ледняя мысль и подгоняла его вперед.
     В  конце концов  они натолкнулись  в  роще на  двух самцов, которые ели
плоды  и насекомых. Эта роща,  похожая  на  великолепный парк,  была  усеяна
огромными  глыбами,  наполовину  вросшими в землю.  Это были немые памятники
забытых времен, когда могучие ледники медленно ползли там, где теперь жгучее
солнце бросает лучи в чащу тропических джунглей.
     Оба  самца посмотрели  вверх,  оскалив боевые  клыки,  и увидели  Туга.
Последний узнал в них друзей.
     -- Это Туг, -- прорычал один из них. -- Туг вернулся с новой самкой.
     Обезьяны  спокойно  ждали его приближения. Тика повернула к ним рычащую
оскаленную морду. Она имела сейчас не очень привлекательный вид, но несмотря
на кровь и  исказившую ее  облик  ненависть, они  все-таки поняли,  что  она
прекрасна, и позавидовали Тугу -- увы, они не знали Тики.
     Когда все они уселись в кружок, с любопытством  разглядывая друг друга,
к  ним по  деревьям  примчалась маленькая  длиннохвостая  мартышка с  седыми
бакенбардами. Она  казалась сильно возбужденной  и испуганной. Остановившись
прямо над ними на ветке дерева, она затараторила:
     -- Сюда  идут  двое  чужих  самцов; один из  них Мангани,  а другой  --
безобразная обезьяна без волос! Они идут по следам Туга. Я видела их!
     Четыре обезьяны оглянулись назад, вдоль дороги,  по которой только  что
пришел Туг, затем они с минуту посмотрели друг на друга.
     -- Пойдем, -- сказал самый крупный из двух друзей Туга, -- мы  подождем
этих чужих в густом кустарнике за просекой!
     Он  повернулся и  заковылял по  полянке, остальные последовали за  ним.
Маленькая обезьянка  прыгала около  них в совершенном восторге: ее главным и
любимым развлечением было ссорить  обезьян и вызывать  кровавые столкновения
между  более  крупными обитателями леса,  а самой сидеть  в безопасности  на
деревьях и наблюдать за  сражением. Она  жадно  любила кровь, эта  маленькая
бородатая, серая  мартышка, конечно,  только чужую кровь, когда ее проливали
другие.
     Обезьяны спрятались  в  кустарнике  у тропинки, по  которой должны были
пройти чужие самцы. Тика дрожала от  возбуждения.  Она  слышала, что сказала
Ману, и  ей  все  было ясно: безволосая обезьяна -- это Тарзан, а другая  --
несомненно Тог. Она даже не ожидала подобной помощи.
     Это превосходило самые  смелые ее надежды. Ее  единственной мыслью было
убежать и найти дорогу обратно к племени Керчака. Но даже это казалось  ей в
действительности невыполнимым: так строго следил за ней Туг.
     Когда Тарзан и Тог достигли рощи, где Туг нашел своих друзей, обезьяний
запах  стал  здесь чрезвычайно резким; и оба они  поняли, что лишь небольшое
расстояние отделяет их от преследуемых. Поэтому они поползли еще осторожнее;
им хотелось подойти к похитителю совершенно незаметно сзади и, если удастся,
напасть на него раньше, чем он их заметит. Они не подозревали, что маленькая
седобородая мартышка уже предупредила их врагов, и что три пары  хищных глаз
уже  подстерегают  каждое  их движение  и  ждут только,  когда они  подойдут
поближе.
     Тарзан  со своим другом шли  через рощу. Они уже добрались до тропинки,
ведущей в чащу, как вдруг где-то недалеко прозвучало громкое: "Криг-а!".
     Это кричала Тика. Это был ее голос!
     -- Криг-а!
     Ничтожные мозги Туга  и его  товарищей не  могли предугадать,  что Тика
способна их  выдать.  И  теперь,  когда она  это сделала,  они взбесились от
злобы. Туг свалил самку на землю сильным ударом, и  все  трое самцов яростно
бросились сражаться  с Тарзаном и Тогом. Маленькая мартышка прыгала на своей
ветке и кричала от восторга.
