акта  делают  уже  выводы:
христианство  на Руси  столь же древне, как  и в Византии.  В этом  смысле и
высказался Иван Грозный, когда сказал Поссевину: "Мы веруем не  в  греческую
веру, а в истинную христианскую, принесенную Андреем Первозванным". Затем мы
находим  любопытное сказание о  белом клобуке, который сначала  был  в Риме,
потом был перенесен в Константинополь, а оттуда в Москву. Это странствование
клобука, конечно,  чисто  апокрифическое, имело целью доказать,  что высокий
иерархический сан должен  с  Востока перейти  в  Россию.  Далее  сохранилось
сказание об иконе Тихвинской Божьей Матери, которая покинула Константинополь
и  перешла  на Русь, ибо в  Греции православие  должно было  пасть. Известно
предание  о передаче  на  Русь царских регалий,  хотя  мы  не  можем наверно
сказать, когда и  при каких обстоятельствах регалии появились. Итак, русские
люди  думали, что  Московское государство есть  единственное, которое  может
хранить заветы  старины. Так работала мысль наших книжников. Они чувствовали
себя в религиозном отношении выше греков, но факты не соответствовали такому
убеждению. На  Руси не  было еще  ни царя, ни патриарха. Русская церковь  не
считалась   первой   православной   церковью   и   даже   не    пользовалась
независимостью.  Следовательно,  мысль  витала  выше  фактов, опережала  их.
Теперь  стараются догнать  их.  Старей  Филофей  уже  называет  Василия  III
"царем".  "Вся царства  православныя  христианския  веры, -- говорит он,  --
снидошася  в  твое едино  царство: един  ты во всей  поднебесной  христианам
царь". Иван  Грозный, приняв титул царя,  осуществил часть  этой задачи.  Он
искал  признания  этого титула на востоке, и греческие  иерархи прислали ему
утвердительную  грамоту (1561).  Но  оставалась  еще неосуществленной другая
часть -- учреждение патриаршества. Относительно последнего на Москве  знали,
что  греческие   иерархи  отнесутся  несочувственно  к  стремлению  русского
духовенства  получить  полную   самостоятельность.  До  сих  пор   некоторая
зависимость  русской  церкви  от греков выразилась в платоническом уважении,
которое   выказывали  московские  митрополиты   восточным  патриархам,  и  в
различных  им  пособиях;  восточные  иерархи придавали этому  факту  большое
значение,  полагая,  что  русская  церковь  подчинена  восточной. С падением
Константинополя московский митрополит стал  средствами богаче и властью выше
всех восточных  патриархов. На востоке  же жизнь была стеснена, материальные
средства сильно  оскудели,  и вот  восточные  патриархи стали  считать  себя
вправе  обращаться  в  Москву,  как  в  город,  подчиненный  им  в церковном
отношении, за  пособиями. Начинаются  частые поездки в Москву за милостыней,
но  это  еще больше  возвысило  московского  митрополита  в глазах  русского
общества.  Стали  полагать,   что  главный  вселенский   константинопольский
патриарх должен быть заменен московским  вселенским патриархом. Греческие же
патриархи держались, разумеется, того мнения, что сан этот может быть только
у них, ибо составляет  исконную их принадлежность.  Несмотря на  это, Москва
пожелала иметь у себя патриарха и  для осуществления своего желания  избрала
практический путь; она принялась за это в правление  Бориса  Годунова. Летом
1586  г.  приехал в Москву  антиохийский  патриарх Иоаким. Ему дали  знать о
желании  царя  Федора учредить  в Москве  патриарший престол. Иоаким отвечал
уклончиво,  однако  взялся  пропагандировать эту мысль на  востоке.  Русский
подьячий  Огарков  отправлен  был вслед за  Иоакимом, чтобы  наблюдать,  как
пойдет это  дело; но он  привез неутешительные вести. Так прошло два года  в
неопределенном  положении.  Вдруг  летом 1588 г.  разнеслась  весть,  что  в
Смоленск  приехал старший из патриархов,  цареградский Иеремия. В Москве все
были взволнованы, делались различные предположения, зачем и с какой стати он
приехал. Пристав, отправленный  встречать и провожать патриарха  до  Москвы,
