Торопясь  с созывом собора, правительство, конечно, понимало, что произвести
мобилизацию земских ополчений после только что оконченного похода под Москву
было  бы  чрезвычайно  трудно. Других  средств  воздействия на  казачество в
распоряжении правительства не было. Терпеть приходилось еще и  потому, что в
казачестве  правительство  видело  действительную  опору  против  вожделений
королевских  приверженцев.  Философов недаром говорил,  что  "бояре и лучшие
люди" в  Москве таили свое желание  пригласить Владислава,  "боясь казаков".
Против поляков  и их московских друзей  казаки  могли  оказать  существенную
помощь, и  Сигизмунд повернул назад от  Москвы в конце 1612 г.  скорее всего
именно  ввиду  "полупяты  тысячи" казаков и их  противопольского настроения.
Счеты  с  агентами  и  сторонниками Сигизмун-да  тогда в Москве еще  не были
закончены,  и  отношения  к   царю  Владиславу  Жигимонтовичу  еще  не  были
ликвидированы.  Философов сообщал,  что  в Москве  арестовано  "за  приставы
русских людей, которые сидели в осаде: Иван  Безобразов, Иван Чичерин, Федор
Андронов, Степан Соловецкий, Бажен Замочников;  и Федора  де и Бажена пытали
на  пытце  в  казне".  Согласно  с  этим и архиепископ  Арсений  Елассонский
говорит,  что  по очищении Москвы "врагов государства и возлюбленных  друзей
великого  короля, Ф. Андронова и Ив.  Безобразова, подвергли многим  пыткам,
чтобы  разузнать  о царской  казне,  о  сосудах и  о сокровищах... Во  время
наказания их (т.е. друзей короля) и пытки  умерли из них  трое: великий дьяк
царского  судилища  Тимофей Савинов,  Степан Соловецкий и  Бажен Замочников,
присланные великим королем довереннейшие  казначеи его  к царской казне". По
обычаю той эпохи, "худых людей, торговых мужиков, молодых детишек боярских",
служивших  королю, держали за приставами и пытали до смерти, а великих бояр,
виновных в  той  же службе  королю,  только  "в думу не припускали" и, самое
большое, держали под домашним арестом, пока земский совет в городах не решит
вопроса: "пускать  их  в думу,  или  нет?" До нас  не дошли грамоты, которые
были,  по словам  Философова, посланы  в города  о  том, можно ли бояр князя
Мстиславского "с товарищи" пускать в думу. Но есть полное основание считать,
что  на этот вопрос в Москве  в конце концов ответили отрицательно, так  как
выслали Мстиславского "с  товарищи" из Москвы куда-то "в городы" и произвели
государево избрание  без них.  Все  эти меры  против московского  боярства и
московской    администрации,    служивших   королю,   временное   московское
правительство кн. Д. Т. Трубецкого, кн. Д. М. Пожарского и "Куземки"  Минина
могло  принимать главным образом с сочувствием казачества,  ибо в  боярах  и
лучших "людях" еще жива была тенденция в сторону Владислава.
     Таковы были обстоятельства московской политической  жизни  в конце 1612
г.  Из рассмотренных  здесь данных ясен  тот вывод,  что  победа, одержанная
земским ополчением над  королем и казаками, требовала дальнейшего упрочения.
Враги были  побеждены, но не  уничтожены. 0ни пытались,  как могли,  вернуть
себе  утраченное  положение, и  если  имя Владислава произносилось  в Москве
негромко,  то  громко  раздавались  имена  "Филаретова   сына  и  Воровского
Калужского".  Земщине  предстояла  еще забота - на Земском соборе  настоять,
чтобы не прошли на престол ни иноземцы, ни самозванцы, о которых, как видим,
еще  смели  мечтать  побежденные  элементы.   Успеху  земских  стремлений  в
особенности могло  мешать то обстоятельство,  что Земскому собору предстояло
действовать   в   столице,   занятой  в  большинстве   казачьим  гарнизоном.
Преобладание казачьей массы в городе  могло оказать некоторое давление и  на
представительное  собрание,  направив  его так или иначе  в сторону казачьих
вожделений.  Насколько  мы можем  судить,  нечто  подобное  и  случилось  на
избирательном  соборе  1613 г.  Иностранцы после избрания  на  престол  царя
Михаила Федоровича  получили такое  впечатление, что это избрание было делом
именно   казаков.  В  официальных,   стало   быть   ответственных,   беседах
литовско-польских  дипломатов с  московскими  в  первые  месяцы после выбора
Михаила русским людям приходилось выслушивать "непригожие  речи": Лев Сапега
грубо высказал самому Филарету в присутствии московского посла Желябужского,
что "посадили  сына  его на  Московское  государство  государем  одни казаки
донцы";  Александр  Гонсевский   говорил  князю  Воротынскому,  что  Михаила
"выбирали  одни  казаки". Со своей стороны,  шведы высказывали мнение, что в
пору  царского   избрания  в  Москве  были  "казаки  в   московских  столпех
сильнейшии".   Эти   впечатления   посторонних   лиц   встречают   некоторое
под-тверждение и в московских исторических воспоминаниях. Разумеется, нечего
искать  таких   подтверждений   в   официальных  московских   текстах:   они
представляли дело так, что царя  Михаила сам Бог  дал и всей землей  обрали.
