или  к книге  и
разбудили  в  нем умственные  запросы.  Склонность  к  чтению и  размышлению
развила  светлые  стороны  натуры Алексея  Михайловича  и  создала  из  него
чрезвычайно  привлекательную  личность.  Он  был один из самых  образованных
людей   московского   общества   того  времени:  следы   его  разносторонней
начитанности,  библейской, церковной  и светской,  разбросаны  во  всех  его
произведениях.  Видно, что  он вполне овладел тогдашней литературой и усвоил
себе до  тонкости книжный язык. В  серьезных письмах и сочинениях  он  любит
пускать в ход цветистые книжные  обороты, но, вместе с тем,  он не похож  на
тогдашних книжников-риторов, для красоты формы  жертвовавших ясностью и даже
смыслом.  У царя Алексея  продуман каждый  его  цветистый афоризм, из каждой
книжной  фразы смотрит живая и ясная мысль. У него нет пустословия: все, что
он  прочел,  он  продумал; он,  видимо, привык размышлять, привык свободно и
легко  высказывать то, что надумал, и говорил  притом только то, что  думал.
Поэтому  его  речь  всегда  искренна и  полна  содержания.  Высказывался  он
чрезвычайно охотно, и потому его умственный облик вполне ясен.
     Чтение  образовало в Алексее Михайловиче очень глубокую  и сознательную
религиозность. Религиозным чувством он был проникнут весь. Он много молился,
строго держал  посты и  прекрасно  знал все церковные  уставы.  Его  главным
духовным  интересом было спасение  души. С этой  точки  зрения  он  судил  и
других. Всякому  виновному царь при  выговоре  непременно указывал,  что  он
своим проступком губит свою душу и служит сатане. По представлению, общему в
то  время,  средство  ко  спасению души  царь  видел  в строгом последовании
обрядности  и  поэтому  сам  очень  строго соблюдал  все  обряды.  Любопытно
прочесть записки  дьякона Павла Алеппского, который был в России в 1655 г. с
патриархом Макарием  Антиохийским и описал нам Алексея Михайловича  в церкви
среди клира. Из этих записок всего лучше видно, какое значение придавал царь
обрядам  и  как заботливо  следил  за  точным  их исполнением.  Но  обряд  и
аскетическое воздержание, к  которому стремились наши предки, не исчерпывали
религиозного сознания Алексея Михайловича.  Религия для  него была не только
обрядом,  но и высокой нравственной дисциплиной: будучи глубоко религиозным,
царь думал вместе с тем, что не грешит, смотря комедию и  лаская  немцев.  В
глазах   Алексея   Михайловича   театральное   представление  и   общение  с
иностранцами  не были  грехом  и преступлением против религии, но совершенно
позволительным новшеством,  и приятным,  и  полезным.  Однако  при  этом  он
ревниво  оберегал   чистоту  религии  и,   без   сомнения,   был   одним  из
православнейших  москвичей;  только  его  ум  и  начитанность позволяли  ему
гораздо  шире  понимать  православие,  чем   понимало  его  большинство  его
современников.  Его  религиозное сознание шло, несомненно, дальше обряда: он
был    философ-моралист,    и    его    философское    мировоззрение    было
строго-религиозным.  Ко  всему  окружающему  он  относился  с  высоты  своей
религиозной морали, и  эта мораль, исходя из  светлой, мягкой  и доброй души
царя,  была не  сухим кодексом  отвлеченных нравственных  правил, суровых  и
безжизненных, а звучала  мягким, прочувственным, любящим словом, сказывалась
полным  ясного  житейского  смысла теплым  отношением к людям. Склонность  к
размышлению  и  наблюдению,  вместе  с   добродушием  и  мягкостью  природы,
выработали в  Алексее  Михайловиче  замечательную для  того времени тонкость
чувства,  поэтому  и его  мораль  высказывалась иногда  поразительно хорошо,
тепло  и симпатично,  особенно  тогда,  когда  ему  приходилось  кого-нибудь
утешать. Высокий  образец этой  трогательной  морали представляет упомянутое
выше письмо царя к  князю Ник. Ив. Одоевскому  о  смерти его старшего  сына,
князя Михаила.  В  этом  письме ясно виден человек  чрезвычайно  деликатный,
