егда  передавались огромная
сила  характера   и   уравновешенность.   От  Тантора  веяло  умиротворяющим
спокойствием, вернувшим Тарзану душевное равновесие. Тантор, в свою очередь,
испытывал радость от общества Повелителя джунглей, к которому, единственному
из всех двуногих созданий, относился с дружеской привязанностью.
     Звери джунглей не признают  никаких  хозяев и меньше всего -- жестокого
тирана,  который безудержно  торопит цивилизованного человека  по жизненному
пути  от  колыбели  до могилы.  Имя  этого  жестокого тирана,  повелевающего
миллионами  рабов,  -- Время.  Время, имеющее  измеримую протяженность,  для
Тарзана и  Тантора было безграничным. Из  всех ресурсов, которыми одарила их
Природа, наиболее  щедро  она  обошлась со Временем, ибо  каждому  досталось
столько,  сколько  требуется  для жизни,  как  бы  расточительно  с  ним  ни
обходились. Настолько велик  был его запас, что казался неисчерпаемым вплоть
до  самой смерти,  после  чего время,  как  и  все  остальное,  теряло  свое
значение. Посему Тантор и Тарзан не  тратили времени понапрасну, а  общались
друг с другом  в молчаливой медитации. Но хотя  время и  пространство длятся
вечно,  по спирали ли или по прямой, все остальное имеет неотвратимый конец.
Так  и с безмятежной тишиной, которой упивались два друга и которую внезапно
нарушил взволнованный  крик  маленькой  обезьянки,  раздавшийся  у  них  над
головами из листвы большущего дерева.
     Это был Нкима. Он нашел-таки  своего Тарзана, и испытываемое им чувство
радостного  облегчения растревожило джунгли.  Тарзан  лениво  перевернулся и
увидел  над собой вопящую  обезьянку. Окончательно убедившись в том, что это
действительно его хозяин, Нкима бросился  вниз и  вскарабкался на  бронзовое
плечо  человека-обезьяны. Тонкие мохнатые лапки  обхватили Тарзана за шею, и
Нкима  тесно прижался к нему, испытывая то блаженное состояние защищенности,
которое  позволяло  ему  время  от  времени предаваться  восторгам комплекса
превосходства.  На  плече  Тарзана он ничего  не  боялся  и мог безнаказанно
оскорблять весь свет.
     -- Где ты пропадал, Нкима? -- спросил Тарзан.
     -- Искал Тарзана, -- ответила обезьянка.
     -- И что  ты видел с тех пор, как я  оставил тебя возле  стен Опара? --
осведомился человек-обезьяна.
     -- Много  всего видел. Видел, как великие Мангани  танцевали при  свете
луны вокруг мертвого тела Шиты. Видел врагов Тарзана, шедших  по лесу. Видел
Гисту, жадно поедавшую тушу Бары.
     -- А самку Тармангани видел? -- допытывался Тарзан.
     -- Нет,  --  ответил  Нкима. --  Среди  Гомангани и Тармангани,  врагов
Тарзана,  самок не было. Только самцы, и они  повернули  назад к тому месту,
где их впервые увидел Нкима.
     -- Когда это было? -- спросил Тарзан.
     -- Куду не успел подняться  высоко из темноты, когда Нкима увидел,  как
враги Тарзана идут обратно к тому месту, где он впервые их встретил.
     -- Пожалуй, пора узнать, что они затевают, -- сказал человек-обезьяна.
     Он любовно похлопал Тантора в знак расставания, скользнул вниз и  ловко
запрыгнул на  нижние ветки дерева. Тем временем далеко от этого места Зверев
и его отряд брели сквозь джунгли к своему базовому лагерю.
     Тарзан  из племени обезьян старался не  ходить земными тропами там, где
густой лес дарует свободу передвижения в вышине среди листвы, и развивал при
этом такую скорость, которая озадачивала противника.
     Сейчас он двигался почти по прямой, поэтому нагнал экспедицию, когда та
устроила  привал на  ночь. Следя  за людьми из густой  листвы, он обнаружил,
впрочем без удивления, что никаких сокровищ Опара они не нашли.
     Поскольку  удача  и  счастье,  даже более  того,  --  жизнь  обитателей
джунглей  в  значительной  степени зависят  от  их наблюдательности,  Тарзан
отточил  эту способность до высокой степени совершенства. При первой встрече
с отрядом  он постарался  запомнить физиономии  и внешний облик всех главных
лиц,  а  также  многих рядовых воинов и  носильщиков,  поэтому  смог тут  же
определить, что  Коулта  в  отряде  нет.  Жизненный  опыт  позволил  Тарзану
нарисовать  весьма точную картину того, что  произошло  в Опаре, и вероятной
участи отсутствующего.
