ий III уничтожил вече во Пскове, взял в Москву вечевой колокол и  вывел
из  Пскова на жительство в  московские волости 300 семей псковичей, а  на их
место прислал  столько  же  семей из  московских  городов.  Псков  не оказал
великому князю никакого сопротивления:
     псковичи  только слезами  оплакивали потерю  своей вековой  вольности и
жаловались, что  город их  поруган и разорен, "а  псковичи бедные  не ведали
правды московские".
     То  же было  и с  Рязанью. Иван III, овладев  одной  половиной  Рязани,
другую оставил за малолетним рязанским князем Иваном, но управлял Рязанью за
него, как его дед. Московская опека продолжалась и при  Василии III. Однако,
возмужав, рязанский князь стал тяготиться зависимостью от Москвы и мечтать о
самостоятельности. Заметив это, Василий арестовал князя Ивана, а его волость
присоединил  к Москве  (1517). Как и во Пскове, рязанцев  толпами выводили в
московские  волости,  а  на  их  место  селили  москвичей.  Такой "вывод" из
покоренных земель  делали  для  того,  чтобы  уничтожить  в них  возможность
восстаний и отпадении от Москвы.
     Наконец, оставались еще князья Северной земли,  перешедшие к Ивану  III
от   литовского   великого   князя  со   своими  волостями.   Василий   III,
воспользовавшись их распрями, выгнал  этих  князей из  их  городов и взял их
владения к Москве  (1523). Таким  образом, все так  называемые "уделы"  были
упразднены, и  в Московском государстве  остались  только  простые  служилые
князья,  которые  в  своих  вотчинах не имели уже никаких  державных прав  и
служили великому князю, как простые бояре.
     Внешняя  политика Василия  была  продолжением  политики предшествующего
княжения. Москва по-прежнему  притягивала к себе выходцев  из  Литвы (князья
Глинские), а Литва, как и  ранее,  не могла примириться с  уходом князей  из
литовского  подданства.  Дважды  вспыхивала  война  между  Василием  III   и
литовским великим  князем  Сигизмундом Казимировичем. Василий  III овладел в
1514  г.  Смоленском,  имевшим  важное  военное значение. Как  ни  старались
литовцы, эта крепость осталась  в  московских руках, и Литва  была вынуждена
заключить (в  1522 г.) перемирие  с уступкой  Смоленска  Москве до  "вечного
мира" или  "докончания". Но  этого  "докончания" так и не было достигнуто  в
течение более  чем столетия, ибо Литва и Москва  никак  не могли размежевать
между собой спорные промежуточные между ними русские волости.
     Татарские  отношения  после  падения Золотой Орды  не стали  легче  для
Москвы. Дружба с Крымом  при  Василии III прекратилась,  а влияние Москвы  в
Казани не было  прочно. И  со стороны Крыма, и  со стороны Казани на русские
области  совершались  постоянные   набеги.  На  южных  границах  Московского
государства грабили крымцы; в местах  нижегородских, костромских и  галицких
--  казанские татары  и  подчиненная  им  мордва и черемиса.  От татарской и
черемисской  "войны" русские люди не могли  жить спокойно у себя  дома  и не
имели  возможности колонизовать  ни плодородной черноземной полосы на юге от
Оки (так называемого "дикого поля"), ни лесных пространств за Волгой по  рр.
Унже и Ветлуге. Вся  восточная и южная окраина государства была в постоянном
страхе татарских набегов. Мало того, если татарам удавалось  не встретить на
границах  Руси московской  сторожевой рати,  они устремлялись в  центральные
русские волости и добирались  даже до самой Москвы. Василию  III  оставалось
только сторожить  свои границы и при  случае вмешиваться  во внутренние дела
татар и укреплять среди них свое влияние. В Казани это и удавалось. Крым же,
к  сожалению, был  так  далек  от  Москвы, что нельзя было хорошо следить за
крымцами  и влиять  на них. Московское правительство ограничивалось тем, что
посылало в Крым посольство с  "поминками", т.е.  подарками,  которыми думало
задобрить  и замирить врага; а в то же время ежегодно летом на южной границе
государства  (шедшей  по  берегу средней Оки  и  потому  называвшейся  тогда
"берегом") ставились  войска,  чтобы  стеречь "берег" от внезапных  набегов.