получил  наказ разведать, "есть ли  с ним  от  всех патриархов  с  соборного
приговора к государю  приказ".  По приезде в  Москву  Иеремия был помещен на
дворе  рязанского владыки. К  нему  приставили  таких  людей,  которые  были
"покрепче", причем  им было приказано  не допускать  к  патриарху  никого из
иностранцев. Вообще его держали, как в  тюрьме.  Разговоры велись с  ним  по
преимуществу такие,  которые клонились к учреждению  патриаршества. Иеремии,
наконец,  предложили  перенести  свое  патриаршество  из  Константинополя  в
Москву. Он  согласился. Того только и ждали. Но сам  Иеремия был неудобен; в
Москве это  понимали хорошо. Это значило бы допустить новогреческие ереси  в
русскую  церковь.  Поэтому  говорили,   что  на  Москве  Иеремии  оставаться
неудобно, так как там есть уже свой  митрополит Иов. Вместо столичной Москвы
Иеремии предложили  поселиться во  Владимире,  юроде,  не  имевшем  никакого
политического  значения. Греки  поняли это так, что москвитяне их  обманули,
что они вовсе не хотели иметь своим патриархом Иеремию, и Иеремия  отказался
от  Владимира. Однако вопрос  принципиально  был решен: если  Иеремия сам не
хочет быть  патриархом,  то должен вместо себя поставить другого. Но  теперь
уже, конечно, не могло быть и речи  о том, чтобы перенести патриаршество  во
Владимир, так  что Иеремия  поставил Иова  на московское  и  на владимирское
патриаршество.  Иеремия знал,  что  его согласие на поставление  Иова  будет
встречено   несочувственно  на  востоке.   Действительно,  там  известие  об
учреждении  на  Москве нового патриаршества  было принято холодно.  Там были
уверены,  что Иеремию  обманули,  и не хотели санкционировать  совершившийся
факт. Но противиться  долго было нельзя, ибо  Москва была сильна и, в случае
отказа,  могла  отказать в  пособиях. И вот  состоялся  собор,  где,  хотя и
согласились  признать  вновь  учрежденное   патриаршество   на  Москве,   но
московский патриарх  должен был занимать  младшее место. В Москве на  первый
раз  были довольны  и  этим. С этого  времени русская  церковь стала  вполне
независимой; Русь стала царством, а Москва  сделалась патриаршим городом,  и
этот последний шаг к патриаршеству был плодом дипломатического умения Бориса
Годунова,  который  в  то время  руководил  всей  деятельностью  московского
правительства и прямо гордился этим успехом.
     Что касается  до личных свойств Бориса,  то они способны были подкупить
многих в  его  пользу.  От  природы  одаренный  редким  умом,  способный  на
хитрость, Борис  рос при опальчивом и капризном Грозном и в придворной среде
того  времени, в  высшей  степени, конечно, усвоил привычку сдерживать себя,
управлять  собой;  он  являлся  всегда  со  светлым,  приветливым  и  мягким
обращением, лаже  на  высоте  власти  никогда  не  давал  чувствовать своего
могущества.  Обычаи  опричнины, где безнравственность доходила до  последних
пределов цинизма и  людская жизнь ценилась очень дешево, ни во что, не могли
не  отразиться  на  Борисе, но отразились  слабее,  чем  можно было ожидать.
Правда,  Борис легко смотрел на жизнь и свободу с нашей  точки зрения, но  в
XVI в.  одинаковой  жестокостью отличались  и  темная  Русь при  Иване IV, и
просвещенная политика Екатерины Медичи, и благочестивые  экстазы Филиппа II.
По  мерке  того времени, Борис был очень гуманной  личностью, даже в  минуты
самой жаркой его борьбы с боярством:  "лишней крови" он никогда не проливал,
лишних  жестокостей  не  делал  и  сосланных  врагов  приказывал  держать  в
достатке, "не обижая". Не отступая перед ссылкой, пострижением и  казнью, не
отступал он в  последние свои годы и перед доносами, поощрял их; но эти годы
были, как увидим,  ужасным  временем в  жизни  Бориса, когда ему приходилось
бороться на жизнь и смерть. Не будучи безнравственнее своих  современников в
сфере  политики,  Борис остался  нравственным человеком и  в частной  жизни.