     Некогда в прошлом он оказался свидетелем того, как обратились в бегство
его собственные  отважные вазири,  когда впервые  услышали  из  разрушенного
города жуткие предостерегающие  крики, и он без труда догадался,  что Коулт,
пытаясь  провести  захватчиков в город, был  ими брошен  и либо погиб,  либо
попал в плен в самом  городе. Однако Тарзан не особенно беспокоился по этому
поводу. Хотя он и испытывал к Коулту необъяснимое  влечение, как к  личности
незаурядной, но все же относился  к нему, как к противнику, и если его убили
или захватили в плен, то Тарзану это было только на руку.
     Нкима  с плеча  Тарзана поглядел  вниз на лагерь, но держался тихо, как
велел  ему  Тарзан.  Нкима увидел  много  вещей,  от  которых  бы и  сам  не
отказался, особенно ему приглянулась красная ситцевая  рубашка  на одном  из
аскари. Рубашка поразила его своим великолепием, так  как выгодно выделялась
на фоне ничем не прикрытых тел большинства чернокожих. Нкиме хотелось, чтобы
его хозяин спустился вниз и убил всех, и в первую очередь человека в красной
рубашке,  ибо в душе  Нкима  был  существом  кровожадным,  а посему, с точки
зрения  спокойствия в  джунглях, их обитателям повезло, что Нкима родился не
гориллой. Но  Тарзан вовсе не помышлял  о кровавой бойне. У  него  были иные
способы помешать этим чужакам. Еще днем он запасся пищей  и теперь отошел на
безопасное расстояние от  лагеря  и удовлетворил чувство голода, пока  Нкима
был занят поиском птичьих яиц, фруктов и насекомых.
     Незаметно наступила  ночь, и,  когда она обволокла джунгли непроглядной
тьмой  и люди в  лагере развели костры  для отпугивания диких зверей, Тарзан
вернулся  на дерево,  откуда хорошо просматривалась  стоянка.  Долгое  время
наблюдал   он  в  молчании  и  вдруг  испустил  громкий  протяжный  крик  --
точь-в-точь жуткий предостерегающий крик защитников Опара.
     Эффект  оказался  мгновенным. Разговоры, песни и смех стихли. Людей  на
какой-то  миг  словно  парализовало  от ужаса.  Затем,  схватив  оружие, они
сгрудились у костра.
     Тарзан улыбнулся краешком рта и растворился в джунглях.

        X. ЛЮБОВЬ ЖРИЦЫ

     Ибн  Даммук  выжидал  подходящего  момента  и  теперь  в  лагере  возле
вспучившейся  реки на границе  земли галла  наконец-то  дождался.  Надзор за
пленницами несколько поослаб, так как Абу Батн решил, что женщины не рискнут
искушать судьбу и бежать в полные опасностей джунгли из-под охраны,  которая
единственная могла защитить их  от опасностей и пострашнее.  Однако он  явно
недооценивал отвагу и изобретательность  своих пленниц, которые, о чем он не
догадывался,  постоянно ожидали первой возможности  для побега. И этот  факт
тоже сыграл на руку Ибн Даммуку.
     Действуя  очень  хитро,  он  подговорил  одного  чернокожего,  которого
заставили  сопровождать их  от  базового лагеря  и  который  фактически  был
пленником.  Посулив  ему  свободу, Ибн Даммук  легко  добился  его  согласия
принять участие в придуманном им плане.
     Для женщин  была  поставлена отдельная  палатка,  и перед входом  сидел
один-единственный часовой, чье присутствие,  по мнению Абу Батна, было более
чем  достаточно, ибо важнее  было  уберечь женщин от посягательств своих  же
сподвижников,  нежели предотвратить  весьма и  весьма маловероятную  попытку
бегства.
     Ибн  Даммук  выбрал для своего злодейства  ту  долгожданную ночь, когда
палатку с  пленницами сторожил  один  из его же людей,  человек  из  родного
племени, которому законы племенной верности повелевали служить и подчиняться
Ибн  Даммуку.  В  лесу,  сразу за лагерем, и затаился Ибн Даммук, взявший  с
собой еще  двоих соплеменников, их  четверых рабов и чернокожего носильщика,
которому за ночную работу была обещана свобода.
