убит да  ранено 35
человек. И то благодарю Бога, что от трех тысяч  голов  столько побито, а то
все  целы, потому, что побежали; а сами плачют, что так грех учинился!.. А с
кем бой был, и тех немец всего было  две тысячи; наших и больше было, да так
грех пришел.  А о Матвее не тужи: будет здоров, вперед ему к чести! Радуйся,
что  люди целы,  а  Матвей  будет  по-прежнему". Царь  сочувствует  храброму
Шереметеву и  радуется, что целы благодаря бегству его  "издрогавшие"  люди.
Позор поражения он  готов объяснить "грехом" и не только не  держит гнева на
виновных,  но  душевно   жалеет  их.  Ту  же  степень  внимания,  только  не
сочувственного, царь  уделяет  и  подвигам  помянутого Саввинского  казначея
Никиты,  который  стрелецкого десятника,  поставленного  в  монастыре, зашиб
посохом в голову, а оружие, седла и зипуны стрелецкие велел выметать вон  за
двор. Царь составил Никите  послание (вместо простой  приказной грамоты) "От
царя  и   великого  князя  Алексея  Михайловича  всея  Руси   врагу   Божию,
богоненавистцу и христопродавцу и разорителю чюдотворцова дома (т.е. Саввина
монастыря) и единомысленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и
злому   пронырливому  злодею  казначею  Никите".  В  этом  послании  Алексей
Михайлович спрашивал Никиту: "Кто тебя, сиротину;
     спрашивал над домом чюдотворцовым да и надо мною, грешным, властвовать?
кто тебе сию власть мимо архимандрита дал, что тебе без его ведома стрельцов
и мужиков моих Михайловских бить?" Так как Никита счел себе  бесчестием, что
стрельцы расположились у его кельи,  то  царь обвинил  монаха в  сатанинской
гордости и восклицал:  "Дорого добре,  что у  тебя,  скота,  стрельцы стоят!
лучше  тебя и  честнее  тебя  и  у  митрополитов  стоят стрельцы  по  нашему
указу!...  дороги ль мы пред Богом с  тобою и дороги ль наши высокосердечныя
мысли, доколе отвращаемся, доколе не  всею душою  и не всем сердцем заповеди
Его творим?!"  За самоуправство царь налагал на монаха позорное наказание: с
цепью  на шее и в кандалах Никиту стрельцы должны были снести  в  его  келью
после  того,  как  ему  "пред  всем собором" прочтут  царскую  грамоту. А за
"роптание спесивое"  царь  грозил монаху  жаловаться  на  нею  чудотворцу  и
просить суда и обороны пред Богом.
     Так живо  и сильно, доходя до слез и до "мглы" душевной, переживал царь
Алексей  Михайлович  все  то, что  забирало  его  за  сердце.  И  не  только
исключительные  события его  личной  и государственной  жизни,  но  и  самые
обыкновенные   частности    повседневного    быта   легко   поднимали    его
впечатлительность,  доводя ее порою до восторга, до гнева, до живой жалости.
Среди  серьезных  писем  к  Аф.  Ив.  Матюшкину  есть  одно  --  все  сплошь
посвященное двум молодым соколам и  их пробе  на охоте. Алексей Михайлович с
восторгом описывает, как он "отведывал" этих "дикомытов" и как один из них и
"безмерно  каково  хорошо  летел" и  "милостию  Божией и твоими  (Матюшкина)
молитвами и счастием" отлично "заразил" утку: "Как ее мякнет по шее, так она
десятью перекинулась" (т.е. десять раз перевернулась при падении)! В деловой
переписке  с  Матюшкиным  царь  не  упускает  сообщать  ему  и такую  малую,
например, новость: "Да на нашем стану в селе  Таинском новый сокольник Мишка
Семенов  сидел  у огня  да,  вздремав, упал в огонь, и ево из огня вытащили,
немного не сгорел, а  как  в  огонь упал,  и того он не  слыхал".  Во  время
морового поветрия 1654--1655 гг. царь уезжал от своей семьи на войну и очень
беспокоился о  своих родных. "Да для Христа, государыни мои, оберегайтесь от
заморнова ото всякой вещи, - писал он своим сестрам, -- не презрите прошения
нашего!" Но  в то самое время, когда война и мор, казалось,  сполна занимали
ум Алексея Михайловича и он своим близким с тоскою в письмах "от мору  велел
опасатца",  он не удержался, чтобы не описать им  поразившее его в Смоленске
весеннее половодье. "Да буди нам ведомо, -- пишет он, - на Днепре был мост 7
сажен  над  водою; и  на Фоминой  неделе прибыло столько, что  уже  с  мосту
черпают воду; а чаю, и поиметь (мост)"... Рассказывают,  будто бы  однажды в
докладе царю из кормового дворца было указано, что квасы, которые там варили
на  царский обиход, не удались: один  сорт кваса вышел  так плох,  что разве
только стрельцам споить. Алексей Михайлович обиделся за своих стрельцов и на
докладе раздраженно указал докладчику:
     "Сам выпей!"