Сохранились предания, что  он был хороший семьянин и очень нежный отец.  Как
личность, он был способен на высокие движения: можно назвать самоотверженным
его поступок, когда  он во  время ссоры Грозного  с его  сыном Иваном закрыл
собой  Ивана от  ударов  отца. Благотворительность и "нищелюбие"  стали всем
известными свойствами Бориса.  Близость  к образованному  Ивану развила  и в
Борисе  вкус  к  образованности, а  его ясный ум  определенно  подсказал ему
стремление  к  общению с цивилизованным западом.  Борис  призывал на  Русь и
ласкал иностранцев, посылал русскую молодежь  за границу учиться (любопытно,
что ни один из них не вернулся назад в Россию) и своему горячо любимому сыну
дал прекрасное, потому времени, образование. Есть известия, что при Борисе в
Москве  начали распространяться  западные обычаи. Патриарх  Иов даже  терпел
упреки за то, что он  не противодействовал этим новшествам; очень горьки был
и ему эти упреки, но он
     боялся  открыто  обличать эту новизну, потому что  в самом  царе  видел
сильную ей поддержку.
     Борис в своей деятельности был преимущественно умным администратором  и
искусным дипломатом. Одаренный мягкой натурой, он не любил военного дела, по
возможности  избегал  войны  и  почти  никогда  сам  не  предводительствовал
войском.
     Такой  представляется  личность  Бориса тому,  кто,  не  предубежденный
обычными ходячими  обвинениями, про-бует собрать воедино ее отдельные черты.
Для этих обвинений мало  почвы: улики  против  Бориса слишком шатки. И  это,
конечно, чувствовал Карамзин, когда писал в своем "Вестнике Европы" (1803) о
Борисе  Годунове: "Пепел мер-твых не  имеет заступника, кроме нашей совести:
все без-молвствует  вокруг  древняго  гроба...  Что,  если мы клевещем насей
пепел,  если  несправедливо  терзаем  память человека,  веря ложным мнением,
принятым  в  летопись  бессмыслием  или  враждой?"  Но через  несколько  лет
Карамзин уже  верил этим  мнениям, и Борис стал для  него (и этим  самым для
многих)  не  человеком  "деятельным  и  советолюбивым",  но  "преступником",
возникшим  из личности рабской  до высоты  самодержца  усилиями неутомимыми,
хитростью неусыпной, коварством, происками, злодейством.
     Первый Самозванец. Первые два года своего царствования Борис, по общему
отзыву, был образцовым правителем, и страна продолжала оправляться от своего
упадка. Но  далее пошло иначе:  поднялись  на Русь и  на царя Бориса тяжелые
беды. В 1601 г. начался баснословный голод вследствие большого неурожая, так
как от постоянных дождей хлеб пророс, а потом сильными морозами его погубило
на корню. Первый год неурожая еще кое-как жили впроголодь, старым хлебом, но
когда  в следующем году  посевы погибли  в земле, тогда уже настал настоящий
голод  со всеми его ужасами.  Народ питался Бог  знает чем: травой,  сеном и
даже  трупами животных и людей;  для этого даже нарочно убивали людей. Чтобы
облегчить положение голодавших, Борис объявил даровую раздачу в Москве денег
и хлеба, но  эта  благая  по  цели  мера принесла вред:  надеясь  на даровое
пропитание, в  Москву  шли  толпы народа, даже  и такого, который  мог бы  с
грехом пополам прокормиться  дома; в Москве  царской милостыни  не хватало и
много народа умерло. К тому же и милостыню давали  недобросовестно:  те, кто
раздавал  деньги и хлеб, ухитрялись раздавать своим друзьям и родственникам,
а  народу  приходилось  оставаться голодным.  Открылись эпидемии,  и  водной
Москве, говорят, погибло народа более  127  тыс. Царь стал употреблять более
действительные меры: он велел скупать хлеб в местах,  где его было больше, и
развозить в особенно нуждавшиеся  местности, в  Москве стал  давать голодным
работу.