умеющий  любить  и понимать  нравственный мир других, умеющий и говорить,  и
думать, и чувствовать очень тонко. Та же  тонкость  понимания и  способность
дать нравственную оценку своему положению и своим обязанностям сказывается в
замечательном  "статейном  списке", или письме Алексея Михайловича к Никону,
митрополиту  Новгородскому,  с  описанием смерти патриарха Иосифа.  Вряд  ли
Иосиф пользовался действительно  любовью царя и имел  в  его  глазах большой
нравственный авторитет. Но царь считал своей обязанностью чтить святителя  и
относиться к нему с должным вниманием, поэтому он окружил больного патриарха
своими заботами, посещал его, присутствовал даже при его агонии,  участвовал
в чине его погребения и лично самым старательным образом переписал "келейную
казну" патриарха,  "с полторы недели  ежедень ходил" в  патриаршие покои как
душеприказчик. Во  всем этом Алексей  Михайлович и дает  добровольный  отчет
Никону, предназначенному  уже  в  патриархи  всея  Руси.  Надобно, прочитать
сплошь  весь  царский "статейный  список", чтобы в  полной мере усвоить  его
своеобразную   прелесть.  Описание  последней   болезни  патриарха   сделано
чрезвычайно ярко  с полной реальностью, причем царь сокрушается, что упустил
случай по московскому обычаю напомнить  Иосифу о  необходимости предсмертных
распоряжений. "И ты меня, грешнаго,  прости (пишет он Никону), что яз ему не
воспомянул  о  духовной  и кому  душу свою  прикажет".  Царь  пожалел пугать
Иосифа, не  думая, что  он уже так  плох: "Мне  молвить про  духовную-то,  и
помнит:
     вот де меня избывает!" Здесь личная деликатность заставила царя Алексея
отступить от  жестокого обычая  старины,  когда  и самим царям в  болезни их
дьяки поминали  "о  духовной". Умершего  патриарха вынесли в церковь, и царь
пришел к  его  гробу  в пустую церковь в ту минуту,  когда можно было глазом
видеть процесс разложения в трупе ("безмерно  пухнет", "лицо розно пухнет").
Царь Алексей  испугался: "И  мне прииде, -- пишет он, -- помышление такое от
врага:  побеги   де  ты  вон,  тотчас  де  тебя,  вскоча,  удавит!..  И   я,
перекрестясь, да взял за руку его, света, и стал целовать, а во уме держу то
слово: от земли создан, и  в землю  идет; чего боятися?.. Тем себя и оживил,
что за руку-то его с молитвой взял!" Во время погребения патриарха  случился
грех:  "Да  такой  грех,  владыка святый: погребли  без  звону!..  а прежних
патриархов с  звоном погребали". Лишь сам  царь вспомнил,  что надо звонить,
так  уже стали звонить  после срока. Похоронив патриарха, Алексей Михайлович
принялся   за   разбор   личного   имущества   патриаршего   с   целью   его
благотворительного  распределения;  кое-что   из   этого  имущества  царь  и
распродал. Самому царю нравились серебряные "суды" (посуда) патриарха, и он,
разумеется, мог  бы их приобрести  для себя:  было бы  у него столько денег,
"что  и вчетверо цену-то  дать", по его словам.  Но  государя удержало очень
благородное соображение:  "Да  и в том  меня, владыко  святый, прости (пишет
царь Никону):
     немного и  я  покусился иным  судам, да милостию  Божиею  воздержался и
вашими  молитвами святыми. Ей-ей, владыко святый, се  от  Бога грех,  се  от
людей зазорно, а се какой я буду прикащик: самому мне (суды) имать, а деньги
мне  платить   себе  ж?!"  Вот  с  какими  чертами   душевной  деликатности,
нравственной щекотливости и совестливости  выступает  перед нами  самодержец
XVII  в.,  боящийся  греха   от  Бога  и  зазора  от  людей  и   подчиняющий
христианскому чувству свой суеверный страх!
     То  же  чувство  деликатности, основанной на  нравственной вдумчивости,
сказывается  в  любопытнейшем выговоре  царя воеводе князю Юрию  Алексеевичу
Долгорукому.  Долгорукий  в 1658 г. удачно действовал против  Литвы и взял в
плен гетмана Гонсевского. Но его успех был следствием его личной инициативы:
он действовал  по соображению  с обстановкой, без спроса и  ведома царского.