     Она в самом деле имела основания  восторгаться: это был  восхитительный
бой!  Не  было никаких предварительных действий, никаких  формальностей  или
предисловий -- пятеро самцов  прямо кинулись в атаку и  сразу сцепились. Они
покатились  по узкой колее в густую зелень прямо под той веткой,  где сидела
веселая Ману. Они кусались, щипались, царапались, колотили друг друга  и все
время задавали ужасающий концерт  --  рычанья, лая и рева.  Через пять минут
все  они были уже  расцарапаны и окровавлены, а маленький  бородач  плясал и
подпрыгивал  и выкрикивал в азарте свои  обезьяньи "браво!". Ману,  впрочем,
еще не вполне была удовлетворена:  она хотела  видеть кого-нибудь убитым. Ей
было все равно, кто будет убит -- правый  или  виноватый, друг или враг. Она
жаждала крови, крови и смерти!
     А битва  все  разгоралась.  На Тога  насели  Туг  и другая  обезьяна, а
Тарзану пришлось иметь дело с третьей -- с огромным зверем, обладавшим силой
буйвола.  Никогда  еще   противник  Тарзана  не  встречал  такого  странного
существа, как этот скользкий, безволосый самец, с которым он сражался. Пот и
кровь залили гладкую  смуглую кожу Тарзана. Он ускользал из когтей огромного
самца, все время стараясь вытащить свой охотничий нож из ножен.
     Наконец ему это  удалось --  смуглая рука человека-обезьяны вцепилась в
волосатую шею противника, другая поднялась кверху, сжимая острое лезвие. Три
быстрых,  мощных  удара,  и  самец со стоном покачнулся и упал, ослабев, под
тяжестью   противника.  Тарзан  немедленно   освободился  из  его  когтей  и
устремился  на  помощь Тогу. Туг заметил его и обернулся к нему навстречу. У
Тарзана был вырван нож, и Туг схватился  с ним вплотную.  Теперь борьба  шла
правильно -- двое против двух.
     А на опушке  полянки Тика, оправившаяся  от  удара,  притаилась и ждала
случая оказать  своим  защитникам помощь. Она увидела  упавший на землю  нож
Тарзана и подняла его. Тика никогда  не употребляла этого  оружия, но знала,
как  Тарзан им  пользуется.  Она  всегда боялась  этой  блестящей вещи:  эта
маленькая штучка причиняла смерть самым могущественным обитателям джунглей с
такой  же легкостью, с  какой  огромные клыки  Тантора приносили смерть  его
врагам.
     Тика увидела, что висевший на боку мешок Тарзана был оторван  и валялся
на  земле,  и с  любопытством,  которое  не покидает обезьян даже  в  минуты
опасности и печали, она и его подняла.
     Теперь  самцы  свободно стояли  друг перед  другом.  Они  разжали  свои
объятия.  Кровь струилась у  них  по  бокам,  окрашивая  в  багрец их  лица.
Маленький  бородач был так увлечен,  что даже  забыл кричать и  плясать;  он
сидел, застыв от восторга, и всем своим существом наслаждался зрелищем.
     Тарзан и Тог во время борьбы  вытеснили своих противников за рощу. Тика
медленно шла  за  ними,  соображая,  что  ей делать?  Она  чувствовала  себя
искалеченной, больной, изнеможенной после перенесенного страшного испытания.
Нужна  ли ее  помощь Тогу и  Тарзану?  Тика  верила, как  и все  женщины,  в
доблесть и  силу  мужчин. Наверное, они сами справятся  с теми  двумя чужими
самцами.
     Рев и крики бойцов раздавались по  джунглям, пробуждая эхо дальних гор.
Противник Тарзана  бесконечное число раз кричал "Криг-а!".  И вот, к  борцам
пришла ожидаемая  ими помощь,  в рощу  вломились с лаем и рычаньем  двадцать
огромных самцов из племени Туга.
     Тика первая  увидела  их  и  крикнула Тарзану  и Тогу,  а сама побежала
подальше от борцов на другую сторону просеки. На минуту ее охватил страх. Не
будем,  однако,  осуждать  ее  за это: этот  страх был  вполне понятен после
перенесенного Тикой ужасного испытания.
     Громадные обезьяны с ревом накинулись на Тарзана и Тога.  Еще мгновение
-- и Тарзан и Тог будут разорваны на куски, и тела их будут лакомым блюдом в
дикой оргии Дум-Дум.
     Тика оглянулась назад. Она поняла, какая участь грозит ее защитникам, и
в ее дикой груди вспыхнула искра порыва  к самопожертвованию... Какой-нибудь
общий  отдаленный предок  передал эту искру Тике, дикой  обезьяне, наравне с
прославленными женщинами высшего порядка, шедшими на смерть за своих мужей.
