из  книг библиотеки  Загоровского монастыря (Волынской
губернии).  В книге  "Василия  Великого  о  постничестве"  внизу  по  листам
отмечено:  "Лета  от   сотворения   мира   7110  (1602),  месяца  августа  в
четырнадцатый  день,  сию  книгу...  дал   нам,   иноку  Григорию,  царевичу
московскому с братией, с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович...
княже Острожское, воевода Киевский". Из этой надписи видно,  что  Отрепьев с
Варлаамом и Мисаилом был в Киеве и получил  эту книгу от  князя Острожского.
Часть надписи, однако, со словами  "иноку Григорию", сделана иной рукой, чем
остальная надпись. Добротворский сличал этот почерк с документом, на котором
была  подпись  Лжедмитрия,  и  почерки  ему  показались  тождественными.  Из
позднейшей  литературы  о  самозванце  упомянем:  "Исследование  о  личности
первого  Лжедмитрия", принадлежащее  г. Казанскому  и  помещенное в "Русском
Вестнике" за 1877 г. (Казанский видит в самозванце Отрепьева); затем
     Р÷Д изысканий отца Павла Пирлинга ("Rome  et Demetrius" и др.), который
воздерживается от категорических заключений о  происхождении самозванца,  но
всего  скорее  думает   об  Отрепьеве;   далее  "Смутное  время  Московского
государства" г. Иловайского, суждения которого, напротив, более категоричны,
чем вероятны; затем труд Александра Гиршберга во Львове "Dymitr Sazwaniec" и
Е.  Н.  Щепкина "Wer  war Pseudo-Demetrius  I?" (в Archiv'е Ягича). Особенно
ценно изданное  о.  Пирлингом  facsimile письма самозванца  к  папе. Знатоки
польских рукописей  XVI--XVII  вв.,  гг. И. А. Бодуэн  де  Куртенэ  и С.  Л.
Пташицкий, склонны  думать, что манускрипт писан по-польски русским (и  даже
московским) человеком.
     При  разногласии   исследователей   и  неполноте  исторических   данных
составить  себе определенное  мнение  о личности названного Дмитрия  трудно.
Большинство  историков признает в  нем Григория  Отрепьева; Костомаров прямо
говорит, что ничего не знает о его личности, а В. С. Иконников и граф С.  Д.
Шереметев признают в нем  настоящего  царевича.  Бесспорно, однако, то,  что
Отрепьев  участвовал  в  этом  замысле:  легко  может  быть,  что  роль  его
ограничивалась пропагандой в пользу самозванца. (Есть известия, что Отрепьев
приехал  в Москву вместе с Лжедмитрием, а потом был  сослан им за пьянство.)
За наиболее  верное  можно  также  принять  и  то, что  Лжедмитрий --  затея
московская, что это подставное  лицо верило в свое царственное происхождение
и свое восшествие на престол считало делом вполне справедливым и честным.
     Но   остановимся  подробно  на  обычных  рассказах  о   странствованиях
самозванца  на  Руси  и  Польше;  в  них трудно  отличить  быль  от  сказки.
Обыкновенно  об Отрепьеве повествуют  так:  в молодости он живал  во дворе у
Романовых  и  у   князей  Черкасских,  странствовал  по  разным  монастырям,
приютился в Чудове монастыре  и  был  взят  к патриарху  Иову  для  книжного
письма. Потом он бежал в Литву, пропадал несколько времени безвестно и вновь
выплыл, явившись  слугой  у кн. Вишневецкого; там, во время  болезни, открыл
свое  царское  происхождение. Вишневецкие  и  Мнишек  первые пустили  в  ход
самозванца  в  польском обществе.  Как  только самозванец  стал  известен  и
основался у Мнишков  в их замке Самборе, около  него явились  францисканцы и
овладели  его умом, склонив его в латинство; иезуиты продолжали их  дело,  а
ловкая панна Марина Мнишек завладела сердцем молодого цесаревича.
