  что  на  середине  сцены,  идет  под
музыкальное сопровождение. Точно так и сейчас, хотя ты слышишь только  часть
его, глухая тетеря. Музыка, даже  и  неслышимая,  строго  подчинена  рисунку
задуманной комбинации, поэтому импровизация  в  ней  должна  чередоваться  с
давно готовыми, принятыми музыкальными канонами. Давая определенный  темп  и
ритмический  рисунок,  музыка  выявляет  характерные  особенности  движения,
помогает его исполнению и приучает участников  понимать  соответствие  между
музыкой  и  характером  их  движений.  Например,  если   battements   fondus
исполняются в одной комбинации с battements frappes, то ритмический  рисунок
должен тоже носить разный характер, подчеркивая в первом случае -  текучесть
исполнения, а во втором - резкое  стаккато.  Еще  пример:  легким  элементам
должны соответствовать маленькие углы позиций, в 45 градусов,  а  тяжелым  -
большие, в 90.
   Чтобы  правильно  исполнять  все  движения,   необходима   прежде   всего
правильная постановка спины, помогающая приобрести апломб. Стержень  апломба
- позвоночник, это известно всем. Определяя это подробней, следует  сказать,
что для у