     С  громким  криком  бросилась она к  воюющим, которые катились сплошным
клубком к подножию одной из громадных глыб, разбросанных по роще. Но что она
могла сделать? Ножом, который она держала, она  не могла  воспользоваться: у
ней  не хватало силы. Она видела, как Тарзан  бросал метательные копья.  Она
сама научилась  этому вместе с  другими  познаниями, перенятыми ею от своего
товарища детских игр. Она стала искать,  что  бы  такое кинуть? И,  в  конце
концов, ее пальцы нащупали  какие-то  твердые предметы в  том мешке, что был
оторван у Тарзана.  Открыв  сумку, она вытащила  оттуда горсточку  блестящих
трубочек; они  показались  ей тяжелыми и удобными  для бросания. И  Тика изо
всех сил швырнула их в обезьян, сражавшихся у гранитной глыбы.
     Результат  поразил  одинаково  всех:  и  Тику,  и  обезьян;   произошел
оглушительный взрыв, и взвились клубы едкого  дыма. Никогда еще  никто здесь
не слышал такого ужасного шума. С криками ужаса чужие самцы вскочили на ноги
и  помчались  обратно к стоянке своего племени в то время,  как Тог и Тарзан
понемногу опомнились, пришли в себя и встали, искалеченные  и окровавленные.
Страшный шум  напугал и  их. Они  также  пустились  бы в бегство,  если б не
увидели Тику, стоявшую перед ними, с ножом и мешком в руках.
     -- Что это было? -- спросил Тарзан. Тика покачала в недоумении головой.
     -- Я  кинула вот это в чужих  самцов, -- и она протянула Другую  горсть
блестящих   металлических   трубочек  с   тусклыми   серыми  конусообразными
кончиками.
     Тарзан посмотрел на них и почесал в голове.
     -- Что это такое? -- спросил Тог.
     -- Не знаю, -- сказал Тарзан, -- я их нашел, но не знаю, что это такое.
     Маленькая  мартышка  с   седой  бородой   ускакала,  сломя  голову,  на
расстояние мили отсюда и прижалась, перепуганная, к ветке. Она не знала, что
сейчас  покойный отец Тарзана, спустя двадцать лет после  своей смерти, спас
вот этими блестящими штучками жизнь своему сыну.
     И Тарзан, лорд Грейсток, этого также не знал.
     XI
     ШУТКИ В ДЖУНГЛЯХ
     Тарзан   никогда   не  испытывал  скуки.  Даже  там,  где  время  течет
однообразно, нет  места скуке, если все  это  однообразие,  главным образом,
состоит  в попытках избежать смерти в той или в другой  форме, или же в том,
чтобы причинять смерть другим. В таком существовании есть острота.
     Тарзан-обезьяна   к   тому  же  умел   разнообразить   течение  времени
собственными  измышлениями.  Он достиг теперь  полного физического развития,
высокого  роста и  обладал грацией греческого бога и  мышцами быка. По  всем
законам  обезьяньего  быта  он  должен   был  бы  стать  мрачным,   угрюмым,
сосредоточенным, но он таким не был.  Его характер словно совсем не старился
--  он  все  еще оставался  шаловливым  ребенком,  к  полному  смущению  его
товарищей-обезьян. Они не могли понять ни  его самого, ни его поведения, так
как  с наступлением  зрелости  они  быстро  забывали  свою  молодость  и  ее
развлечения.
     Тарзан  также не вполне  их понимал. Ему казалось странным, что немного
месяцев  тому назад он зацепил  Тога веревкой  за  ногу и,  несмотря  на его
вопли,  таскал  его  по  высокой   траве  джунглей,   а  потом,   когда  Тог
высвободился, они благодушно катались и  валялись в притворной борьбе. А вот
теперь, когда он подошел сзади  к тому  же Тогу  и опрокинул  его  спиной на
траву,  перед ним  вскочил не  прежний шаловливый  Тог,  а мрачный,  рычащий
зверь, и зверь этот схватил Тарзана за горло.
     Тарзан легко уклонился  от  нападения, и гнев Тога быстро испарился, но
все-таки не заменился шаловливым настроением; человек-обезьяна понял теперь,
что  Тог больше не  умеет забавляться и забавлять других. Взрослый обезьяний
самец, по-видимому, потерял все то чувство юмора, которым  когда-то обладал.