     Мудрено ли, что такой живой и  восприимчивый человек, как царь Алексей,
мог быть очень вспыльчив и подвижен на  гнев. Несмотря на внешнее добродушие
и действительную доброту, Алексей  Михайлович по  живости духа нередко давал
волю своему неудовольствию, гневался, бранился и даже дрался. Мы видели, как
он   бранил  "сиротину"  монаха  за  его  грубые  претензии.  Почти  так  же
доставалось  от  "гораздо тихаго" царя и людям высших  чинов и более высокой
породы.  В 1658 г., недовольный князем Ив. АН. Хованским за его местническое
высокомерие  и  за ссору  с Аф. Лавр. Ординым-Нащокиным,  Алексей Михайлович
послал  сказать  ему  царский  выговор с такими,  между прочим, выражениями:
"Тебя, князя Ивана, взыскал и  выбирал за службу великий государь, а то тебя
всяк  называл  дураком,  и  тебе  своею   службою  возноситься  не  надобно;
...великий  государь велел  тебе  сказать  имянно, что за  непослушание и за
Афанасия (Ордина-Нащокина) тебе и всему роду твоему быть разорену". В другой
раз (1660 г.), сообщая Матюшкину о поражении этого своего "избранника" князя
Хованского-Тараруя, царь  виною поражения выставлял "ево беспутную дерзость"
и с  горем признавался,  что из-за  военных тревог сам он "не  ходил на поле
тешиться июня с 15 числа июля  по  5  число, и птичей промысл  поизмешался".
Несмотря,  однако,  на беспутную  дерзость  и  "дурость"  князя  Хованского,
Алексей Михайлович продолжал его держать у дел до самой своей кончины:
     вероятно,  "тараруй" (т.е.  болтун)  и "дурак" обладал и положительными
деловыми качествами. (Надобно вспомнить, что в ужасные дни стрелецкого бунта
1682 г.  правительство  решилось  поставить  именно  этого тараруя во  главе
Стрелецкого приказа). Еще крепче, чем Хованскому, писал однажды царь Алексей
Михайлович  "врагу   креста  Христова  и  новому  Ахитофелу  князь  Григорью
Ромодановскому". За малую, по-видимому, вину  (не отпустил  вовремя солдат к
воеводе С. Змееву) царь послал ему такие укоры: "Воздаст тебе Господь Бог за
твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу!... И ты дело Божие
и наше государево  потерял,  потеряет тебя самого Господь Бог!... И  сам ты,
треокаянный и бесславный ненавистник  рода  христианского --  для того,  что
людей не  послал,  -- и нам верный изменник и самого истинного сатаны  сын и
друг диаволов, впадешь в бездну преисподнюю из неяже никто не возвращался...
Вконец  ведаем, завистниче и верный наш непослушниче, как то дело ухищренным
и  злопронырливым  умыслом  учинил;  а  товарища  твоего,  дурака  и  худого
князишка, пытать велим, а страдника Климку велим повесить. Бог благословил и
предал нам, государю, править и рассуждать люди  свои на востоке и на западе
и на  юге  и на севере  правду; и мы Божии  дела  и наши государевы на  всех
странах полагаем  -- смотря по человеку, а не всех стран  дела  тебе одному,
ненавистнику, делать,  для  того: невозможно  естеству  человеческому на все
страны делать, один бес на  все страны мещется!..." Но, отругав  на этот раз
князя  Гр.  Гр.  Ромодановского,  царь в другое  время шлет  ему  милостивое
"повеление" в виде виршей:
     "Рабе Божий! дерзай о имени Божии
     И уповай всем сердцем: подаст Бог победу!
     И любовь и совет великой имеей с Брюховецким.
     А себя и людей Божиих и наших береги крепко" и т. д.
