яснить   ту
нерешительность и осторожность, какую мы  видим  в  действиях правительства.
Жизнь заставляла его в одно и то же время служить различным целям:
     поддерживать  землевладельцев,  особенно  служилых,  в их  усилиях  при
вязать трудовое население к месту; но вместе с тем охранять свой собственный
интерес,   часто   нарушаемый   земледельческой   политикой,    и   интересы
крестьянства, когда  они сближались и  совпадали  с  правительственными.  Не
будучи в состоянии примирить  и  согласить разные  и в существе непримиримые
стремления,  правительство   до  самого  конца  войны  не  могло  выработать
определенного  и решительного образа действий в постигшем его кризисе и этим
еще более осложняло дело.
     Оно без  сомнения  желало  укрепления  крестьян на  местах,  стремилось
оставить их выход из-за владельцев  или, по крайней  мере, думало направлять
их  брожение  сообразно  своим   видам:  но  оно  не   дошло  до  полного  и
категорического  провозглашения  крестьянской  крепости.  Предприняв   общую
"перепись  7101 года",  как ее обыкновенно  принято называть,  правительство
записывало в книгах крестьян за  владельцами и затем  сделало писцовую книгу
своего рода  крепостным  актом, которым  землевладелец  мог  доказывать свое
право на записанного  в  книгу крестьянина.  Но вместе  с  тем  оно  как  бы
понимало,  что  книги  не  могли  исчислить  всей  наличности  крестьянского
населения,  и  спокойно  смотрело  на  выход  из  тяглых  хозяйств  сыновей,
племянников, захребетников и тому подобного не записанного в тягло люда; оно
иногда  выпускало  и  дворохозяев-тяглецов, если они передавали свой  тяглый
жеребий  новому  "жильцу".  Таким  образом,  на право  передвижения крестьян
правительство  не  налагало безусловного и  общего  запрета: оно только  его
ограничивало условиями государственного порядка и владельческого интереса. В
этом собственно и заключались первые меры к  укреплению крестьян. Действуя в
таком  смысле,  правительство стояло  на  стороне владельческих  стремлений.
Допуская обращение  в холопство лиц, происходящих из крестьянских семей, оно
также  удовлетворяло  владельческим  вожделениям.  Но, с другой стороны, и в
конце  века  оно  продолжало заселение вновь приобретенных окраин  и Сибири,
причем тяглых "приходцев" из  центральных областей водворяло там  в служилых
слободах  и  просто  на  пашне,  не возвращая  их  в  прежнюю  владельческую
зависимость. Чтобы  наполнить,  по  словам А Палицына, "предел  земли  своей
воинственным чином",  Грозный и  Борис Годунов  извлекали  людей из коренных
частей государства, всячески содействуя заселению рубежей. Такая политика, в
сущности, поддерживала  то  самое  народное брожение, с которым  боролись  в
центре страны, и шла совершенно против землевладельческой политики.
     Но вряд ли это противоречие было плодом политического двуличия;  скорее
в нем отразилось бессилие подняться над  двумя порядками явлений и подчинить
их  своему  распоряжению.  Когда на новозанятых местах укрепилось московское
население   и  под  охраной  новых  крепостей   возможна  стала   правильная
хозяйственная деятельность, здесь повторялись те же самые явления,  которыми
сопровождался кризис  в  старом центре. Появившиеся  на окраинах,  на юге от
Оки,  привилегированные землевладельцы,  в  громадном большинстве  служилые,
пользовались   всяческим  покровительством  правительства  в  ущерб   тяглым
классам. В городах служилые слободки  уничтожали посады, а в уездах служилые
вотчины  и поместья уничтожали  крестьянское  мирское  устройство.  Условия,
вызвавшие кризис в центральных волостях, перешли на юг  и вызвали дальнейшее
расселение  населения.  Оно  уходило за  рубежи  и наполняло  собой  казачьи
городки и становища на южных реках. Там питалось и  росло  неудовольствие на
тот   государственный  порядок,  который  лишал  крестьянство  его  земли  и
предпочитал  выгоды  служилого  человека, жившего  чужим  трудом,  интересам
тяглого работника.