С  недовольным  ворчанием, разочарованный  молодой  лорд Грейсток  обратился
тогда к другому  роду  деятельности.  Прядь черных волос  спускалась на  его
глаза. Он откинул ее в сторону ладонью руки  и движением головы.  Это навело
его на мысль, что следует заняться  кое-каким делом. Он отыскал свой колчан,
спрятанный  в дупле расщепленного  молнией дерева. Вытащив оттуда стрелы, он
перевернул  колчан вверх  дном и высыпал на землю все его содержимое -- свои
немногочисленные сокровища.  Между  ними  находились плоский  кусок  камня и
раковина, найденная им на берегу около хижины отца.
     С  большим старанием Тарзан стал тереть край  раковины взад и вперед по
плоскому  камню,  пока ее мягкий  край  не стал совсем тонким  и  острым. Он
действовал подобно цирюльнику, оттачивающему бритву теми же самыми приемами,
но  его  искусство   было  результатом  многолетнего  усиленного  труда.  Он
выработал без посторонней помощи собственный  способ  тереть край раковины о
камень.  Время  от времени  он проверял  остроту  большим пальцем,  и  когда
наконец  нашел ее достаточной, то взял прядь  волос, ниспадающую на глаза, и
держа ее между большим  и указательным  пальцами левой руки,  стал пилить ее
отточенной раковиной, пока она не отделилась от остальных волос.
     Он  прошелся таким  образом вокруг всей  головы, пока его  черная копна
волос  не оказалась  сильно  укороченной, и лишь  впереди  торчал  ощипанный
вихор.  Тарзан не обращал никакого внимания на внешний вид; все  дело было в
безопасности и удобстве.  Прядь волос, падающая на глаза, в известную минуту
могла решить вопрос жизни и смерти, а растрепанные космы  волос, болтающиеся
на спине, причиняли много неудобства, в  особенности, если намокали от росы,
дождя или пота.
     В то  время как  Тарзан занимался стрижкой, его деятельный ум  не давал
ему  покоя.  Он  вспомнил свою  недавнюю борьбу  с  Болгани-гориллой;  раны,
полученные  им тогда, только  недавно  зажили. Он  раздумывал  над странными
приключениями, которые видел во сне, и улыбался при мысли о печальном исходе
его последней проделки над обезьянами: он залез в шкуру Нумы-льва и бросился
на своих сородичей с львиным рычанием... Он  хотел  пошутить, но  шутка была
принята плохо: на него накинулись и чуть не убили крупные самцы, им же самим
наученные, как защищаться от нападения страшного врага.
     Когда,  наконец, волосы  к  полному  его  удовольствию были выстрижены,
Тарзан, не находя ни малейшей  возможности чем-нибудь развлечься  в обществе
обезьян, быстро забрался на деревья и направился к своему жилью. Но  на пути
туда его  внимание  было привлечено струей сильного запаха. Запах это  шел с
севера. Там были Гомангани.
     Любопытство, это  наиболее  развитое  наследственное  свойство людей  и
обезьян, всегда  побуждало Тарзана подвергать исследованию все, что касалось
Гомангани. В  этих существах было  что-то,  захватывавшее  его  воображение.
Может быть,  Тарзана  возбуждало разнообразие их  деятельности  и интересов?
Обезьяны жили только для того,  чтобы  есть,  спать и  размножаться. Все это
было  свойственно  также  и  остальным обитателям джунглей,  исключая  одних
Гомангани.
     Эти  черные  существа  плясали и пели,  копались  в земле,  которую они
очищали  от  деревьев и  кустарника; они  следили за  ростом плодов, и когда
плоды  поспевали,  они  срезали  их  и  прятали  в  хижины,  крытые соломой.
Гомангани  делали луки,  копья,  стрелы,  приготовляли  горшки  для варки  и
какие-то металлические вещицы, чтоб носить их на руках и ногах. Если б не их
черные  лица, безобразно искаженные черты и то  обстоятельство, что  один из
них  убил Калу, Тарзан, пожалуй, был бы не прочь иметь их своими сородичами.
По  крайней мере, ему иногда так казалось. Но когда он об  этом думал, в нем
поднималось странное неприязненное чувство, которое он не сумел бы объяснить
и понять, он знал только то, что все-таки он ненавидит Гомангани и предпочел
бы быть  Хистой-змеей,  чем одним  из них. Но  их  обычаи  были интересны, и
Тарзан  никогда  не уставал  следить за  ними. При  этом  главной его мыслью
всегда было изобрести новый способ отравлять им  жизнь. Любимым развлечением
Тарзана было дразнить черных.