Сверх  того, в наиболее опасных местах  строили на Оке и за Окой недоступные
для татар каменные крепости (Калуга, Тула, Зарайск) и помещали в них войска.
     Василий III был  женат на Соломонии  из  боярского  рода Сабуровых и не
имел  детей.  Он,  однако,  никак не  хотел оставить великого княжения своим
братьям (Юрию и Андрею), так как, по его мнению, они и своих уделов не умели
устроить. Поэтому, с разрешения митрополита (Даниила), он заставил свою жену
постричься в монахини (с  именем Софьи) и отправил ее на житье в Суздальский
женский Покровский монастырь. Сам же женился вторично,  взяв за себя  княжну
Елену  Васильевну Глинскую,  из рода литовских выходцев. В этом браке у него
было два сына, Иван и Юрий. Старшему из них было всего 3 года, когда Василий
III заболел случайным нарывом и умер, не дожив до 60 лет.
     Отношения к боярству. Властный,  требовательный и строгий,  Василий  не
обладал достоинствами Ивана III, но  зато еще более его  любил власть и умел
показать свое могущество  и самовластие всем его окружавшим. При нем простые
удельные  отношения  подданных к  государю исчезают. Герберштейн, германский
посол, бывший  в ту пору в  Москве,  замечает,  что Василий III имел власть,
какой  не  обладал ни один монарх, и затем  добавляет, что  когда спрашивают
москвичей  о неизвестном им деле,  они говорят, равняя  князя с  Богом:  "Мы
этого не  знаем,  знает Бог  да государь".  Такой казалась  власть  государя
иноземцам; но пойманные  ими фразы  назначались не  только для  того,  чтобы
политически  возвысить государя  в дипломатических сношениях  с  иноземцами;
внутренние отношения действительно  менялись, и власть московского  государя
росла  не  только  по  отношению  к  удельным  князьям  как  власть  единого
властителя  сильного государя, но и  в  отношениях подданных. Эта  перемена,
отношений к подданным резче всего сказалась изменениями в быте боярства.
     В Москве  издавна,  благодаря  богатству  московских  князей  и  другим
причинам, собралось многочисленное боярство: со времени Ивана Калиты с юга и
с  запада приезжали  сюда  именитые  бояре  и мало-помалу около  московского
великокняжеского стола столпилось больше слуг, чем  у кого бы  то ни было из
других русских  князей.  Основанием  отношений  между  князем  и боярами  до
половины  XV  в.  в  Москве был  договор; боярин приходил "служить князю", а
князь за  это  должен  был его  "кормить", -- вот главное условие  договора.
Сообразно  с  этим  каждый  служилый боярин  имел право  на  "кормление"  по
заслугам и вместе с тем право  отъезда и участия в совете князя. До половины
XV в. интересы боярства были тесно связаны с интересами князя: боярин должен
был стараться об усилении своего князя, так как чем сильнее князь, тем лучше
служить  боярину  и тем  безопаснее  его  вотчина.  Князья  в  свою  очередь
признавали  заслуги бояр, что видим из завещания Дмитрия Донского, в котором
он советует детям во всем держаться совета бояр. Словом, московские князья и
бояре  составляли  одну дружную  политическую  силу.  Но  с половины  XV  в.