     Так  обстоятельства разделили  московское  общество  на враждебные один
другому  слои.  Предметом вражды  служила  земля,  главный  капитал  страны.
Причина   вражды  лежала  в  том,  что  земледельческий   класс   не  только
систематически устранялся от обладания этим капиталом, но и порабощался теми
землевладельцами,  к которым  переходила  его земля. Отметим здесь  с особым
ударением, что московский север -- Поморье в широком смысле этого термина --
не переживал этого кризиса. Там земля принадлежала тяглому миру, и он был ее
действительным   хозяином:  лишь  в  некоторых  местах  монастырю  удавалось
овладеть черной волостью и обратить ее в монастырскую вотчину, но это еще не
вносило в  общественную жизнь  той  розни  и вражды,  в которых теряло  свои
моральные и материальные силы население южной половины государства.
     Таковы  были  обстоятельства московской жизни  перед кончиной Грозного.
Высший  служилый класс,  частью взятый  в  опричнину,  часть уничтоженный  и
разогнанный,  запуганный и  разоренный,  переживал  тяжелый  нравственный  и
материальный кризис. Гроза опалы, страх  за целость хозяйства,  из  которого
уходили крестьяне, служебные тягости, вгонявшие в  долги, успехи  давнишнего
соперника по землевладению  -- монастыря -- все  это  угнетало  и раздражало
московское боярство, питало  в нем недовольство и приготовляло его к участию
в смуте. Мелкий служилый люд, дети  боярские, дворовые и городовые, сидевшие
на обезлюдевших поместьях и вотчинах, были прямо в ужасном положении. На них
лежала  всей  тяжестью война  Ливонская и  охрана границ от Литвы  и  татар.
Военные повинности  не давали  им  и  короткого  отдыха,  а  в то  же  время
последние  средства  для  отбывания  этих  повинностей  иссякали,  благодаря
крестьянскому  выходу  и  перевозу и постоянному передвижению самих служилых
людей. Лишенные прочной оседлости  и правильного  обеспечения, не располагая
не только свободными, но и необходимыми средствами, эти люди прямо нуждались
в  правительственной  помощи  и поддержке, в  охране  их людей  и земель  от
перевода за монастыри и  бояр. Тяглое население государства также терпело от
войны,  от физических  бедствий  и  от  особенностей правления Грозного.  Но
судьба  его  была глубоко различна в северной и южной половинах государства.
Бодрые и  деятельные,  зажиточные  и  хорошо организованные податные  общины
севера оставались самостоятельными и  сохраняли непосредственные отношения к
правительству  через выборных своих властей  в то самое время, когда в южной
половине  государства  тяглое население  черных  и дворцовых  волостей  было
обращено в частную зависимость, а посадская  община исчезала и изнурялась от
наплыва в города ратных людей и детей боярских с их дворней и крестьянами. В
северных волостях население  держалось на местах, тогда как на юге оно стало
бродить,  уходя  из  государства с государева  тягла,  с боярского  двора  и
господской  пашни. Оно  уносило с  родины чувство  глубокого недовольства  и
вражды  к  тому  общественному строю, который  постепенно лишал  его земли и
свободы. Можно сказать, что в срединных и южных областях государства не было
ни одной  общественной группы, которая была бы довольна ходом дел. Здесь все
было  потрясено  внутренним  кризисом  и  военными неудачами  Грозного,  все
потеряло устойчивость и бродило, бродило пока скрытым, внутренним брожением,
зловещие  признаки   которого,  однако,   мог   ловить  глаз   внимательного
наблюдателя. Посторонний  Москве человек  видел в  этом  брожении  опасность
междоусобия и смут, и он был прав.


