С первого взгляда кажется, что этот правящий класс
поставлен в  политическом отношении очень хорошо. Первенство в администрации
и в правительстве обеспечено ему  его  происхождением, "отечеством"; влияние
на общество могло  находить твердую опору в его землевладении. На самом деле
в  XVI  в. княжата-бояре  очень  недовольны своим положением в  государстве.
Прежде всего, московские  государи, признавая безусловно  взаимные отношения
бояр так, как их  определял родословец, сами себя, однако, ничем  не  желали
стеснять в  отношении своих бояр,  ни  родословцем,  ни преданиями удельного
времени. Видя в самих себе  самодержавных государей всея Руси,  а в княжатах
своих  "лукавых и  прегордых рабов",  московские  государи не считали нужным
стесняться  их  мнениями  и руководиться  их советами. Великий князь Василий
Иванович  обзывал  бояр  "смердами",  а   Грозный   говорил  им,  что   "под
повелительми  и приставники  нам  быта не  пригоже",  "како  же и самодержец
наречется, аще не  сам строит?" -- спрашивал он себя о себе же  самом. Очень
известны  эти столкновения московских государей  с боярами-княжатами, и  нам
нет нужды  повторять рассказы о  них;  напомним  только, что высокое  мнение
государей  московских о существе  их  власти  поддерживалось  не  только  их
собственным  сознанием,  но  и  учением  тогдашнего  духовенства.  В  первой
половине  XVI  в.  для  княжат-бояр  уже  совершенно  стало  ясно,  что   их
политическое значение  отрицается не  одними  монархами, но  и той церковной
интеллигенцией, которая  господствовала в  литературе  того времени.  Затем,
одновременно  с  политическим  авторитетом  боярства,  стало   колебаться  и
боярское землевладение, во-первых, под тяжестью  ратных служб и повинностей,
которые  на  него ложились с особенной  силой  во  время  войн  Грозного,  а
во-вторых, от недостатка рабочих рук, вследствие того, что рабочее население
стало с середины XVI в. уходить со  старых  мест на новые земли. Продавая  и
закладывая часть  земель  капиталистам  того  времени  --  монастырям, бояре
одновременно должны  были принимать меры  против того,  чтобы не запустошить
остальных своих  земель и не выпустить  с  них крестьян за те же  монастыри.
Таким образом, сверху, от государей, боярство не встречало полного признания
того, что считало своим неотъемлемым правом; снизу, от своих  "работных" оно
видело подрыв своему  хозяйственному  благосостоянию;  в  духовенстве же оно
находило в  одно и то же время и политического недоброхота, который стоял на
стороне государева  "самодержавства",  и  хозяйственного соперника,  который
отовсюду  перетягивал в свои  руки и  земли и  земледельцев. Таковы  вкратце
обстоятельства, вызвавшие среди бояр-князей XVI в. тревогу и раздражение.
     Бояре-князья  не  таили  своего  недовольства. Они  высказывали  его  и
литературным  путем,  и  практически. Против  духовенства  вооружались они с
особенным пылом и свободой, нападая одинаково и на политические тенденции, и
на   землевладельческую   практику  монашества   известного   "осифлянского"
направления.   Боярскими  взглядами   и   чувствами   проникнуто   несколько
замечательных   публицистических   памятников   XVI   столетия,   обличающих
политическую  угодливость  и  сребролюбие "осифлян" или  "жидовлян",  как их
иногда обзывали  в глаза. Разрешение вопроса об ограничении права монастырей
приобретать вотчины  было  подготовлено  в  значительной  мере  литературной
полемикой,  в  которой  монастырское   землевладение   получило   полную   и
беспощадную  нравственную и практическую оценку. Крестьянский  вопрос XVI в.
также занимал видное место в  этой  литературе, хотя по сложности своей и не
получил в ней  достаточного освещения  и разработки.  Зато  над политическим
вопросом об  отношении государственной  власти к  правительственному  классу
писатели  боярского  направления  задумывались   сравнительно   мало.  Этому
политическому вопросу суждено  было  прежде  других  выплыть  на поверхность
практической  жизни и  вызвать  в  государстве  чрезвычайно  важные явления,
роковые для политических судеб боярско-княжеского класса.