     Будучи представлен к польскому двору  и признан им в качестве царевича,
самозванец получает поддержку, во-первых, в Римской курии, в глазах  которой
он служил прекрасным предлогом к открытию латинской пропаганды в  Московской
Руси,  во-вторых, в польском правительстве, для  которого самозванец казался
очень  удобным  средством  или приобрести влияние в  Москве (в случае  удачи
самозванца),  или  произвести  смуту  и  этим   ослабить  сильную   соседку;
в-третьих, в  бродячем населении южных степей и в  известной части польского
общества, деморализованной и склонной к авантюризму. При этом нужно, однако,
заметить, что взятое в  целом польское общество сдержанно относилось  к делу
самозванца  и не  увлекалось  его  личностью и  рассказами.  О  приключениях
московского  царевича  канцлер  и гетман  Ян Замойский  выражался  с  полным
недоверием: "Это комедия Плавта или Теренция,  что ли" (Czy to  Plavti,  czy
Terentiuszova  comaedia).  Не   верили  самозванцу  лучшие  части  польского
общества, не верил ему  и польский сейм  1605  г., который  запретил полякам
поддерживать самозванца и решил их за  это наказывать. Хотя король Сигизмунд
III  и не  держался  этих постановлений сейма, однако  он и  сам не  решался
открыто и официально  поддерживать самозванца и  ограничился тем,  что давал
ему денежную  субсидию и позволял  вербовать в  свою  дружину охочих  людей.
Яснее выражала свои симпатии к "несчастному царевичу" Римская курия. С такой
поддержкой,  с войском  из  поляков,  а  главным  образом  казаков,  Дмитрий
выступил на Русь и имел успех в южных областях ее:
     там  его охотно признавали. Некоторые  отдельные  стычки  самозванца  с
московскими войсками ясно показали, что с его жалкими отрядами он никогда бы
не  достиг  Москвы, если  бы Борисово  войско не  было  в  каком-то странном
состоянии  моральной растерянности.  Имя царевича  Дмитрия, последней  ветви
великого царского рода, лишало московские войска  всякой нравственной опоры:
не  будучи  в  состоянии  проверить  слухи  о подлинности этого  воскресшего
царевича, московские люди готовы были верить в него и по своим религиозным и
политическим взглядам не могли драться против  законного царя. А боярство, в
известной  своей части,  было  просто  радо успехам самозванца и  давало ему
возможность   торжествовать  над  царскими  войсками,  в  успехе  Лжедмитрия
предвидя гибель ненавистных Годуновых.
     А  гибель Годуновых была близка. В то  время,  когда  положение  дел  в
Северском крае был очень неопределенно,  когда слабый Лжедмитрий, усиливаясь
час от часу от бездействия царских воевод, становился все опаснее и опаснее,
умирает  царь Борис с  горьким  сознанием, что  он и его семья лишены всякой
почвы  под ногами  и побеждены  призраком законного  царя. При сыне  Бориса,
когда  не  стало обаяния сильной  личности  Бориса, дела самозванца пошли  и
скорее,  и  лучше.  Боярство  начало себя держать  более определенно:  новый
воевода  Басманов  со  всем  войском  прямо  передался на  сторону  Дмитрия.
Самозванца  признали  настоящим  царем  все  высшие  боярские  роды,  и   он
триумфальным шествием двинулся к Москве.
     Настроение умов  в самой  Москве было  очень шатко.  1  июня 1605 г.  в
Москву явились  от самозванца  Плещеев и Пушкин,  остановились  в  одной  из
московских слобод и читали там грамоту самозванца, адресованную москвичам. В
грамоте  описывалась  вся  история  царевича, его  спасение, военные успехи;
грамота кончалась обещанием всевозможных  льгот народу. Плещеева  и  Пушкина
народ повлек в  Китай-город, где снова  читали  грамоту на Красной  площади.
Толпа не знала, чему верить в этом деле, и решила спросить Василия Шуйского,
который вел  следственное  дело об убийстве  царевича Дмитрия и лучше других
знал  все обстоятельства смерти этого последнего. Шуйский  вышел, говорят, к
народу,  совершенно отрекся от своих прежних показаний и уверил,  что  Борис
послал убить царевича, но царевича спасли, а был  убит  поповский сын. Тогда
народ  бросился в Кремль, схватил царя Федора с матерью  и сестрой и перевел
их  в  прежний  Борисов боярский  дом,  а  затем  начал  грабить  иноземцев,
"Борисовых  приятелей". Вскоре затем  приехали  от самозванца в Москву князь
Голицын и Масальский, чтобы "покончить" с  Годуновыми. Они сослали патриарха
Иова в Старицу, убили царя Федора и его мать, а его родню подвергли ссылке и
заточению. Так кончилось время Годуновых.