     Палатка женщин  освещалась  изнутри бумажным  фонарем, в котором тускло
горела  свеча, и в этом полумраке они беседовали между собой  на английском,
который Лэ уже немного усвоила, но говорила с трудом, коверкая фразы. Однако
все  же  это  было  лучше,  чем  вообще  не  общаться,  и  служило  девушкам
единственной радостью.  Вряд ли следует удивляться тому совпадению, что  они
говорили как раз о побеге и о том, что надо разрезать заднюю стену палатки и
выскользнуть в джунгли, как только лагерь уляжется спать, а часовой на посту
задремлет. Пока  они говорили,  часовой  встал и  ушел,  а через секунду они
услышали, как в заднюю  стенку  палатки кто-то скребется.  Женщины  смолкли,
уставившись туда, где под давлением снаружи зашевелился брезент палатки.
     Раздался еле слышный шепот: -- Мемсахиб Дрынова!
     -- Кто там? Что вам нужно? -- негромко спросила Зора.
     -- Я придумал способ бежать. Могу помочь вам, если хотите.
     -- Кто вы? -- настороженно спросила Зора.
     -- Меня зовут Букула.
     И Зора тотчас же вспомнила чернокожего, которого Абу Батн насильно увел
с собой из базового лагеря.
     --  Потушите фонарь, -- прошептал Букула.  --  Часовой ушел. Я  войду и
изложу вам свой план.
     Зора встала, погасила свечу, и в следующий миг в палатку заполз Букула.
     -- Слушайте, мемсахиб, -- сказал он. -- Сегодня ночью собираются бежать
парни, которых Абу Батн увел у  бваны Зверева. Мы возвращаемся к экспедиции.
Если хотите, возьмем вас с собой.
     -- Да, -- согласилась Зора, -- хотим.
     -- Хорошо! --  сказал Букула. -- А теперь внимательно слушайте. Часовой
не вернется, но всем вместе уходить нельзя. Сперва я отведу  вторую мемсахиб
в  джунгли,  где  дожидаются  ребята, потом  вернусь за вами.  Объясните ей.
Скажите, чтобы она следовала за мной, только без шума.
     Зора повернулась к Лэ.
     -- Иди за Букулой, -- прошептала она. -- Ночью уходим. Я приду позже.
     -- Понимаю, -- ответила Лэ.
     -- Все в порядке, Букула, -- сказала Зора. -- Она поняла.
     Букула подошел к выходу и выглянул наружу.
     -- Пошли! -- позвал он и шагнул в темноту. Лэ последовала за ним.
     Зора полностью отдавала  себе отчет в  том риске,  на который они идут,
отправляясь в джунгли одни вместе с этими  полудикими чернокожими, и, тем не
менее, им она доверяла  куда больше,  нежели арабам, а,  кроме того, верила,
что  вместе с  Лэ сумеет  распознать и пресечь  любое вероломство со стороны
кого  бы то  ни было  из негров, которые в большинстве своем, как она знала,
будут  верны  и  надежны. Ожидая  в тишине  опустевшей  темной палатки, Зора
думала о том,  что  Букуле  давно бы  уже пора  вернуться. Медленно тянулись
минуты, слагаясь в часы, но ни негр, ни часовой так и не появлялись. Зора не
на шутку  встревожилась. Она решила больше не  ждать, а  идти в  джунгли  на
поиски  беглецов.  Может,  Букула  не  смог  вернуться,  опасаясь,  что  его
обнаружат, и теперь они ждут за чертой лагеря подходящего случая отправиться
за ней. Едва  она встала, чтобы начать действовать, как снаружи  послышались
приближающиеся шаги. Зора  стала ждать,  полагая, что идет Букула, но вместо
него  в  проеме  на  фоне  внешнего   полумрака  увидела   силуэт  араба   в
развевающихся одеждах и  с длинноствольным мушкетом.  Араб просунул голову в
палатку.
     --  Где  Хаджеллан? --  грозно  спросил  он, назвав  имя  отлучившегося
часового.
     -- Откуда нам знать?  --  отозвалась  Зора сонным  голосом. --  С какой
стати  вы  будите  нас  посреди ночи? Мы  что,  приставлены  караулить ваших
часовых?
     Подошедший  пробурчал  что-то  в ответ и  затем,  повернувшись,  громко
крикнул на весь  лагерь,  что  Хаджеллан  пропал,  и принялся спрашивать, не
видел  ли его  кто-нибудь. Один за  другим стали подходить воины, и начались
долгие пересуды о том, что могло случиться с Хаджелланом. Его долго звали по
имени,  но  ответа  не  последовало.  В конце  концов  подошел  шейх и  всех
допросил.