     Смута в Московском государстве
     Итак,  начальный факт  XVII в. -- смута  -- в своем происхождении  есть
дело предыдущего XVI века, и изучение смутной эпохи вне  связи с предыдущими
явлениями  нашей  жизни  невозможно. К  сожалению,  историография  долго  не
разбиралась  в  обстоятельствах  смутного  времени  настолько,  чтобы  точно
показать, в  какой мере неизбежность смуты определялась условиями внутренней
жизни  народа  и  насколько она  была  вызвана  и поддержана случайностями и
посторонним влиянием.  Когда мы обращаемся  к  изучению  другой  европейской
смуты,  французской революции, можно удивиться тому,  как  ясен этот сложный
факт  и  со стороны своего происхождения, и со  стороны  развития.  Мы легко
можем следить за развитием этого факта, отлично  видеть, что  там факт смуты
--  неизбежное следствие  того государственного кризиса, к которому  Францию
привел ее феодальный строй; мы видим там и  результат многолетнего брожения,
выражавшийся  в  том,  что  преобладание  феодального  дворянства  сменилось
преобладанием буржуазии. У нас совсем не то. Наша смута вовсе не революция и
не  кажется  исторически  необходимым явлением,  по  крайней мере на  первый
взгляд. Началась она  явлением совсем случайным -- прекращением  династии; в
значительной  степени  поддерживалась  вмешательством   поляков  и   шведов,
закончилась восстановлением  прежних форм  государственного  и общественного
строя    и   в    своих   перипетиях   представляет   массу   случайного   и
труднообъяснимого.  Благодаря   такому   характеру   нашей   государственной
"разрухи" и  являлось  у  нас так много  различных  мнений и  теорий  об  ее
происхождении и причинах. Одну из таких теорий представляет в своей "Истории
России"  С.  М. Соловьев. Он считает первой причиной смуты  дурное состояние
народной   нравственности,   явившееся   результатом    столкновения   новых
государственных  начал  со  старыми  дружинными.  Это столкновение,  по  его
теории,  выразилось  в  борьбе  московских  государей  с  боярством.  Другой
причиной  смуты   он  считает   чрезмерное   развитие   казачества   с   его
противогосударственными  стремлениями.  Смутное  время,  таким  образом,  он
понимает, как  время борьбы общественного и противообщественного элемента  в
молодом  Московском  государстве,  где  государственный   порядок   встречал
противодействие  со стороны старых дружинных  начал  и  противообщественного
настроения  многолюдной казацкой среды  (Ист. России, VIII, гл. II). Другого
воззрения  держится К. С. Аксаков, Аксаков признает  смуту фактом случайным,
не  имеющим глубоких  исторических  причин.  Смута  была  к  тому  же  делом
"государства",  а не "земли". Земля в смуте до 1612 г. была совсем пассивным
лицом. Над ней спорили  и метались  люди государства, а не земские. Во время
междуцарствия разрушалось и  наконец  рассыпалось  вдребезги государственное
здание  России, говорит  Аксаков: "Под этим  развалившимся зданием открылось
крепкое  земское  устройство...  в  1612--13  гг.  земля  встала  и  подняла
развалившееся  государство".  Нетрудно  заметить, что  это  осмысление смуты
сделано в духе  общих исторических воззрений К. Аксакова и  что оно  в корне
противоположно воззрениям Соловьева. Третья теория выдвинута И. Е. Забелиным
("Минин и Пожарский"); она в своем генезисе  является сочетанием первых двух
теорий, но  сочетанием очень  своеобразным.  Причины  смуты он видит, как  и
Аксаков,  не  в  народе,  а в "правительстве", иначе  в  "боярской дружинной
среде" (эти  термины  у него равнозначащи). Боярская и вообще служилая среда
во имя отживших дружинных традиций (здесь Забелин становится на точку зрения
Соловьева) давно  уже крамольничала и готовила смуту. Столетием раньше смуты
Для нее созидалась почва в стремлениях дружины править землей и кормиться на
ее счет. Сирота-народ в деле смуты играл пассивную роль и спас государство в
критическую  минуту.  Народ,  таким образом,  в смуте  ничем не  повинен,  а
виновниками  были "боярство  и служилый класс". Н. И.  Костомаров (в  разных
статьях и в своем "Смутном времени") высказал иные взгляды. По его мнению, в
смуте  виновны  все  классы  русского  общества,  но причины  этого  бурного
переворота следует  искать  не внутри, а вне  России. Внутри для  смуты были
лишь  благоприятные  условия. Причина же лежит в  папской власти,  в  работе
иезуитов  и  в  видах   польского   правительства.  Указывая  на  постоянные
стремления папства к подчинению себе восточной церкви и на искусные действия
иезуитов в Польше и Литве в конце XVI  в., Костомаров полагает, что они, как
и  польское правительство, ухватились за самозванца  с целями  политического
ослабления России и ее подчинения  папству. Их  вмешательство придало  нашей
смуте такой тяжелый характер и такую продолжительность.