     20 июня 1605 г. Дмитрий с торжеством въехал в Москву при общем восторге
уверовавших в него москвичей. Через четыре дня (24 июня) был поставлен новый
патриарх, грек  Игнатий, одним из первых признавший самозванца.  Скоро  были
возвращены  из ссылки Нагие и Романовы. Старший из Романовых, монах Филарет,
был  поставлен митрополитом Ростовским.  За инокиней  Марфой  Нагой, матерью
Дмитрия, ездил знаменитый впоследствии князь М. В. Скопин-Шуйский. Признание
самозванца  со  стороны  Марфы  сыном и  царевичем  должно было окончательно
утвердить его на московском престоле, и она признала его. В июле ее привезли
в  Москву и произошло первое трогательное свидание с ней Лжедмитрия. Инокиня
Марфа прекрасно представилась нежной матерью;  Дмитрий обращался с  ней, как
любящий сын.  При Дмитрии мы имеем много свидетельств, доказывающих,  что он
верил в  свое царское происхождение и должен был считать Марфу действительно
своей матерью, так что  его нежность при  встрече  с ней  могла быть  вполне
искренна.  Но  совершенно иначе  представляется  поведение Марфы.  Внешность
самозванца была так исключительна,  что, кажется,  и самая слабая память  не
могла бы смешать его с покойным Дмитрием. Для Марфы это тем более немыслимо,
что она не разлучалась со своим сыном, присутствовала при его смерти, горько
его  оплакивала.  В  нем  были надежды всей ее жизни,  она его  берегла, как
зеницу ока, и ей ли было  его  не знать? Ясно, что нежность  ее к самозванцу
проистекала из  того, что этот человек, воскрешая в себе  ее сына, воскрешал
для  нее  то  положение царской  матери,  о котором она  мечтала в угличском
заточении. Для  этого  положения  она решилась на  всенародное  притворство,
малодушно опасаясь возможности ноной опалы в том  случае, если бы оттолкнула
от себя самозванного сына.
     В то самое время,  как инокиня Марфа, признавая подлинность самозванца,
способствовала его окончательному торжеству  и  утверждала его на  престоле,
Василий  Шуйский ему  уже  изменил.  Этот человек  не  стеснялся менять свои
показания в деле Дмитрия: в 1591 г. он установил факт самоубийства Дмитрия и
невиновность  Бориса; после  смерти  Годунова перед  народом обвинял  его  в
убийстве, признал  самозванца  подлинным Дмитрием  и  этим вызвал  свержение
Годуновых. Но едва Лжедмитрий был  признан Москвой, как Шуйский начал против
него интригу, объявляя  его  самозванцем. Интрига была вовремя открыта новым
царем, и он  отдал  Шуйского с  братьями  на суд  выборным  людям,  земскому
собору.  На соборе,  вероятно, составленном  из одних москвичей,  никто  "не
пособствовал" Шуйским, как выражается летопись, но "все на них кричали" -- и
духовенство, и "бояре, и простые люди". Шуйские были осуждены и отправлены в
ссылку, но очень скоро прощены Лжедмитрием. Это  прощение в таком щекотливом
для  самозванца   деле,   как   вопрос  об  его  подлинности,  Равно  и   то
обстоятельство, что такое  дело было  отдано на суд народу, ясно показывает,
что самозванец верил, что он  "прирожденный",  истинный царевич; иначе он не
рискнул  бы  поставить такой  вопрос  на  рассмотрение  народа,  знавшего  и
уважавшего Шуйских за их постоянную близость к московским царям.
     Москвичи мало-помалу знакомились с личностью  нового царя.  Характер  и
поведение   царя   Дмитрия  производили  различное   впечатление  --   перед
москвичами,  по  воззрениям  того  времени,  был  человек  образованный,  но
невоспитанный,  или воспитанный, да  не  по  московскому складу. Он  не умел
держать себя сообразно своему царскому сану, не признавал необходимости того
этикета,  "чина", какой окружал московских царей; любил молодечествовать, не
спал  после обеда, а  вместо  этого  запросто бродил по Москве.  Не умел  он
держать себя и по православному обычаю, не посещал  храмов,  любил одеваться
по-польски,  по-польски же одевал свою стражу, водился с поляками и очень их
жаловал; от него пахло ненавистным Москве латинством и Польшей.