Мало того, он почему-то не известил царя вовремя о своих действиях и главным
образом  об отступлении от  Вильны, которое в Москве  не  одобрили. Выходило
так, что за  одно надлежало Долгорукого хвалить,  а за другое порицать. Царь
Алексей   находил   нужным  официально  выказать   недовольство   поведением
Долгорукого,  а  неофициально  послал  ему  письмо  с  мягким  и  милостивым
выговором. "Похваляем  тебя  без  вести  (т.е.  без реляции  Долгорукого)  и
жаловать  обещаемся", -- писал государь, но тут же добавлял, что эта похвала
частная  и  негласная:  "И хотим  с милостивым словом послать и с иною нашею
государевою милостию,  да  нельзя  послать:  отписки от тебя нет,  неведомо,
против  чего  писать  тебе!"  Объяснив,  что  Долгорукий  сам  себе  устроил
"бесчестье", царь обращается к интимным упрекам: "Ты за мою, просто молвить,
милостивую любовь  ни одной  строки не писывал ни  о  чем! Писал  к  друзьям
своим, а  те -- ей, ей! -- про тебя  же  переговаривают  да смеются, как  ты
торопишься, как и иное делаешь... Чаю, что князь Никита Иванович (Одоевский)
тебя  подбил;  и   его  было  слушать   напрасно:  ведаешь  сам,   какой  он
промышленник! послушаешь, как про него поют на Москве"... Но одновременно  с
горькими  укоризнами царь говорит  Долгорукому и ласковые  слова: "Тебе бы о
сей грамоте не печалиться: любя тебя пишу, а не кручинясь;  а сверх того сын
твой  скажет, какая немилость моя к тебе  и  к нему!...  Жаль конечно  тебя:
впрямь Бог хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привести...
да сам  ты от себя  потерял!"  В заключение царь жалует Долгорукого тем, что
велит оставить свой выговор втайне: "А  прочтя сию нашу грамоту и запечатав,
прислать  ее к нам  с тем  же, кто к тебе с нею приедет". Очень  продуманно,
деликатно  и тактично это  желание  царя Алексея  добрым  интимным внушением
смягчить и объяснить официальное взыскание  с человека, хотя и заслуженного,
но формально провинившегося.
     Во всех посланиях царя Алексея Михайловича,  подобных приведенному, где
царю  приходилось  обсуждать,  а  иногда  и  осуждать  поступки  разных лиц,
бросается в глаза одна любопытная черта. Царь  не только обнаруживает в себе
большую нравственную чуткость, но он умеет и любит  анализировать: он всегда
очень  пространно  доказывает вину,  объясняет, против  кого  и против  чего
именно  погрешил виновный  и  насколько  сильно  и  тяжко  его  прегрешение.
Характернейший образец  подобных рассуждений находим в его обращении к князю
Григорию Семеновичу  Куракину  с  выговором  за то, что он  (в  1668  г.) не
поспешил на выручку гарнизонам Нежина и Чернигова. Царь упрекнул  Куракина в
недомыслии, в том, что  он "притчею не промыслит, что будет"  вследствие его
промедления.   "То  будет   (объясняет  царь   воеводе):  первое   --   Бога
прогневает...  и кровь напрасно многую  прольет; второе -- людей  потеряет и
страх на людей  наведет  и  торопость,  третье -- от великаго  государя гнев
примет; четвертое -- от людей стыд и срам, что даром людей потерял; пятое --
славу и честь, на свете Богом дарованную,  непристойным  делом... отгонит от
себя и вместо славы укоризны всякия и  неудобные переговоры восприимет. И то
все писано к нему, боярину (заключает Алексей Михайлович), хотя добра святой
и  восточной церкви и чтобы дело Божие и  его государево свершалось в добром
полководстве, а его, боярина,  жалуя и хотя ему чести и жалея его старости!"