     Это последнее мнение уже слишком одностороннее:
     причины смуты несомненно лежали столько же в самом московском обществе,
сколько и вне его. В значительной степени наша смута зависела и от случайных
обстоятельств,  но что  она  совсем не  была  неожиданным для  современников
фактом,  говорят  нам  некоторые показания Флетчера:  в  1591 г.  издал он в
Лондоне  свою  книгу  о  России (on the Russian  Common  Wealth), в  которой
предсказывает вещи, казалось  бы, совсем случайные. В V главе своей книги он
говорит:  "Младший брат царя (Феодора  Ивановича),  дитя лет шести или семи,
содержится в отдаленном  месте от Москвы (т.е. в Угличе) под надзором матери
и  родственников  из  дома  Нагих.  Но, как  слышно, жизнь его  находится  в
опасности от покушения тех, которые простирают свои виды на престол в случае
бездетной  смерти царя". Написано  и  издано  было это  до  смерти  царевича
Дмитрия. В  этой  же  главе  говорит  Флетчер,  что  "царский род  в России,
по-видимому, скоро пресечется со  смертью особ,  ныне живущих,  и произойдет
переворот в русском царстве".  Это  известие напечатано было за семь лет  до
прекращения  династии.  В главе  IX он  говорит,  что  жестокая  политика  и
жестокие поступки  Ивана IV, хотя и прекратившиеся теперь, так  потрясли все
государство и до  того  возбудили общий ропот и непримиримую ненависть, что,
по-видимому,  это  должно  окончиться не иначе  как всеобщим восстанием. Это
было напечатано, по крайней  мере,  лет  за  10 до первого самозванца. Таким
образом, в уме образованного и  наблюдательного англичанина за много  лет до
смуты сложилось представление о ненормальности общественного быта в России и
возможном результате  этого  --  беспорядках. Мало того. Флетчер в состоянии
даже предсказать, что наступающая смута окончится победой не удельной знати,
а  простого дворянства. Это  одно  должно убеждать нас, что  действительно в
конце  XVI в.  в русском обществе  были  уже ясны  те болезненные  процессы,
которые сообщили смуте такой острый характер общего кризиса.

     Первый период смуты:
     борьба за московский престол
     Прекращение  династии.  Начальным  фактом  и  ближайшей причиной  смуты
послужило прекращение  царской династии. Совершилось это прекращение смертью
трех сыновей Ивана Грозного: Ивана, Федора и Дмитрия. Старший из  них, Иван,
был  уже  взрослым и женатым, когда был  убит  отцом. Характером  он  вполне
походил на отца, участвовал во всех его делах и потехах и, говорят, проявлял
такую же жестокость,  какая  отличала Грозного. Иван занимался литературой и
был  начитанным человеком. Существует его литературный труд  "Житие  Антония
Сийского". (Впрочем,  надо  заметить,  что это "Житие"  представляет  просто
переработку его первоначальной редакции,  принадлежащей некоему иноку  Ионе.
Оно  написано  по  существующему  тогда риторическому  шаблону  и  особенных
литературных  достоинств  не  имеет.)  Неизвестно,  почему  у  него  с отцом
произошла  ссора,  в  которой  сын  получил  от отца  удар жезлом  настолько
сильный, что от него (в 1582 г.) скончался. После смерти самого  Грозного  в
живых остались два сына: Федор  и, ребенок еще, Дмитрий, рожденный в седьмом
браке Грозного с Марией Нагой.
     В первое время по смерти  Ивана Грозного произошли какие-то, нам  точно
неизвестные, беспорядки,  которые окончились  ссылкой  боярина  Бельского  и
удалением Марии Нагой  с Дмитрием в Углич. Царем сделался Федор. Иностранные
послы Флетчер  и Сапега рисуют нам  Федора  Довольно определенными  чертами.