     Отношения князей-бояр к государям определялись в Москве не отвлеченными
теоретическими рассуждениями, а чисто житейским путем. И полнота государевой
власти, и аристократический состав боярства были фактами,  которые сложились
исподволь, исторически  и отрицать которые было невозможно.  Князья-бояре до
середины   XVI  в.  совершенно  признавали  "самодержавство"  государево,  а
государь вполне разделял их понятие о родовой чести. Но бояре иногда держали
себя не так, как хотелось их монарху, а монарх действовал не всегда так, как
приятно  было  боярам.  Возникали  временные и частные  недоразумения, исход
которых,  однако,  не изменял установившегося  порядка.  Боярство роптало  и
пробовало "отъезжать", государи "опалялись", наказывали за ропот  и  отъезд,
но ни та,  ни другая сторона не  думала о коренной реформе отношений. Первая
мысль  об этом, как  кажется, возникла только при Грозном. Тогда образовался
кружок боярский, известный под названием "избранной  рады",  и  покусился на
власть  под руководством попа  Сильвестра и Алексея  Адашева.  Сам Грозный в
послании к  Курбскому ясно намекает на то, что  хотели достигнуть эти  люди.
Они, по его  выражению, начали совещаться о мирских,  т.е.  государственных,
делах  тайно  от   него,  а  с  него  стали  "снимать  власть",  "приводя  в
противословие"  ему  бояр.   Они  раздавали  саны  и  вотчины  самовольно  и
противозаконно,  возвращая князьям те их  вотчины, "грады и  села",  которые
были у них  взяты на государя "уложением" великого князя Ивана III; в то  же
время они разрешали отчуждение боярско-княжеских земель, свободное обращение
которых запрещалось неоднократно при Иване Васильевиче, Василии Ивановиче и,
наконец, в 1551 г. "Которым вотчинам еще  несть потреба от  вас  даятися, --
писал Грозный о боярах  Курбскому, -- и  те вотчины  ветру  подобно  раздал"
Сильвестр. Этим Сильвестр "примирил к  себе  многих  людей", т.е.  привлек к
себе новых сторонников, которыми  и наполнил всю  администрацию; "ни  единые
власти не оставиша, идеже  своя  угодники не поставиша", -- говорит Грозный.
Наконец, бояре отобрали у государя право жаловать боярство: "от прародителей
наших данную нам власть от  нас отъяша, --  писал Грозный, -- еже вам бояром
нашим  по  нашему жалованью честью председания почтенным быти". Они  усвоили
это право себе. Сильвестр таким способом  образовал свою партию, с которой и
думал править, "ничто же  от нас пытая", по словам царя. Обратив внимание на
это место в послании  Ивана IV к  Курбскому, проф. Сергеевич находит  полное
ему подтверждение и в "Истории"  Курбского. Он даже думает,  что Сильвестр с
"угодниками" провел и в  судебник ограничение царской власти. Осторожнее  на
этом не настаивать,  но  возможно  и  необходимо  признать,  что для  самого
Грозного боярская политика представилась самым решительным покушением на его
власть. И  он дал  столь же решительный  отпор этому  покушению.  В  его уме
вопрос  о боярской политике вызывал усиленную работу мысли.  Не одну  личную
или  династическую  опасность  судило   ему  боярско-княжеское  своеволие  и
противословие: он  понимал  и ясно выражал, что последствия своеволия  могут
быть шире и сложнее. "Аще  убо царю не повинуются подовластные, -- писал он,
--  никогда  же  от  междоусобных  браней престанут".  Вступив  в  борьбу  с
"изменниками", он думал, что наставляет их "на истину и  на свет", чтобы они
престали  от  междоусобных  браней  и  строптивнаго  жития "ими же  царствия
растлеваются".  Он ядовито смеется над  Курбским  за  то, что  тот  хвалится
бранной  храбростью, а не подумает, что эта  добродетель имеет смысл и  цену
только при  внутренней  государственной крепости,  "аще  строения в  царстве
благая  будут". Для  Грозного  не  может быть доблести в таком человеке, как
Курбский,  который был "в дому изменник" и  не  имел  рассуждения о важности
государственного порядка. Таким образом, не только собственный интерес, но и
заботы  о  царстве  руководили  Грозным.  Он  отстаивал  не  право  наличный
произвол,  а  принцип  единовластия  как  основание  государственной  силы и
порядка. Сначала он,  кажется,  боролся мягкими мерами: "казнию  конечною ни
единому коснухомся", --  говорил  он  сам.  Разорвав со  своими  назойливыми
советниками, он велел всем прочим "от них отлучитися и к ним не престояти" и
взял  в том  со всех крестное целование.  Когда  же,  несмотря  на  крестное
целование,  связи  у бояр  с  опальными  не порвались, тогда  Грозный  начал
гонения; гонения вызвали  отъезды бояр, а  отъезды, в свою очередь,  вызвали
новые  репрессии. Так  мало-помалу обострялось политическое положение, пока,
наконец,  Грозный  не  решился  на  государственный  переворот,   называемый
опричниной.