изменяется состав  московского боярства и  изменяется отношение  боярства  к
государю. С этого времени  в  княжение  Ивана  III и Василия  III,  в  эпоху
окончательного подчинения и  присоединения уделов, замечается  прилив  новых
слуг  к  московскому двору: во-первых, это  удельные князья, потерявшие  или
уступившие свои  уделы московскому князю;  во-вторых, это  удельные  князья,
которые  ранее потеряли свою  самостоятельность  и  служили  другим удельным
князьям;  наконец, это  бояре -- слуги удельных князей, перешедшие вместе со
своими  князьями  на  службу  к  московскому  князю.  Толпа  княжеских  слуг
увеличивалась еще  новыми  пришельцами  из Литвы, --  это  были литовские  и
русские  князья, державшиеся православия под  властью литовских владетелей и
после  унии  1386  г.  стремившиеся  перейти со  своими уделами  под  власть
православного  государя.  Все   перечисленные   пришельцы   скоро   стали  в
определенные отношения  к старым  московским  боярам и  друг  к  другу.  Эти
отношения   выразились  в  обычаях  местничества.   Так  называется  порядок
служебных отношений  боярских фамилий, сложившийся в Москве в XV и XVI вв. и
основанный  на "отечестве",  т.е. на  унаследованных  от  предков отношениях
служилого  лица  и рода по службе к  другим лицам и родам. Каждый князь  или
боярин,  принимая  служебное  назначение,  справлялся,  не  станет  ли  он в
равноправные  или  подчиненные отношения  к лицу, менее  его  родовитому  по
происхождению,  и  отказывался  от таких  назначений,  как от бесчестящих не
только его,  но  и весь  его  род.  Такой  обычай  "местничаться"  разместил
мало-помалу все московские боярские роды в определенный порядок по знатности
происхождения, и на этом аристократическом основании большие роды княжеские,
как  самые  знатные, стали  выше других;  они занимали  высшие  должности  и
являлись главными помощниками и сотрудниками московских государей. Но бывшие
удельные князья, пришедшие на службу к московскому государю и ставшие к нему
в отношении бояр, в  большинстве сохранили  за собой  свои удельные земли на
частном  праве,  как  боярские  вотчины.   Перестав  быть   самостоятельными
владельцами    своих    уделов,    они    оставались    в    них    простыми
вотчинниками-землевладельцами,   сохраняя   иногда   в  управлении   землями
некоторые  черты своей прежней правительственной  власти. Таким образом,  их
положение  в  их  вотчинах  переменилось  очень мало: они  остались в тех же
суверенных  отношениях  к населению своих  вотчин,  сохраняли  свои  прежние
понятия  и  привычки.  Делаясь боярами,  эти княжата приносили  в  Москву не
боярские   мысли   и  чувства;   делаясь  из  самостоятельных  людей  людьми
подчиненными,  они, понятно, не  могли питать хорош их  чувств к московскому
князю,  лишившему  их самостоятельности.  Они  не довольствуются  положением
прежних бояр при князе, а стараются достигнуть  новых прав,  воспользоваться
всеми выгодами своего нового положения. Помня свое  происхождение, зная, что
они  --  потомки прежних  правителей  русской земли,  они  смотрят на себя и
теперь,  как на "хозяев" русской земли, с той только разницей, что предки их
правили русской землей  поодиночке,  по  частям, а они,  собравшись  в одном
месте,  около  московского  князя, должны  править  все вместе всей  землей.
Основываясь   на  этом   представлении,  они  склонны  требовать  участия  в
управлении  страной, требуют, чтобы князья московские советовались с ними  о
всех делах, грозя, в противном случае, отъездом. Но служилые князья не могли
отъехать, как отъезжали  бояре удельных князей, т.е. не  могли переехать  на
службу  от одного удельного князя к другому;  теперь уделов не было и  можно
было отъехать только в Литву или к  немцам  под иноверную власть, но и  то и
другое считалось изменой  русскому государству. В конце концов, их положение
определялось так;  допуская  местничество,  московские князья не  спорили до
поры до времени против права совета, но старались  прекратить отъезд; вместе
с тем  самый ход  исторических  событий все более и более мешал  отъезду,  а
право  совета иногда не осуществлялось. С царствования Ивана  III, именно со
времени  его  брака  с Софьей Фоминишной, которую  не  любили  бояре  за  ее
властолюбивые стремления,  начинают  раздаваться жалобы со стороны бояр, что
государь  их не  слушает.  Время Василия III  было еще  хуже для бояр в этом
отношении,   еще  более   увеличивалось  их  неудовольствие  против   князя.
Выразителем боярского настроения  может служить Берсень-Беклемишев, типичный
представитель боярства начала XVI в., человек очень умный, очень начитанный.