     Но и с польской  точки зрения  это  был невоспитанный  человек.  Он был
необразован, плохо владел польским языком, еще плоше -- латинским, писал "in
perator" вместо "imperator". Такую особу, какой была  Марина Мнишек, личными
достоинствами он, конечно, прельстить не мог.  Он был очень некрасив: разной
длины  руки,  большая бородавка  на  лице,  некрасивый большой  нос,  волосы
торчком, несимпатичное  выражение лица,  лишенная талии неизящная фигура  --
вот  какова  была  его  внешность.  Брошенный  судьбой  в  Польшу,  умный  и
переимчивый,  без  тени расчета в своих  поступках, он понахватался в Польше
внешней "цивилизации", кое-чему научился и, попав на престол, проявил на нем
любовь и к  Польше, и  к науке, и к широким  политическим замыслам вместе со
вкусами степного гуляки. В своей сумасбродной,  лишенной  всяческих традиций
голове  он  питал  утопические  планы завоевания Турции,  готовился к  этому
завоеванию и искал союзников в Европе. Но в этой странной натуре заметен был
некоторый ум.  Этот  ум  проявлялся  и во  внутренних делах,  и  во  внешней
политике. Следя  за ходом  дел  в  Боярской  думе,  самозванец, по преданию,
удивлял бояр замечательной остротой смысла и соображения. Он легко  решал те
дела, о  которых  долго  думали  и долго  спорили  бояре.  В дипломатических
сношениях  он  проявлял   много  политического   такта.  Чрезвычайно  многим
обязанный римскому папе и королю Сигизмунду, он был  с ними,  по-видимому, в
очень  хороших отношениях,  уверял их в неизменных чувствах  преданности, но
вовсе не спешил подчинить  русскую  церковь  папству, а  русскую политику --
влиянию  польской дипломатии.  Будучи  в  Польше, он  принял  католичество и
надавал много самых широких обещаний королю  и  папе, но  в Москве  забыл  и
католичество, и свои обязательства, а когда ему о них напоминали, отвечал на
это предложением союза против турок: он мечтал об изгнании их из Европы.
     Но для его увлекающейся  натуры  гораздо  важнее всех политических  дел
было  его  влечение  к Марине; оно  отражалось даже  на  его дипломатических
делах. Марину он ждал  в Москву с полным  нетерпением. В ноябре 1605 г.  был
совершен  в Кракове обряд их обручения, причем  место жениха занимал царский
посол Власьев. (Этот  Власьев во время обручения поразил  и насмешил поляков
своеобразием  манер. Так, во  время обручения, когда по обряду  спросили, не
давал ли  Дмитрий кому-нибудь обещания, кроме Марины, он отвечал: "А мне как
знать?  О том мне ничего не  наказано!") В Москву,  однако, Марина  приехала
только  2 мая 1606  г., а  8-го  происходила свадьба.  Обряд был совершен по
старому русскому обычаю, но русских неприятно поразило здесь присутствие  на
свадьбе поляков  и  несоблюдение некоторых, хотя  и мелких,  обрядностей. Не
нравилось народу и поведение польской свиты Мнишков, наглое и  высокомерное.
Царь Дмитрий с его польскими симпатиями не  производил  уже прежнего обаяния
на  народ; хотя  против него  и не было общего определенного возбуждения, но
народ  был  недоволен   и   им,   и  его  приятелями-поляками;   однако  это
неудовольствие пока не высказывалось открыто.
     Лжедмитрий  сослужил  свою  службу,  к  которой  предназначался  своими
творцами, уже  в  момент  своего воцарения, когда умер последний Годунов  --
Федор Борисович.  С минуты его торжества в нем боярство уже не нуждалось. Он
стал как бы орудием, отслужившим свою  службу и никому более не нужным, даже
лишней обузой, устранить которую было бы желательно, ибо, если ее устранить,
путь к  престолу будет  свободен достойнейшим  в  царстве.  И устранить  это
препятствие  бояре  стараются,  по-видимому,  с первых же дней  царствования
самозванца. Как интриговали они против Бориса, так теперь открывают поход на
Лжедмитрия. Во главе их стал Шуйский, как прежде, по мнению некоторых, стоял
Богдан Бельский. Но на первый раз Шуйские слишком поторопились, чуть было не
погибли и, как мы видели, были сосланы. Урок этот не пропал им даром; весной
1606  г.  В.  И.  Шуйский  вместе  с  Голицыным  начал  действовать  гораздо
осторожнее;  они успели привлечь  на  свою  сторону  войска,  стоящие  около
Москвы; в ночь с 16 на 17 мая отряд их был введен в Москву, а там у Шуйского
было уже  достаточно сочувствующих. Однако заговорщики,  зная, что далеко не
все в Москве непримиримо настроены против самозванца,  сочли нужным обмануть
народ и бунт подняли якобы  за царя,  против поляков, его обижавших. Но дело
скоро  объяснилось.  Царь  был  объявлен самозванцем и  убит 17  мая  утром.