     Над вопросом о том, что такое опричнина  царя Ивана Васильевича,  много
трудились ученые.  Один из  них  справедливо и  не  без  юмора заметил,  что
"учреждение  это всегда  казалось  очень странным,  как тем, кто страдал  от
него, так и тем, кто его исследовал". В самом деле, подлинных  документов по
делу учреждения опричнины не сохранилось; официальная летопись повествует об
этом  кратко и не раскрывает  смысла учреждения;  русские  же  люди  XVI в.,
говорившие об опричнине,  не  объясняют ее хорошо и  как будто  не умеют  ее
описать.   И   дьяку   Ивану   Тимофееву,   и    знатному    князю   И.   М.
Катыреву-Ростовскому дело  представляется так:  в ярости  на своих подданных
Грозный  разделил государство  на две части,  -- одну  он дал  царю Симеону,
другую взял  себе и  заповедал  своей части "оную  часть людей  насиловати и
смерти  предавати".  К этому Тимофеев прибавляет, что  вместо "добромыслимых
вельмож",  избитых и изгнанных,  Иван приблизил  к себе иностранцев и подпал
под  их влияние до  такой степени,  что "вся  внутренняя  его в  руку варвар
быша". Но мы знаем, что  правление Симеона было кратковременным и позднейшим
эпизодом  в  истории опричнины, что иностранцы хотя  и ведались в опричнине,
однако не  имели в  ней  никакого значения  и  что показная  цель учреждения
заключалась вовсе не в том, чтобы насиловать и избивать подданных  государя,
а в том, чтобы "двор ему (государю)  себе  и  на  весь  свой  обиход учинити
особной". Таким  образом, у нас  нет  ничего  надежного для суждения о деле,
кроме краткой записи летописца о начале опричнины, да отдельных упоминаний о
ней  в  документах, прямо к ее  учреждению  не относящихся. Остается широкое
поле для догадок и домыслов.
     Конечно,  легче  всего  объявить  "нелепым" разделение  государства  на
опричнину и  земщину и объяснить его причудами робкого тирана; так некоторые
и делают.  Но  не  всех  удовлетворяет столь простой взгляд на  дело. С.  М.
Соловьев  объяснял опричнину  как  попытку Грозного  формально отделиться от
ненадежного в его глазах боярского  правительственного класса;  устроенный с
такой целью новый двор царя  на деле выродился в орудие террора, исказился в
сыскное  учреждение  по делам боярской и всякой  иной  измены. Таким  именно
сыскным  учреждением,  "высшей  полицией  по  делам государственной  измены"
представляет нам опричнину  В. О. Ключевский.  И другие историки видят в ней
орудие  борьбы с  боярством,  и притом  странное и  неудачное. Только  К. Н.
Бестужев-Рюмин, Е. А. Белов  и С. М. Середонин  склонны придавать  опричнине
большой  политический смысл: они думают,  что опричнина  направлялась против
потомства удельных  князей и  имела  целью сломить их  традиционные права  и
преимущества.  Однако такой,  по нашему мнению,  близкий к  истине взгляд не
раскрыт с желаемой полнотой, и  это заставляет нас остановиться на опричнине
для того,  чтобы  показать, какими своими  последствиями  и почему опричнина
повлияла на развитие смуты в московском обществе.