Он  часто ходил к Максиму Греку  и беседовал с  ним о положении дел на Руси,
причем высказывал откровенно свои взгляды. Он говорил, что  все переменилось
на  Руси, как  "пришла  Софья",  что она переставила  все порядки,  и потому
государству стоять недолго;
     князь московский не любит, как  бывало прежде, советоваться с боярами и
решает дела "сам третей у постели", т.е. в своем домашнем совете, состоявшем
из двух неродовитых людей. Эти речи Беклемишева были обнаружены  следствием,
и за них ему отрезали язык.
     Так,  в  начале  XVI  в. стали друг  против друга  государь,  шедший  к
полновластию,   и   боярство,  которое   приняло   вид  замкнутой  и   точно
расположенной по  степеням родовитости аристократии. Великий князь двигался,
куда   вела   его  история;  боярский  класс  действовал  во   имя  отживших
политических форм и старался  как бы остановить историю. В этом историческом
процессе  столкнулись,  таким  образом,  две  силы,  далеко  не  равные.  За
московского   государя   стоят   симпатии   всего  населения,   весь   склад
государственной  жизни, как она  тогда  слагалась;  а  боярство, не имея  ни
союзников,   ни   влияния   в   стране,   представляло    собой    замкнутый
аристократический   круг,   опиравшийся   при   своем  высоком  служебном  и
общественном  положении  лишь  на одни  родословные предания  и  не  имевший
реальных сил отстоять свое положение  и свои притязания. Однако, несмотря на
неравенство сил,  факт борьбы московского  боярства  с государем несомненен.
Жалобы  со  стороны  бояр  начались  с Ивана III,  при  Василии  раздавались
сильнее,  и  при обоих  этих  князьях мы  видим  опалы  и казни  бояр;  но с
особенной  силой эта  борьба разыгралась  при Иване  Грозном,  когда в крови
погибла добрая половина бояр.
     Москва   --  третий  Рим.   Такова   фактическая  сторона   превращения
Московского удела  в национальное  великорусское государство. Была и идейная
сторона  в  этом  быстром  историческом движении.  Простое  накопление сил и
средств путем  безразборчивых "примыслов"  характеризует московскую политику
до  конца  XIV  в., с этого же времени в усилении Москвы заметно  становятся
мотивы высшего  порядка.  Толчком к  такому  перелому  послужила  знаменитая
Куликовская  битва.  Подготовленный исподволь  разрыв  с Ордой поставил Русь
перед  опасностью  всеобщего  разорения.  Рязань  думала  отвратить  разгром
покорностью, Москва приготовилась к защите, остальные "великие  княжества" и
"господин  Великий Новгород" выжидали. Под "высокою рукою"  Дмитрия Донского
собрались  только  его  служебные  князья  да удельная  мелкота  с  выезжими
литовскими князьями.  Со своей ратью Дмитрий  по стратегическим соображениям
--  чтобы  не дать соединиться татарам с  Литвой -- выдвинулся  не только за
пределы  своих земель, но и  за пределы русской  оседлости вообще, в  "дикое
поле", и встретил  татар на верховьях Дона,  в местности, носившей  название
Куликова  поля.  Битва,  принятая  русскими  в  дурных условиях, окончилась,
однако, их победой.  Татары и  литва ушли, и таким  образом Донской заслонил
собой и спас не только Москву, но и всю Русь.  И вся Русь почувствовала, кто
именно оказался ее спасителем.  Только московский князь имел  силу и желание
стать за общенародное  дело  в то время, когда Новгород  и прочие  княжества
притаились  в  ожидании  беды.  С  этих  пор Дмитрий  из  князя  московского
превратился   в  "царя  Русского",  как   стали  называть  его  в  тогдашних
литературных  произведениях,   а  его   княжество  выросло  в   национальное
государство Московское. "Оно родилось на  Куликовом поле, а не в скопидомном
сундуке Ивана Калиты",  -- метко  и красиво сказал  о нем  В. О. Ключевский.
Древнерусская  письменность в XV в. отметила  нам и эту перемену в фактах, и
перелом в народном сознании. Многочисленные редакции  повестей о Куликовской
битве  представляют  ее,  как  национальный  подвиг  ("Сказание  о  Мамаевом
побоище",  "Повесть"  о нем,  "Слово о  Задонщине"). "Слово о житии Димитрия
Донского" проникнуто национальным сознанием; церковные проповеди конца XIV и
начала XV  вв. на московских князей указывают как на национальных государей.