     -- Женщины хоть на месте? -- спросил он у нового часового.
     -- Да, -- ответил тот, -- я с ними говорил.
     --  Странно, --  промолвил Абу Батн и  тут же позвал: -- Ибн Даммук! Да
где же ты, Ибн? Хаджеллан был твоим человеком.
     Никакого ответа.
     -- Где Ибн Даммук?
     -- Здесь его нет, -- сказал человек рядом с шейхом.
     -- И Фодила нет, и Дарайма.
     -- Обыщите лагерь и проверьте, кого еще  нет, -- приказал Абу Батн,  и,
когда поиски завершились, оказалось,  что отсутствуют Ибн Даммук, Хаджеллан,
Фодил и Дарайм, а также пятеро чернокожих.
     -- Ибн  Даммук  дезертировал,  -- провозгласил  Абу Батн. --  Скатертью
дорога. Нам же больше достанется, когда станем делить выручку, полученную за
женщин.
     Успокоив себя таким  образом, Абу  Батн вернулся в палатку досматривать
прерванный сон.

     Тревожась за судьбу Лэ и  ругая себя за то, что  не сумела бежать, Зора
провела бессонную ночь, однако для  ее душевного равновесия было хорошо, что
она не знала правды.
     Букула бесшумно углубился  в джунгли с  шедшей сзади Лэ, и,  когда  они
отошли  на  некоторое  расстояние от  лагеря, девушка  увидела  впереди себя
темные фигуры  людей, стоявших тесной кучкой. Из-за  своих приметных нарядов
арабы  спрятались в  кустах, а их рабы, сняв  с себя  белые одеяния,  встали
рядом с Букулой, почти обнаженные, не считая узких набедренных повязок,  и у
Лэ сложилось впечатление,  что ее поджидают  только чернокожие  пленники Абу
Батна. Но  когда Лэ подошла к  ним вплотную, то поняла  свою ошибку,  однако
слишком поздно, чтобы спастись. Ее тут же схватили многочисленные руки, а  в
рот засунули кляп,  и Лэ уже не могла  позвать на помощь. Затем появился Ибн
Даммук со своими арабами, и группа бесшумно двинулась вдоль  реки по темному
лесу, предварительно усмирив разъяренную верховную  жрицу Пламенеющего Бога,
связав ей за спиной руки и набросив на шею веревку.
     Всю ночь они шли,  ибо Ибн Даммук прекрасно представлял себе ярость Абу
Батна, когда тот утром  обнаружит, что его  одурачили, и с наступлением утра
они были уже далеко от лагеря, но Ибн Даммук продолжал идти вперед, позволив
лишь короткую передышку для наспех проглоченного завтрака.
     Кляп из рта Лэ  вынули уже  давно, и теперь Ибн Даммук шел рядом с ней,
распираемый самодовольством. Он  пытался заговорить с ней, но Лэ не понимала
его и шла с выражением высокомерного отвращения, затаив в груди  жажду мести
и  грустя  от  разлуки  с  Зорой,  к  которой  дикарка воспылала безотчетной
привязанностью.
     К полудню отряд сошел со  звериной тропы и устроил привал возле реки. И
тут  Ибн  Даммук совершил роковую ошибку.  Испепеляемый безумной страстью  к
прекрасной женщине и раззадоренный близостью, араб  поддался желанию быть  с
ней наедине и повел на узенькую тропку вдоль берега реки,  подальше  от глаз
своих спутников. Отойдя  от  лагеря  ярдов на сто, он схватил ее в объятия и
попытался поцеловать.
     С  таким же успехом он мог  бы  обнять льва. В пылу страсти  Ибн Даммук
позабыл о многом, в том числе о кинжале,  который  всегда носил на поясе. Но
Лэ  из Опара не  забыла.  Заметив этот  кинжал при утреннем свете, она стала
думать,  как бы  им завладеть, и сейчас, в  объятиях  Ибн Даммука,  нащупала
рукоятку. На миг она как будто сдалась,  положила прекрасную точеную руку на
его правое  плечо, другую  просунула под  левую руку за спину, но поцеловать
себя  пока не давала,  отворачивалась.  И когда  он собрался  поцеловать  ее
силой, лежащая на  его плече рука  внезапно схватила  его за  горло. Длинные
тонкие пальцы, казавшиеся такими нежными и белыми, стальными когтями впились
в дыхательное горло обидчика, и в  тот же миг другая рука, которая так нежно
обнимала  его,  всадила ему под лопатку  его  же собственный длинный кинжал,
пронзив сердце.