Наблюдения над такими  словесными  упражнениями  приводят к мысли, что  царь
Алексей много  и основательно размышлял. И это размышление состояло не в том
только,  что  в уме  Алексея Михайловича послушно и  живо  припоминались  им
читанные тексты и чужие мысли, подходящие внешним  образом к данному времени
и случаю. Умственная работа приводила его к образованию собственных взглядов
на мир и людей, а равно и общих нравственных понятий, которые составляли его
собственное философско-нравственное достояние. Конечно, это не  была система
мировоззрения  в  современном  смысле;  тем  не  менее  в  сознании  Алексея
Михайловича  был  такой  отчетливый  моральный строй и порядок,  что  всякий
частный случай ему  легко  было подвести  под  его общие понятия и дать  ему
категорическую  оценку.  Нет  возможности восстановить в общем  содержании и
системе этот душевный строй,  прежде всего потому, что и сам  его обладатель
никогда не заботился об этом. Однако для примера укажем  хотя бы на то, что,
исходя из религиозно-нравственных оснований, Алексей Михайлович имел ясное и
твердое  понятие  о происхождении и  значении  царской  власти в  Московском
государстве  как  власти  богоустановленной и назначенной  для  того,  чтобы
"рассуждать людей вправду" и "беспомощным помогать". Уже были выше приведены
слова царя Алексея князю Гр.  Ромодановскому: "Бог благословил и предал нам,
государю, править  и рассуждать люди своя на  востоке и на западе и на юге и
на севере вправду". Для царя Алексея это была не случайная красивая фраза, а
постоянная  твердая  формула его власти,  которую  он  сознательно  повторял
всегда, когда его мысль обращалась на объяснение смысла и цели его державных
полномочий.  В письме  к князю  Н.  И.  Одоевскому,  например, царь  однажды
помянул о том, "как жить мне, государю, и вам, боярам", и на эту тему писал:
"А мы, великий  государь, ежедневно просим  у  Создателя  ... чтобы  Господь
Бог... даровал нам, великому государю, и вам, боярам, с нами единодушно люди
Его, Световы, рассудити вправду, всем равно". Взятый здесь пример имеет цену
в особенности  потому, что  для историка в данном  случае ясен  источник тех
фраз царя Алексея,  в которых  столь  категорически нашла себе  определение,
впервые в  Московском  государстве, идея  державной  власти.  Свои  мысли  о
существе  царского суждения Алексей Михайлович черпал,  по-видимому, из чина
царского венчания  или же  непосредственно из  главы  9-й  Книги Премудрости
Соломона.  Не менее  знаменательным  кажется и  отношение царя  к вопросу  о
внешнем принуждении в;  делах веры. С заметной твердостью и смелостью мысли,
хотя  и  в очень сдержанных фразах, царь пишет по этому  вопросу митрополиту
Никону, которого авторитет  он ставил  в  те  годы необыкновенно  высоко. Он
просит  Никона  не томить в походе монашеским послушанием сопровождавших его
светских людей,  "не  заставливай у правила  стоять: добро, государь владыко
святый,  учить  премудра  -- премудрее  будет,  а  безумному --  мозолие ему
есть!".  Он  ставит Никону  на вид слова одного из его спутников,  что Никон
"никого  де  силою   не  заставит  Богу  веровать".  При  всем  почтении   к
митрополиту,  "не в пример святу мужу", Алексей Михайлович  видимо разделяет
мысли не согласных  с Никоном и терпевших от  него  подневольных постников и
молитвенников. Нельзя силой заставить Богу веровать -- это по всей видимости
убеждение самого Алексея Михайловича.
     При   постоянном  религиозном   настроении   и   напряженной  моральной
вдумчивости  Алексей  Михайлович  обладал одной симпатичной чертой, которая,
казалось  бы,  мало  могла  уживаться  с его  аскетизмом  и  наклонностью  к
отвлеченному наставительному резонерству. Царь  Алексей был весьма эстетичен
-- в  том  смысле, что  любил  и понимал красоту. Его  эстетическое  чувство
сказывалось ярче всего  в страсти к соколиной охоте, а позже --  к сельскому
хозяйству.  Кроме прямых ощущений охотника и обычных удовольствий охоты с ее
азартом и шумным  движением, соколиная потеха удовлетворяла в царе Алексее и
чувству красоты. В "Уряднике сокольничья пути"  он очень тонко  рассуждает о
красоте разных охотничьих  птиц, о прелести птичьего лета и удара, о внешнем
изяществе  своей охоты. Для  него  "его  государевы красныя и славные птичьи
охоты" урядство или порядок  "уставляет и  объявляет  красоту  и удивление";
высокого  сокола  лет  --  "красносмотрителен  и  радостен";  копцова  (т.е.