     Тарзан  сообразил  сейчас,  что черные близко,  и  их  довольно  много.
Поэтому он отправился  навстречу к ним очень тихо и с большой осторожностью.
Он бесшумно пробирался через густую траву в открытых местах, а там,  где лес
рос гуще,  он перебрасывался  с одной качавшейся  ветки  на другую  и  легко
перепрыгивал через гигантские сплетения упавших деревьев,  если не было пути
по нижним террасам леса, и дорога там была заглушена растительностью.
     Вскоре  он увидел черных  воинов.  Это было племя  вождя Мбонги. Дикари
были  заняты  охотой.  Их способ охотиться  был уже более  или менее  знаком
Тарзану. Ему и ранее приходилось наблюдать их манеру  действовать в подобных
случаях. Они  устраивали  ловушку с приманками для Нумы-льва:  привязывали к
клетке  на  колесах  козленка  таким  образом,  что,  когда  Нума  схватывал
маленькое животное, дверь клетки опускалась за ним, и Нума попадал в плен.
     Этим  приемам черные  научились  в  прежнем месте  жительства  у  своих
хозяев,  европейцев.  Они  убежали  оттуда  через   непроходимые  джунгли  и
построили  новую  деревню.  Прежде  они   жили  в  бельгийском  Конго,  пока
жестокость их бессердечных притеснителей не заставила их искать безопасности
среди неисследованных пустырей за границами владений короля Леопольда.
     На  своем  прежнем  месте  они  часто  ловили  зверей  для  европейских
предпринимателей и научились у  них некоторым уловкам, вроде описанной.  Эта
последняя  хитрая уловка позволяла им ловить даже  самого  Нуму, не причиняя
ему вреда, и перевозить его без всякого риска и со сравнительным удобством к
себе в деревню.
     Теперь у  Гомангани уже  не  существовало  белого  рынка  для  сбыта их
звериного товара. Тем  не менее  у них  было  достаточно побуждений к  тому,
чтобы захватить Нуму живым.  Во-первых,  было  необходимо очищать джунгли от
львов-людоедов.  И  потребовались  многочисленные  жертвы  людьми  и  тяжкие
опустошения в деревнях, пока,  наконец, чернокожие не догадались  устраивать
на львов правильные засады  и охоты. Во-вторых, в таких  случаях был предлог
для праздничной оргии после удачной охоты, и  праздники эти казались вдвойне
привлекательными,  когда было под руками живое существо, которое можно  было
истязать до смерти.
     Тарзан и в прежнее время нередко бывал свидетелем этих жестоких  оргий.
Так как он сам был еще более диким, чем самые дикие воины Гомангани,  его не
очень  удивляла их  жестокость,  но все-таки эти  расправы с Нумой возмущали
его. Он не  мог понять этого  чувства. Он не  питал никакой  привязанности к
Нуме-льву, и все  же в нем поднималось бешенство, когда черные причиняли его
врагу такие мучения и надругательства, какие только способен изобрести разум
существа, созданного по образу божию.
     В двух случаях он даже освободил Нуму из ловушки ранее того, как черные
вернулись, чтобы убедиться  в успехе  или  неудаче  своей попытки.  Он решил
также  поступить и сегодня. Это  пришло ему в голову сразу же, как только он
понял сущность их намерений.
     Поставив ловушку посередине широкой слоновой  тропинки,  около водопоя,
воины ушли по направлению к своей деревне. Завтра они опять вернутся. Тарзан
смотрел им вслед с бессознательной усмешкой на губах. Он видел, как они один
за   другим   прошли   вдоль   широкой   тропинки,  под   нависшей   зеленью
многолиственных  ветвей и узорчатых ползучих растений.  Они задевали черными
плечами пышную растительность, и она смыкалась за ними.
     Когда Тарзан, прищурясь, проводил глазами последнего воина, скрывшегося
за  поворотом  тропинки,  его  выражение  изменилось:   его  осенила  новая,
внезапная мысль. Медленная, жестокая улыбка тронула его  губы. Он  посмотрел
на  перепуганного,  блеющего  козленка;  козленок  был  слишком  неопытен  и
чересчур  испуган  --  и  уже  по  этому  одному не  мог  скрыть  ни  своего
присутствия, ни своей беспомощности.
     Опустившись  на землю, Тарзан открыл ловушку и  вошел в нее. Не задевая
веревки,  которая была  закреплена  таким  образом,  чтоб  в