     Стало  быть, и  Ромодановский,  как  Хованский, не  всегда казался царю
достойным хулы и  гнева.  Вспыльчивый и бранчливый, Алексей Михайлович  был,
как видим, в  своем гневе непостоянен  и отходчив, легко и искренно переходя
от  брани к ласке. Даже  тогда, когда раздражение государя достигало высшего
предела,  оно скоро сменялось раскаянием и  желанием мира  и покоя.  В одном
заседании Боярской думы, вспыхнув от бестактной выходки своего тестя боярина
И. Д. Милославского, царь  изругал его, побил и пинками вытолкал из комнаты.
Гнев царя принял такой крутой оборот, конечно, потому, что Милославского  по
его свойствам и вообще  нельзя  было уважать. Однако добрые отношения  между
тестем  и зятем  от того  не испортились: оба  они легко забыли происшедшее.
Серьезнее был случай со старым  придворным человеком, родственником царя  по
матери, Родионом  Матвеевичем Стрешневым, о  котором  Алексей Михайлович был
высокого мнения. Старик отказался, по старости, оттого, чтобы вместе с царем
"отворить"  себе  кровь.  Алексей  Михайлович  вспылил,   потому  что  отказ
представился ему  высокоумием и гордостью, -- и ударил Стрешнева. А потом он
не знал, как задобрить и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал
ему богатые подарки.
     Но не  только тем,  что царь  легко прощал и мирился, доказывается  его
душевная  доброта.  Общий  голос  современников  называет  его очень  добрым
человеком. Царь любил благотворить. В ею дворце, в особых палатах, на полном
царском   иждивении   жили   так   называемые  "верховые   (т.е.  дворцовые)
богомольцы",  "верховые  нищие"  и  "юродивые".  "Богомольцы   были  древние
старики, почитаемые за старость и житейский опыт, за благочестие и мудрость.
Царь в зимние вечера слушал их рассказы про старое время о том, что было "за
тридцать и за сорок  лет и больши". Он  покоил их  старость так же, как чтил
безумие,  Христа  ради,  юродивых, делавшее  их  неумытными  и  бесстрашными
обличителями и пророками в глазах всего общества тою  времени. Один из таких
юродивых, именно, Василий Босой, или "Уродивый", играл большую роль при царе
Алексее  как  его  советник  и наставник.  О "брате  нашем Василии"  не  раз
встречаются почитательные упоминания в  царской переписке.  Опекая  подобный
люд при жизни, царь устраивал "богомольцам" и "нищим" торжественные похороны
после  их кончины и в их  память  учреждал "кормы"  и раздавал милостыню  по
церквам  и тюрьмам. Такая  же милостыня шла от царя и по большим праздникам;
иногда он сам обходил тюрьмы, раздавая  подаяние "несчастным". В особенности
перед "великим" или "светлым" днем Св. Пасхи, на "страшной"  неделе, посещал
царь  тюрьмы  и богадельни, оделял милостыней и нередко освобождал  тюремных
"сидельцев", выкупал  неоплатных должников,  помогал  неимущим и больным.  В
обычные для  той  эпохи  рутинные  формы  "подачи" и  "корма" нищим  Алексей
Михайлович умел внести сознательную стихию любви к добру и людям.
     Не одна нищета и физические страдания трогали царя Алексея Михайловича.
Всякое горе,  всякая беда находили в его  душе отклик и  сочувствие. Он  был
способен и  склонен к  самым теплым и  деликатным дружеским утешениям, лучше
всего рисующим его  глубокую душевную доброту. В этом отношении замечательны
его  знаменитые  письма  к  двум  огорченным  отцам: князю  Никите Ивановичу
Одоевскому и Афанасию  Лаврентьевичу Ордину-Нащокину  об  их сыновьях. У кн.