     Урожай 1604 г. прекратил голод,  но продолжалось другое зло. В голодные
годы толпы народа для  спасения себя от  смерти составляли  шайки и добывали
себе пропитание разбоем. Главную роль в этих шайках играли прогнанные своими
господами во время  голода холопы. Богатые люди  этим путем  избавлялись  от
лишних  нахлебников, но не давали им  отпускных грамот,  чтобы  при  удобном
случае  иметь  право  вернуть  их  обратно на  законном основании как  своих
холопов.  Борис приказывал  таким  холопам  выдавать  из  Холопьего  Приказа
отпускные, освобождавшие их  от холопства, но и это немного помогало, потому
что и в свободном  состоянии они  не могли  нигде  пристроиться. Число  этих
голодных и беглых холопов пополнялось свободными голодавшими людьми, которых
бескормица  заставляла примыкать  к  холопьим шайкам и разбойничать. Ни одна
область Руси не были свободна от разбойников. Они бродили даже около Москвы,
и против одной такой шайки Хлопка Борису пришлось выставить  крупную военную
силу, и то с трудом удалось одолеть эту толпу разбойников.
     С 1601 г. замутился  и политический  горизонт. Еще в 1600 или  1601 г.,
как  сообщает Маржерет, явился слух, что царевич Дмитрий жив.  Все  историки
более или менее согласились в том, что в деле появления  самозванца активную
роль сыграло московское  боярство, враждебное Борису. На это есть намеки и в
наших сказаниях: в одном из них прямо говорится,  что  Борис "навел  на себя
негодование  чиноначальников", что  и  "погубило доброцветущую  царства  его
красоту".  Буссов  несколько раз  повторяет, что  Лжедмитрий  был  поставлен
боярами,  что об этом  знал сам Годунов и прямо в лицо говорил это боярам. В
соединении с этими известиями получает цену и указание летописцев на то, что
Григорий Отрепьев  бывал и жил  во дворце у  Романовых и Черкасских, а также
рассказ  о  том,  что  Василий  Иванович Шуйский  впоследствии  не  обинуясь
говорил,  что  признали  самозванца  только  для  того,  чтобы избавиться от
Бориса. В  том, что самозванец  был плодом  русской интриги, убеждают нас  и
следующие  обстоятельства:  во-первых,  по  сказаниям  очевидцев,  названный
Дмитрий был великороссиянин и грамотей, бойко объяснявшийся по-русски, тогда
как  польская  цивилизация ему давалась плохо;  во-вторых,  иезуиты, которые
должны были  стоять  в  центре  интриги,  если  бы  она  была  польской,  за
Лжедмитрия  ухватились только тогда, когда он уже был готов, и, как видно из
послания папы Павла V к сандомирскому воеводе, даже в  католичество обратили
его  не иезуиты, а францисканцы,  и,  в-третьих,  наконец, польское общество
относилось с  недоверием к царскому происхождению самозванца, презрительно о
нем отзывалось, а к делу его относилось с сомнением.
     На  основании  этих данных возможно  понимать  дело  так,  что  в  лице
самозванца московское боярство еще раз  попробовало  напасть  на Бориса. При
Федоре Ивановиче, нападая открыто, оно постоянно  терпело поражения, и Борис
все усиливался и возвышался. Боярство не могло  помешать ему занять престол,
потому что, помимо популярности Бориса,  права  его на царство были в глазах
народа  серьезнее  прав  всякого  другого лица благодаря  родству  Бориса  с
угасшей  династией. С  Борисом-царем нельзя  было открыто  бороться боярству
потому, что он  был сильнее боярства;  сильнее же и выше  Бориса для  народа
была лишь династия Калиты. Свергнуть Бориса  можно было только во имя  ее. С
этой  точки  зрения  вполне  целесообразно  было  популяризировать  слух  об
убийстве Дмитрия,  совершенном Борисом, и воскресить  этого  Дмитрия.  Перед
этим боярство и не остановилось.
     О  замысле бояр, должно  быть,  Борис узнал еще в 1600 г., и в связи  с
этим, вероятно, стоят опалы Бориса. Первая опала постигла Богдана Бельского.
Он  был  сослан при  Федоре, но потом  прощен,  так  что  ему позволили было
вернуться в Москву. Около 1600 г. Борис отправил его в степь строить на реке
Сев.  Донце городок  Царев-Борисов. Бельский очень ласкал там рабочих людей,
кормил  их,  искал их расположения и показался опасным Борису. О том, за что
он именно  пострадал,  передают  различно, но  его внезапно постигла  опала,
мучения и ссылка. Вообще это дело Бельского очень темно. Несколько больше мы
знаем о деле Романовых. После Бельского пришел их черед. Романовых было пять
братьев  Никитичей:  Федор,  Александр,  Михаил,  Иван  и  Василий.  Из  них
особенной  любовью  и  популярностью  в   Москве   пользовался  красивый   и
приветливый  Федор  Никитич. Он  был первым  московским  щеголем и удальцом.