Мало  того,   что  народность  сознала  свое  единство,   она  вскоре  затем
почувствовала  свою  силу,  оценила,  быть  может,   даже  выше  меры   свои
политические успехи и  стала смотреть на себя, как на Богом избранный народ,
"новый Израиль",  которому суждено играть  первенствующую  роль среди других
православных  народов и  в этом отношении занять  место отживающей, теснимой
турками,  подчинившейся  папам (на  Флорентийском  соборе)  Византии.  Такие
тенденции начинают  проглядывать  в письменности того  времени, в  рассказах
(Серапиона)  о Флорентийском  соборе,  в  повествовании о пребывании на Руси
апостола Андрея  Первозванного, в легенде о происхождении московских  князей
от Пруса, брата императора Августа, в преданиях о передаче на Русь из Греции
"белаго клобука", который носили новгородские архиепископы, Мономахова венца
и  прочих  "царских  утварей"  и  других  святынь,  увозимых из  Византии  и
обретаемых на Руси.
     Все  эти сказания  о святынях  церковных  и  о  символах  политического
главенства имели целью доказать, что политическое первенство в  православном
мире,  ранее  принадлежавшее старому  Риму  и "Риму  новому"  (Roma nova  --
Византия), Божьим  смотрением перешло  на  Русь,  в Москву, которая и  стала
"третьим  Римом".  В  то  время, когда  турки  уничтожили  все  православные
монархии  Востока  и  пленили  все  патриархаты,  Москва  сбрасывала с  себя
ордынское  иго  и объединяла Русь  в сильное  государство.  Ей  принадлежала
теперь  забота хранить и поддерживать  православие  и  у  себя,  и  на  всем
Востоке. Московский  князь становится теперь главой всего православного мира
-- "царем православия".  Псковский  монах ("старец") Филофей первый высказал
ясно  эту  мысль  о  всемирном значении  Москвы и ее "царства"  в послании к
великому князю Василию:
     "Блюди  и  внемли,  благочестивый  царю, яко  вся  христианская царства
снидошася  в твое едино, яко  два Рима  падоша, а  третий (Москва)  стоит, а
четвертому не быта".
     Эта пышная литературно-политическая  фикция  в  XVI  в. овладела  умами
московских патриотов,  стала  предметом  национального верования и  освещала
москвичам высокие, мировые задачи их национального существования. Как идеал,
она  стала руководить  московской политикой  и привела  московскую власть  к
решимости сделать Московское княжество "царством" через официальное усвоение
московскому князю титула "цезаря" -- "царя" (1547). Немного позднее (1589) и
московский митрополит получил  высший  церковный  титул  патриарха, и  таким
образом московская  церковь стала на ту же высоту, как и старейшие восточные
церкви.
     Наблюдая развитие  национального сознания и  рост  народной гордости  в
московском  обществе,  некоторые  историки  (Милюков)  склонны  думать,  что
литературные формы,  в каких  выразилось  умственное возбуждение  москвичей,
составляют  плод литературного  заимствования  от  Византии через посредство
балканских славян, а самая конструкция московских политических теорий не что
иное,  как  перенесение на  Москву национально-политических стремлений южных
славян, совершенное юго-славянскими выходцами в Москву.  Глубже и правильнее
взгляд  И.  Н.  Жданова,  хорошо изучившего  состав  патриотических сказаний
Московской Руси. "Содержание сказаний, -- говорит он, -- объясняется  кругом
тех историко-политических представлений,  которые  стали обращаться в  нашей
литературе    после   Флорентийской    унии   и   особенно   после   падения
Константинополя.  Какое же значение имели все  эти памятники старомосковской
публицистики, в  которых повторялось на разные лады, что истинное благоверие
удержалось  только в Москве, что Москва -- третий Рим, а московский князь --
наследник власти римских  императоров  и  т. п.? В  этой  публицистике нужно
различать ее живой исторический  смысл  и  условную  литературную  оболочку.
Смыс