     Ибн Даммук захрипел,  вытянулся в полный  рост,  затем  стал  клониться
вперед и рухнул  на землю. Лэ пихнула труп ногой,  затем сняла с него пояс и
ножны от  кинжала,  вытерла окровавленный клинок  о его  же  белую одежду  и
поспешила вверх по тропинке, где заметила просвет в кустарнике, уводящий  от
реки.  Она  все  шла и  шла,  пока не обессилела, и тогда из  последних  сил
залезла на дерево в поисках столь необходимого для нее отдыха.


        x x x


     Уэйн Коулт наблюдал, как смутная фигура приближается к входу в коридор,
где  находилась его камера. Возможно,  то  был  посланец  смерти,  пришедший
отвести его на жертвенный алтарь. Все ближе и ближе  раздавались шаги, и вот
уже  человек  остановился перед его  дверью. Послышался шепот, обращенный  к
нему. Говорили на непонятном Коулту языке,  и по тембру голоса он определил,
что посетитель -- женщина.
     Подстегиваемый  любопытством,  он  придвинулся  вплотную  к решетке.  В
камеру  просунулась мягкая рука и коснулась его почти  ласково. Полная луна,
поднявшаяся  над высокими  стенами,  окружавшими  площадь  жертвоприношений,
залила вдруг серебристым  светом вход в коридор и пространство перед камерой
Коулта, и  американец  увидел  фигуру  молоденькой  девушки,  прижавшейся  к
холодному железу решетки. Она  подала ему еду и, когда он взял ее, погладила
его по руке и, притянув ее к решетке, прижалась к ней губами.
     Уэйн  Коулт  опешил. Он не мог знать,  что Нао, маленькая жрица,  стала
жертвой любви с первого взгляда, что в ее  глазах и в ее сознании, привыкшим
лицезреть  мужчин только  в обличье волосатых уродливых  жрецов  Опара, этот
незнакомец предстал настоящим богом.
     Внимание Нао отвлек шорох  со стороны площади. Она повернулась на звук,
лицо  ее осветилось  лунным  светом, и  американец  увидел,  что  она  очень
хорошенькая. Затем она снова повернулась к нему -- ее темные глаза глядели с
обожанием, и, не  выпуская его руки, она быстро  заговорила тихим мелодичным
голосом, ее полные нежные губы подрагивали от избытка чувств.
     Она пыталась сказать Коулту, что на второй день  в полдень его принесут
в жертву  Пламенеющему Богу, что она не желает,  чтобы он умер, и, если  это
было бы возможно, она помогла бы ему, только не знает, как это сделать.
     Коулт помотал головой.
     -- Я не понимаю тебя,  малышка, -- произнес он,  и Нао, хотя и не могла
уяснить смысла его слов, ощутила тщетность своих  собственных. Затем, подняв
руку, очертила  тонким  указательным  пальцем большой  круг  в  вертикальной
плоскости  с востока на  запад, указывая путь  солнца в небесах, после  чего
приступила  ко второму кругу,  прервав его в зените  и обозначив  тем  самым
полдень второго дня. Ее поднятая рука  на миг драматически замерла высоко  в
воздухе, а затем, как бы сжимая  пальцами рукоятку воображаемого жертвенного
кинжала, она вонзила его невидимое острие себе глубоко в грудь.
     -- Так уничтожит  тебя Оу, --  сказала она,  потянулась через решетку и
дотронулась до груди Коулта в том месте, где билось сердце.
     Американец счел, что понял смысл ее пантомимы, которую тут же повторил,
вонзив воображаемое лезвие в собственную грудь и вопросительно глядя на Нао.
     Она печально закивала в ответ, и на ее глазах навернулись слезы.
     С предельной ясностью  Коулт осознал, что у него имеется друг,  который
поможет ему, если сумеет,  и,  продев руки сквозь решетку, он мягко  привлек
девушку к себе и поцеловал  в  лоб.  С глухим рыданием Нао обхватила его шею
руками и прижалась лицом к лицу Коулта. Затем так же внезапно отпустила его,
отвернулась и  поспешила прочь  бесшумными шагами,  растворившись  вскоре  в
мрачной темноте арки на противоположной стороне жертвенной площади.
     Коулт  съел  принесенную  еду  и  долгое  время   лежал,  размышляя   о
необъяснимых силах, управляющих поступками  людей. Целая цепь  случайностей,
тянувшихся  из  таинственного прошлого, сотворила во  вражеском  городе  это
единственное человеческое  существо,  готовое  одарить  своей  дружбой  его,
абсолютного незнакомца и чужестранца, о  существовании которог