Одоевского умер внезапно его  "первенец",  взрослый  сын князь  Михаил  в то
время, когда его отец был в Казани. Царь Алексей сам особым письмом известил
отца о горькой  потере. Он начал письмо похвалами почившему,  причем выразил
эти похвалы косвенно -- в виде рассказа о том, как чинно и хорошо обходились
князь Михаил и его младший брат князь Федор с ним, государем, когда государь
был у них в селе Вешнякове. Затем царь описал легкую и благочестивую кончину
князя Михаила: после  причастия он "как есть  уснул; отнюдь рыдания не было,
ни  терзания". Светлые тоны описания здесь  взяты были, разумеется, нарочно,
чтобы  смягчить  первую  печаль  отца.  А  потом  следовали слова  утешения,
пространные, порой  прямо нежные слова.  В основе их  положена та мысль, что
светлая кончина человека без страданий, "в добродетели и в  покаянии добре",
есть   милость   Господня,  которой  следует  радоваться  даже  и  в  минуты
естественного горя.  "Радуйся и веселися,  что  Бог совсем  свершил, изволил
взять с милостию своею; и ты принимай с радостию сию печаль,  а не в кручину
себе и не в оскорбление". "Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, -- и
прослезиться надобно,  да  в  меру,  чтоб Бога  наипаче не  прогневать!"  Не
довольствуясь  словесным  утешением, Алексей  Михайлович  пришел  на  помощь
Одоевским  и  самым делом: принял на себя и похороны. "На все погребальные л
послал,  -- пишет он,  --  сколько  Бог  изволил, потому  что впрямь узнал и
проведал про вас, что опричь Бога на небе-си, а на  земли  опричь меня, ни у
ково  у  вас нет"  [*  Это место письма имеет, по-видимому, какой-то  особый
смысл.  Семья  этих  князей  Одоевских  далеко  не  была  бедна.].  В  конце
утешительного  послания  царь своеручно  прописал последние ласковые  слова:
"Князь Никита Иванович! не  оскорбляйся, токмо  уповай на Бога и на нас будь
надежен!"
     Горе А. Л. Ордина-Нащокина, по  мнению Алексея Михайловича, было горше,
чем утрата кн. Н. И.  Одоевского. По словам царя, "тебе, думному  дворянину,
больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды  на свете не бывает!"
У Ордина-Нащокина  убежал  за  границу сын,  по имени  Воин, и  убежал,  как
изменник,  во  время служебной  поездки с казенными  деньгами,  "со  многими
указами о делах и с  ведомостями". На  просьбу пораженного отца об  отставке
царь послал ему  "от  нас,  великаго государя, милостивое слово".  Это слово
было не только милостиво, но и трогательно. После многих похвальных эпитетов
"христолюбцу  и миролюбцу, нищелюбцу  и трудолюбцу"  Афанасию  Лаврентьевичу
царь тепло  говорит  о своем  сочувствии  не только ему, Афанасию, но и  его
супруге в "их великой скорби и туге". Об отставке своего "добраго ходатая  и
желателя"  он не хочет  и слышать,  потому  что не считает отца  виновным  в
измене  сына.  Царь и сам доверял  изменнику, как  доверял ему  отец: "Будет
тебе,  верному  рабу  Христову  и  нашему, сына  твоего  дурость  ставить  в
ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великаго  государя,
тайно был, и не по одно время, и  о многих делах с ним к тебе приказывали, а
такова простоумышленнаго яда под  языком его не видали!" Царь даже  пытается
утешить  отца  надеждой  на  возвращение  не  изменившего  якобы,  а  только
увлекшегося юноши. "Атому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой
сплутал: знатно  то,  что с малодушия то  учинил. Он человек  молодой, хощет
создания  Владычня и  творения руку Его видеть на  сем свете; якоже и  птица
летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает:
     так и сын  ваш  вспомянет гнездо  свое телесное,  наипаче  же  душевное
привязание  от Святого Духа во святой купели,  и к  вам вскоре возвратится!"
Какая  доброта и  какой такт диктовали  эти золотые слова  утешения в  беде,
больше  которой  "на  свете  не  бывает!"  И царь оказался  прав:  Афанасьев
"сынишка Войка" скоро вернулся из дальних стран во Псков, а оттуда в Москву,
и  Алексей Михайлович имел  утешение написать Аф. Л. Ордину-Нащокину, что за
его  верную и радетельную службу он пожаловал сына  его,  вины отдал,  велел
свои  очи видеть  и  написать по  московскому списку с отпуском  на  житье в
отцовские деревни.