"Истинный  царевич",  которого  еще  так  недавно  трогательно  встречали  и
спасению  которого  так  радовались,  сделался  "расстригой",  "еретиком"  и
"польским  свистуном".  Во  время этого  переворота  был  свергнут  патриарх
Игнатий и убито от 2000 до 3000 русских и поляков. Московская чернь начинала
уже приобретать вкус к подобным рода делам.

     Второй период смуты:
     разрушение государственного порядка
     Воцарение кн.  В. И.  Шуйского. Москва осталась без  царя. По  удачному
выражению  Костомарова,  "Дмитрий  уничтожил  Годуновых  и  сам  исчез,  как
призрак,  оставив  за  собой  страшную  пропасть,  чуть было  не поглотившую
Московское   государство".   ("Кто   был   первый   Лжедмитрий",   с.   62).
Действительно, после  смерти Федора хозяином была Ирина, а  еще более Борис,
по смерти  Годуновых --Дмитрий, а после  него  не  было  никого или, вернее,
готовилась  хозяйничать боярская  среда: на  поле битвы она  осталась единой
победительницей. Сохранилось  известие,  что еще до свержения Дмитрия бояре,
восставшие на самозванца, сделали уговор, что тот из них, кому Бог даст быть
царем, не будет мстить за прежние "досады", а  должен управлять государством
"по общему совету".  Очевидно, мысль об ограничении, в  первый раз всплывшая
при Борисе к 1598 г., теперь была снова вспомянута. Так как  царь и из своей
братии мог быть "не сладок" боярству, как не сладок был ему Борис с 1601 г.,
то  боярство  желало, с  одной  стороны,  оформления  своего положения, а  с
другой, участия  в управлении.  Но тот же  факт  избрания  Бориса должен был
привести на память боярам, кроме приятных им  гарантий, и то еще, что  Борис
был избран на царство собором всей  земли. А это  соборное  избрание было  в
данную  минуту  совсем  нежелательным  прецедентом для боярства, как  среды,
получившей всю власть в свои руки. Поэтому обошлись без
     собора.
     Москва  после  переворота  не  скоро  пришла  в  себя.  И 17  и 18  мая
настроение в  городе было необычное. Ранним утром 19  мая народ  собрался на
Красной  площади; духовенство  и бояре  предложили  ему  избрать  патриарха,
который бы разослал грамоты для созвания "советных людей"  на избрание царя,
но в  толпе закричали,  что нужнее царь  и царем должен быть В.  И. Шуйский.
Такому  заявлению из  толпы никто  не спешил противоречить,  и  Шуйский  был
избран царем. Впрочем, трудно здесь сказать "избран":
     Шуйский, по счастливому выражению современников, просто был "выкрикнут"
своими  "доброхотами",  и  это  не   прошло  в  народе  незамеченным,   хотя
правительство Шуйского и хотело представить его избрание делом всей земли.
     С  нескрываемым чувством  неудовольствия говорит об  избрании  Шуйского
летопись, что не только в других городах не знали, "да и на Москве не ведали
многие люди", как выбирали Шуйского. И рядом  с этим известием встречается у
того же летописца очень любопытная заметка, что Шуйский  при своем  венчании
на царство в Успенском соборе вздумал присягать  всенародно в том, "чтобы ни
над кем  не  сделать  без собору никакого дурна",  т.е.  чтобы суд творить и
управлять при участии земского собора, по  прямому смыслу летописи. Но бояре
и другие  люди, бывшие в церкви, стали будто бы говорить Шуйскому, что этого
на Руси не повелось и чтобы он новизны не вводил. Сопоставляя это летописное
сообщение с дошедшей до нас кресто-целовальной  записью Шуйского, на которой
он присягал в соборе, мы замечаем между этими двумя