     До нашего времени не сохранился подлинный указ об учреждении опричнины;
но  мы знаем  о его существовании из описи царского архива XVI в.  и думаем,
что в летописи находится не вполне удачное и  вразумительное его сокращение.
По летописи мы получаем лишь приблизительное понятие о том, что представляла
собой  опричнина в своем  начале. Это не  был только  "набор особого корпуса
телохранителей,  в роде  турецких янычар", как выразился  один из позднейших
историков,  а  было  нечто более  сложное. Учреждался особый государев двор,
отдельно  от  старого  московского  двора.  В  нем  должен  был быть  особый
дворецкий, особые казначеи и дьяки, особые бояре и окольничьи, придворные  и
служилые  люди, наконец, особая  дворня на всякого рода  "дворцах":  сытном,
кормовом, хлебном и  т. д. Для содержания всего этого люда взяты были города
и волости из разных мест Московского государства.  Они образовали территорию
опричнины чересполосно с землями, оставленными в старом порядке управления и
получившими   имя   "земщины".   Первоначальный   объем   этой   территории,
определенный в  1565  г., был в  последующие  годы  увеличен настолько,  что
охватил добрую половину государства.
     Для каких же надобностей  давали этой территории такие большие размеры?
Некоторый  ответ  на это  предлагает  сама  летопись  в  рассказе  о  начале
опричнины.
     Во-первых, царь  заводил  новое  хозяйство  в опричном  дворце и брал к
нему, по обычаю, дворцовые села и волости. Для  самого  дворца первоначально
выбрано было  место в Кремле, снесены дворцовые службы и  взяты  на государя
погоревшие  в  1565 г. усадьбы  митрополита и князя Владимира Андреевича. Но
почему-то Грозный  стал жить не в Кремле, а на Воздвиженке,  в новом дворце,
куда  перешел в 1567  г.  К  новому  опричному дворцу приписаны были в самой
Москве некоторые улицы и слободы, а сверх  того дворцовые волости и села под
Москвой  и  вдали  от нее. Мы не знаем, чем был обусловлен выбор в опричнину
тех, а не  иных местностей из общего запаса  собственно дворцовых земель, мы
не можем представить даже  приблизительно перечня  волостей, взятых в  новый
опричный дворец,  но думаем, что такой  перечень, если бы и был возможен, не
имел  бы особой важности. Во дворце, как  об этом можно  догадываться, брали
земли  собственно дворцовые в меру хозяйственной надобности, для  устройства
различных служб и для  жилищ придворного  штата, находящегося при исполнении
дворцовых обязанностей.
     Но так  как этот придворный и вообще служилый штат требовал обеспечения
и земельного испомещения, то,  во-вторых, кроме собственно дворцовых земель,
опричнине нужны были  земли  вотчинные  и поместья. Грозный в данном  случае
повторил то,  что было сделано им же самим за 15 лет перед тем. В 1550 г. он
разом испоместил кругом  Москвы "помещиков детей боярских лучших слуг тысячу
человек". Теперь он также выбирает себе  "князей  и дворян  детей  боярских,
дворовых и городовых тысячу голов"; но испомещает их  не кругом  Москвы, а в
других,  по  преимуществу   "Замосковных",  уездах:  Галицком,  Костромском,
Суздальском, также в Заоцких городах, ас 1571 г., вероятно, и в Новгородских
пятинах. В  этих  местах, по  словам  летописи, он  производит  мену земель:
"Вотчинников и  помещиков, которым не быти в опричнине, велел из тех городов
вывести и подавати земли велел в то место в иных городех". Надобно заметить,
что  некоторые  грамоты  безусловно подтверждают  это летописное  показание;
вотчинники и  помещики действительно лишались своих земель в опричных уездах
и притом сразу  всем уездом или, по их  словам, "с городом  вместе,  а не  в
опале -- как государь взял город в опричнину". За взятые земли служилые люди
вознаграждались другими, где государь  пожалует, или где сами приищут. Таким
образом, всякий  уезд,  взятый в опричнину со служилыми землями, был осужден
на коренную ломку.  Землевладение в  нем  подвергалось  пересмотру, и  земли
меняли владельцев, если только владельцы  сами  не становились  опричниками.