     Живая, впечатлительная,  чуткая и  добрая  натура  Алексея  Михайловича
делала его очень способным  к добродушному веселью  и смеху.  Склонностью  к
юмору он напоминает своего гениального сына Петра; оба они любили пошутить и
словом и делом. Среди писем к Матюшкину есть одно,  написанное "тарабарски",
нелегким  для чтения  шрифтом  и сочиненное  только затем,  чтобы подразнить
Матюшкина шутливым замечанием, что когда  его нет, то  некому царя покормить
плохим хлебом "с закалою". "А потом буди здрав", -- милостиво заключает царь
свой  намек на какую-то кулинарную оплошность  его любимца. Другое  письмо к
Матюшкину все сплошь игриво.  Царь пишет  из "подхода" и начинает поручением
устроить маленький  обман его сестер-царевен: "Нарядись в ездовое (дорожное)
платье  да съезди  к  сестрам,  будто  бы  от  меня приехал,  да  спрошай  о
здоровьи". Матюшкину,  стало  быть, приказано  просто лгать царевнам, что он
лично прибыл в Москву  из того подмосковного "потешного" села, где тогда жил
государь. Вслед за  этим  поручением царь  Алексей сообщает Матюшкину:  "Тем
утешаюся, что столников  беспрестани  купаю ежеутрь в пруде... за то: кто не
поспеет к моему  смотру,  так того  и  купаю!" Очевидно,  эта утеха не  была
жестокой, так как стольники на нее видимо напрашивались сами. Государь после
купанья  в  отличие  звал их  к  своему столу:  "У меня купальщики  те  ядят
вдоволь,  -- продолжает  царь Алексей, -- а  иные говорят:  мы де нароком не
поспеем,  так  де и  нас  выкупают да и за  стол посадят. Многие  нароком не
поспевают".  Так тешился  "гораздо  тихий"  царь,  как  бы  преобразуя  этим
невинным  купаньем стольников  жестокие  издевательства его  сына Петра  над
вольными и невольными собутыльниками. Само собой приходит на  ум и сравнение
известной  "книги, глаголемой  Урядник сокольничья пути" царя  Алексея  с не
менее   известными   церемониалами  "всешутейшего  собора"  Петра  Великого.
Насколько "потеха" отца  благороднее "шутовства"  сына,  и  насколько острый
цинизм  последнего  ниже  целомудренной  шутки  Алексея   Михайловича!  Свой
шутливый   охотничий  обряд,  "чин"  производства   рядового   сокольника  в
начальные,  царь  Алексей  обставил  нехитрыми  символическими  действиями и
тарабарскими формулами, которые по наивности и простоте  немногого стоят, но
в основе которых лежит молодой и здоровый охотничий энтузиазм и трогательная
любовь к красоте причьей природы.  Тогда как  у царя Петра служение Бахусу и
Ивашке  Хмельницкому приобретало характер культа,  в "Уряднике" царя Алексея
"пьянство" сокольника было  показано в числе  вин,  за которые  "безо всякие
пощады быть сосланы на Лену". Разработав свой "потешный" чин производства  в
сокольники и отдав в нем дань своему веселью, царь Алексей своеручно написал
на нем характерную оговорку: "Правды же и  суда и милостивыя любви и ратного
строя николиже позабывайте: делу время и  потехе час!" Уменье соединять дело
и потеху  заметно  у  царя  Алексея и  в том отношении, что он охотно вводил
шутку в деловую сферу. В его переписке не раз встречаем юмор там, где его не
ждем.  Так,  сообщая  в  1655  г.  своему  любимцу  "верному  и  избранному"
стрелецкому  голове  А.  С.  Матвееву разного  рода деловые  вести,  Алексей
Михайлович,  между  прочим,  пишет: "Посланник  приходил от шведскаго  Карла
короля, думный человек, а имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и  купить его, то
дорого дать что полтина, хотя думный человек; мы, великий государь, в десять
лет впервые видим такого глупца посланника!" Насмешливо отозвавшись вообще о
ходах шведской дипломатии, царь продолжает: "Тако нам, великому государю, то
честь, что король прислал обвестить посланника, а и думнаго человека. Хотя и
глуп, да что же  делать? така нам честь!" В 1656 г. в очень серьезном письме
сестрам из Кокенгаузена царь сообщал им подробности счастливого взятия этого
крепкого  города  и  не удержался от шутливо-образного  выражения: "А крепок
безмерно: ров глубокой - меншей брат нашему Кремлевскому рву; а крепостию --
сын Смоленску  граду:  ей, чрез  меру крепок!" Частная, неделовая  переписка
Алексея Михайловича изобилует такого рода шутками  и замечаниями.  В них нет
особого  остроумия и меткости, но  много веселого благодушия  и  наклонности
посмеяться.
     Такова была природа царя Алексея Михайловича, впечатлительная и чуткая,
живая и мягкая, общительная и веселая. Эти богатые свойства были в духе того
времени обработаны  воспитанием.  Алексея  Михайловича  приуч