(Примеряя кому-либо платье, если хотели сказать комплимент платью  и хозяину
его, выражались,  что оно сидит, "как на Федоре  Никитиче".) В  1601  г. все
Романовы были сосланы со  своими семьями в разные места и только двое из них
(Федор и Иван) пережили свою ссылку, остальные же в ней умерли, хотя и не по
вине  Бориса. Вместе  с Романовыми были сосланы и  их  родственники:  князья
Черкасские, Сицкие, Шестуновы,  Репнины, Карповы. Летописец повествует,  что
Романовы  пострадали  из-за ложного  доноса их  человека Второго  Бартенева,
который по  уговору с Семеном Годуновым обвинил их в том, что у  них было на
Бориса "коренье". До нас дошло любопытное дело  о  ссылке  Романовых;  в нем
имеются инструкции  царя,  чтобы со ссыльными боярами обращались мягко и  не
притесняли   их.  Этот  документ  отлично  оправдывает  Бориса  от  излишних
обвинений в жестокости во время его царствования, хотя необходимо сознаться,
что при его  опалах  было много пыток, пострадало  много  людей  и развелись
доносы,  многочисленные  даже  в  сравнении  с  эпохой Грозного.  В  опалах,
следовавших за ссылкой Романовых, Борис почти  не прибегал к казни, хотя для
него  дело стояло и очень серьезно: преследуя  бояр, не пропуская  никого за
польскую  границу,  он,  очевидно,  с  тревогой искал  нитей того  заговора,
который мог его погубить призраком Дмитрия,  и не находил этих нитей. Они от
него  ускользают,  а  через  несколько  времени в Польше  является  человек,
который выдает себя за спасенного царевича Дмитрия.
     Неизвестно, кто он  был  на  самом деле,  хотя о его личности  делалось
много  разысканий  и  высказано  много  догадок.   Московское  правительство
объявило его галицким боярским сыном Гришкой Отрепьевым только в январе 1605
г. Раньше в Москве, вероятно, не знали, кем счесть и как назвать самозванца.
Достоверность этого официального показания принимали на веру все старые наши
историки,  принимал  и  С.  М.  Соловьев,  который  держался,  однако,  того
убеждения,  что  обман  самозванца  с  его  стороны  был неумышленный  и что
Отрепьев  сам верил в свое царственное  происхождение.  В  1864  г.  явилось
прекрасное   исследование    Костомарова   относительно   личности   первого
самозванца. В этом труде он доказывает, во-первых, что Лжедмитрий и Отрепьев
два разных лица, во-вторых, что названный Дмитрий не был царевичем, но верил
в  свое царское  происхождение,  и,  в-третьих,  что  самозванец  был  делом
боярских рук.  Виднейшим деятелем этой интриги он считает Богдана Бельского.
В том же 1864 году появилась  статья Бицына ("День",  1864,  No 51  и  52, и
"Русский  Архив"  1886 г.: "Правда о Лжедмитрии"). Бицын (псевдоним Павлова)
старается  доказать,  что в Москве  к самозванству  готовили именно Григория
Отрепьева, но  что  царствовал  будто бы не он: в Польше  Отрепьева заменили
каким-то  другим  неизвестным  лицом,  подставленным иезуитами. Но в  статье
Бицына есть один недостаток: в ней  нет второй  половины биографии Отрепьева
(после его  бегства  в  Литву)  и  первой  половины  биографии  неизвестного
самозванца (до его вступления в роль царевича). В 1865 г. появился  еще труд
о Лжедмитрии В. С.  Иконникова. В  своей статье "Кто был  первый Лжедмитрий"
("Киевские Университетские Известия",  февр.  1864  г.)  Иконников  берет  в
основу  своего  исследования  точку  зрения  Маржерета  и  некоторых  других
современников,  что Лжедмитрий есть истинный царевич,  спасенный  вовремя от
убийц.  Затем  является  в 1866 г. статья Добротворского  ("Вестник Западной
России"  1865--1866, кн. 6 и 7),  которому удалось найти документ, гласящий,
по его мнению,  что Лжедмитрий был не кто иной, как Отрепьев.  Документ этот
--  надпись на одной