Царь ростом был  низок,  с опухлым  лицом  и  нетвердой  походкой  и  притом
постоянно улыбался.  Сапега,  увидав царя во время  аудиенции,  говорит, что
получил от него впечатление  полного слабоумия. Говорят, Федор любил звонить
на колокольне, за что еще от отца получил прозвище звонаря, но вместе  с тем
он любил забавляться шутами и травлей медведей. Настроение  духа у него было
всегда религиозное, и эта религиозность  проявлялась  в  строгом  соблюдении
внешней обрядности. От забот  государственных он устранялся  и передал их  в
руки  своих ближних  бояр. В  начале  его  царствования  из  боярской  среды
особенно выдавались значением:
     Борис Годунов  и Никита  Романович Захарьин-Юрьев. Так  шло до 1585 г.,
когда  Никита  Романович неожиданно  был  поражен  параличом и  умер. Власть
сосредоточилась в руках Бориса Годунова, но ему пришлось бороться с сильными
противниками  -- князьями  Мстиславским и  Шуйскими.  Борьба  эта  принимала
иногда  очень  резкий  характер  и  кончилась  полным  торжеством  Годунова.
Мстиславский был пострижен, а  Шуйские со многими родственниками подверглись
ссылке.
     Пока  все это  происходило в Москве, Мария  Нагая  с сыном  и  со своей
родней продолжала  жить в Угличе в почетной ссылке. Понятно, как должна была
относиться  она и  все Нагие к боярам, бывшим у власти,  и  к Годунову,  как
влиятельнейшему из  них.  Нагая  была жена  Ивана Грозного, пользовалась его
симпатией и  общим  почетом, и вдруг  ее, царицу, выслали в далекий  удел --
Углич и держали под постоянным надзором.
     Таким  надзирателем   от   правительства  был   в  Угличе  Битяговский.
Относиться к Битяговскому хорошо Нагие не могли,  видя в  нем агента от тех,
которые послали их в ссылку. Мы очень мало знаем о настроении Нагих, но если
вдуматься в  некоторые свидетельства о Дмитрии,  то можно  убедиться,  какую
сильную  ненависть  питала эта семья к боярам, правящим и близким к  Федору;
про  Дмитрия  в Москве ходило, конечно, много слухов.  Между прочим, по этим
слухам,  иностранцы (Флетчер, Буссов) сообщают, что Дмитрий характером похож
на  отца: жесток  и  любит  смотреть  на  мучения  животных. Рядом  с  такой
характеристикой Буссов сообщает рассказ о том, что Дмитрий сделал однажды из
снега чучела, называл их именами знатнейших московских вельмож, затем саблей
сшибал им головы, приговаривая, что так он будет поступать со своими врагами
-- боярами. И русский писатель Авраамий  Палицын пишет,  что в Москву  часто
доносили  о  Дмитрии,  будто  он  враждебно  и  нелепо  относится к  боярам,
приближенным своего  брата и  особенно  к Борису Годунову. Палицын объясняет
такое  настроение  царевича  тем, что он был  "смущаем ближними  своими".  И
действительно, если мальчик  высказывал такие мысли, то очевидно, что сам он
их выдумать не мог, а внушались они окружающими его. Понятно и то, что злоба
Нагих  должна была  обратиться  не  на  Федора, а  на  Бориса Годунова,  как
главного  правителя. Ясно также, что и  бояре,  слыша о  настроении Дмитрия,
который считался наследником престола, могли опасаться, что взрослый Дмитрий
напомнит им  о временах отца своего, и могли желать его смерти, как  говорят
иностранцы.  Таким  образом,  немногие показания  современников  с  ясностью
вскрывают  нам  взаимные  отношения  Углича  и  Москвы.  В Угличе  ненавидят
московских бояр, а в Москве  получаются из Углича доносы  и опасаются Нагих.
Помня  эту  скрытую  вражду  и  существование толков  о  Дмитрии,  мы  можем
объяснить себе,  как весьма  возможную  сплетню,  тот  слух,  который  ходил
задолго до убиения Дмитрия, -- о яде, данном Дмитрию  сторонниками Годунова;
яд этот будто бы чудом не подействовал.
     15  мая 1591 г.  царевич  Дмитрий  был найден на дворе своих  угличских
хором с перерезанным горлом.  Созванный церковным набатом народ  застал  над
телом  сына  царицу Марию и  ее братьев  Нагих. Царица била  мамку  царевича