Можно,  кажется,  не  сомневаться  в  том, что  такой  пересмотр  вызван был
соображениями политического порядка.  В центральных областях государства Для
опричнины  были  отделены как  раз те  местности,  где  еще  существовало на
старинных удельных территориях  землевладение княжат,  потомков владетельных
князей. Оп-ричнина  действовала  среди  родовых вотчин  князей  ярославских,
белозерских  и  ростовских (от  Ростова до Чаронды), князей  стародубских  и
суздальских (от Суздаля  до Юрьева  и Балахны),  князей черниговских  и иных
юго-западных на  верхней  Оке. Эти  вотчины постепенно  входили в опричнину:
если сравним перечни княжеских вотчин  в известных  указах  о них -- царском
1562  г. и "земском" 1572 г.,  то увидим, что в 1572 г. в ведении "земского"
правительства остались только вотчины ярославские и ростовские, Оболенские и
мосальские,  тверские и  рязанские; все  же остальные, названные  в  "старом
государеве уложении" 1562  г.,  уже отошли в опричнину.  А  после  1572 г. и
вотчины  ярославские и  ростовские,  как  мы  уже указывали,  взяты  были  в
государев  "двор".  Таким  образом  мало-помалу  почти  сполна  собрались  в
опричном  управлении  старые  удельные  земли,  исконные  владельцы  которых
возбуждали  гнев  и подозрение Грозного. На этих-то владельцев и  должен был
пасть всей тяжестью затеянный Грозным пересмотр землевладения. Одних Грозный
сорвал  со  старых мест и развеял по новым  далеким и  чуждым местам, других
ввел в новую опричную службу и  поставил под строгий  непосредственный  свой
надзор.  В  завещании Грозного  находим многочисленные указания на  то,  что
государь брал "за  себя"  земли  служилых князей;  но все эти и  им подобные
указания,  к сожалению, слишком мимолетны и кратки,  чтобы дать нам точную и
полную картину потрясений, пережитых  в  опричнине княжеским землевладением.
Сравнительно  лучше мы можем  судить о положении  дел в  Заоцких  городах по
верхней  Оке. Там были  на исконных своих владениях потомки удельных князей,
князья Одоевские, Воротынские, Трубецкие  и другие; "еще те княжата были  на
своих  уделах и велия  отчины  под  собой имели", -- говорит о них известная
фраза Курбского. Когда в это гнездо княжат  вторгся с опричниной Грозный, он
некоторых  из княжат  взял  в опричную "тысячу  голов"; в  числе "воевод  из
опришнины" действовали, например, князья Федор Михайлович Трубецкой и Никита
Иванович Одоевский.  Других он исподволь  сводил на  новые места; так  князю
Михаилу  Ивановичу   Воротынскому  уже  несколько  спустя  после  учреждения
опричнины  дан был  Стародуб Ряполовский вместо его старой вотчины (Одоева и
других  городов);  другие  князья  с  верхней  Оки получают  земли в  уездах
Московском,  Коломенском, Дмитровском, Звенигородском и  других.  Результаты
таких мероприятий были многообразны  и важны. Если мы будем помнить,  что  в
опричное   управление  были  введены,   за   немногими   и   незначительными
исключениями,  все те места,  в которых  ранее существовали старые  удельные
княжества,  то  поймем,  что  опричнина   подвергла   систематической  ломке
вотчинное  землевладение  служивых княжат  вообще, на всем его пространстве.
Зная истинные размеры опричнины,  мы уверимся в полной  справедливости  слов
Флетчера о  княжатах (в IX  главе), что Грозный, учредив опричнину, захватил
их наследственные  земли,  за исключением  весьма незначительной доли, и дал
княжатам  другие земли в виде поместий, которыми  они владеют,  пока  угодно
царю, в областях столь отдаленных, что там они не имеют ни  любви  народной,
ни влияния,  ибо  они не  там  родились  и  не  были  там  известны. Теперь,
прибавляет  Флетчер, высшая знать, называемая удельными князьями, сравнена с
остальными;  только  лишь  в  сознании  и  чувстве  народном  сохраняет  она
некоторое значение и  до сих пор пользуется внешним почетом  в торжественных
собраниях.  По  нашему  мнению,  это  очень  точное  определение