копчика) добыча и лет --  "добро-виден". Он следит за красотой сокольничьего
наряда  и  оговаривает,  чтобы  нашивка  на  кафтанах  была  "золотная"  или
серебряная:  "к какому  цвету  какая пристанет";  требует,  чтобы  сокольник
держал птицу "подъявительно к видению человеческому и ко красоте кречатьей",
т.е. так,  чтобы  ее рассмотреть было удобно и красиво.  Элемент  красоты  и
изящества  вообще играет не последнюю  роль в  "урядстве" всего  охотничьего
чина царя  Алексея. То же чувство красоты заставляло царя увлекаться внешним
благочестием  церковного служения  и  строго  следить за  ним,  иногда  даже
нарушая  его  внутреннюю  чинность  для внешней красоты.  В  записках  Павла
Алеппского можно видеть много примеров тому, как царь распоряжался в церкви,
наводя  порядок и красоту  в  такие минуты, когда,  по  нашим понятиям,  ему
надлежало бы хранить молчание и благоговение. Не только церковные церемонии,
но и  парады придворные и военные необыкновенно занимали Алексея Михайловича
с  точки  зрения  "чина"  и  "урядства", т.е.  внешнего порядка,  красоты  и
великолепия.  Он,  например, с  чрезвычайным  усердием  устраивал  смотры  и
проводы  своим  войскам  перед  первым   литовским  походом,   обставляя  их
торжественным  и  красивым  церемониалом.  Большой  эстетический  вкус  царя
сказывался в выборе любимых мест: кто  знает положение Саввина-Сторожевского
монастыря  в  Звенигороде,  излюбленного  царем  Алексеем  Михайловичем, тот
согласится,  что это одно из красивейших мест всей Московской губернии;  кто
был  в селе  Коломенском, тот  помнит,  конечно, тамошние прекрасные  виды с
высокого  берега  Москвы-реки. Мирная  красота  этих  мест  --  обычный  тип
великорусского пейзажа -- так соответствует характеру "гораздо тихаго" царя.
     Соединение   глубокой   религиозности   и   аскетизма   с   охотничьими
наслаждениями и светлым взглядом  на жизнь не было противоречием в  натуре и
философии  Алексея  Михайловича.  В  нем  религия  и  молитва  не  исключали
удовольствий  и  потех.  Он  сознательно  позволял  себе  свои  охотничьи  и
комедийные  развлечения,  не считал  их преступными, не каялся после них.  У
него и  на удовольствия был свой особый  взгляд. "И зело потеха сия  полевая
утешает сердца печальныя, -- пишет  он в наставлении  сокольникам. -- Будите
охочи,  забавляйтеся, утешайтеся  сею доброю потехою...  да  не одолеют  вас
кручины  и  печали всякия". Таким  образом, в сознании  Алексея  Михайловича
охотничья  потеха  есть  противодействие  печали,   и   подобный  взгляд  на
удовольствия не  случайно соскользнул  с его пера: по мнению царя, жизнь  не
есть печаль, и от печали нужно лечиться,  нужно гнать ее -- так и Бог велел.
Он просит Одоевского не плакать о смерти сына: "Нельзя, что не поскорбеть  и
не прослезиться, и прослезиться надобно -- да в меру, чтобы Бога  наипаче не
прогневать". Но если жизнь -- не тяжелое, мрачное испытание, то она для царя
Алексея   и  не  сплошное  наслаждение.  Цель  жизни  --  спасение  души,  и
достигается эта  цель  хорошей  благочестивой  жизнью; а  хорошая жизнь,  по
мнению царя, должна проходить в строгом порядке: в ней все должно иметь свое
место и время; царь, говоря о потехе, напоминает своим  сокольникам: "Правды
же и  суда  и милостивые любве и ратнаго  строя  николиже позабывайте:  делу
время и потехе час".  Таким образом, страстно люби мая царем Алексеем забава
для него все-таки только забава и не должна мешать делу. Он убежден,  что во
все,  что бы ни делал человек,  нужно вносить порядок,  "чин". "Хотя и  мала
вещь, а  будет  по чину честна,  мерна,  стройна, благочинна,  --  никто  же
зазрит, никто же  похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что
в  малой вещи честь и чин и образец положен по мере".  Чин и благоустройство
для Алексея Михайловича -- залог успеха во всем. "Без чина же всякая вещь не
утвердится  и  не  укрепится;  бесстройство  же  теряет  дело и  восставляет
безделье", -- говорит  он. Поэтому царь Алексей Михайлович очень заботится о
порядке во  всяком  большом и малом деле.  Он т