Эту  же  идеальную  точку зрения усвоили  себе  и  все  русские литературные
сказания XVII в.  Царское  избрание, замирившее смуту и  успокоившее страну,
казалось особым благодеянием Господним, и приписывать казакам избрание того,
кого   "сам   Бог  объявил",  было   в  глазах   земских  людей  неприличной
бессмыслицей. Но все-таки в московском  обществе осталась некоторая память о
том, что в счастливом избрании законного государя приняли участие и проявили
почин  даже  и  склонные  ко  всякому  беззаконию казаки.  Авраамий  Палицын
рассказывает, что к нему на монастырское подворье в Москве во время Земского
собора  приходили  вместе  с дворянами и казаки  с  мыслью именно о  Михаиле
Федоровиче Романове и просили его довести их мысль до собора. Изданный И. Е.
Забелиным поздний и в общем недостоверный рассказ о царском избрании 1613 г.
заключает в себе одну любопытнейшую подробность о том, что  права Михаила на
избрание  объяснил  собору,  между  прочим,  "славного  Дону  атаман".   Эти
упоминания  о заслугах казаков в деле объявления и укрепления кандидатуры М.
Ф.  Романова  имеют  очень  большую  цену:  они  свидетельствуют,  что  роль
казачества в царском избрании не была  скрыта и от московских людей, хотя им
она представлялась, конечно, иначе, чем иноземцам.
     Руководясь  приведенными  намеками   источников,  мы  можем  себе  ясно
представить, какой  смысл имела  кандидатура М. Ф.  Романова  и  каковы были
условия ее успеха на Земском соборе 1613 г.
     Собравшись в Москву в исходе 1612 или  в самом  начале 1613 г., земские
выборные  хорошо  представили  собой  "всю  землю". Окрепшая в  эпоху  смуты
практика  выборного  представительства  позволила  избирательному  собору на
самом  деле представить  собой не одну Москву,  а  Московское государство  в
нашем  смысле этого термина.  В Москве оказались представители не  менее  50
городов и уездов;
     представлены были и служилый и тяглый класс населения;
     были и представители  казаков. В своей массе собор оказался органом тех
слоев  московского  населения,  которые  участвовали  в  очищении  Москвы  и
восстановлении   земского  порядка;  он  не  мог  служить   ни   сторонникам
Сигизмунда,  ни казачьей  политике.  Но  он мог и неизбежно должен был стать
предметом  воздействий со стороны тех, кто  еще надеялся  на  восстановление
королевской власти  или же казачьего режима. И  вот, отнимая надежду как  на
то,  так и  на  другое,  собор  прежде  всякого иного  решения  торжественно
укрепился в мысли: "А литовского и свийского короля и их детей, за их многия
неправды,  и  иных  никоторых  земель  людей на  Московское  государство  не
обирать,  и   Маринки  с  сыном  не  хотеть".  В  этом  решении  заключалось
окончательное  поражение  тех,   кто  думал   еще  бороться  с  результатами
московского очищения и с торжеством средних консервативно настроенных  слоев
московского населения.  Исчезло навсегда  "хотение"  бояр и "лучших  людей",
которые  "служили"  королю,  по  выражению  Философова, и  желали  бы  снова
"просити на государство" Владислава. Невозможно было долее  "примеривать" на
царство  и "Воровского Калужского", а  стало быть,  мечтать  о соединении  с
Заруцким, который держал у себя "Маринку" и ее "Воровского Калужского" сына.
     Победа над  боярами, желавшими Владислава, досталась  собору, думается,
очень легко: вся  партия короля в Москве, как  мы  видели,  была разгромлена
временным правительством тотчас по взятии  столицы, и даже знатнейшие бояре,
"которые на  Москве сидели",  вынуждены были уехать из Москвы и  не  были на
соборе вплоть  до той поры,  когда  новый царь  был уже избран: их вернули в
Москву  только между  7 и 21 февраля.  Если до собора сторонники приглашения
Владислава "именно о том  говорити не смели, боясь казаков", то на соборе им
надобно было беречься еще более, боясь не одних  казаков, но и "всей земли",
которая одинаково  с казаками не жаловала  короля и королевича. Другое  дело
было земщине  одолеть казаков: они  были сильны своим многолюдством и дерзки
сознанием  своей силы. Чем решительнее земщина становилась против  Маринки и
против  ее  сына,  тем  внимательнее  должна  была  она  отнестись к другому
кандидату,  выдвинутому казаками,  --  "к  Филаретову сыну". Он  был не чета
"Воренку".   Нет   сомнения,  что   казаки   выдвигали   его  по   тушинским
воспоминаниям, потому  что  имя  его отца Филарета было связано с  тушинским
табором.  Но  имя   Романовых  было  связано  и   с  иным  рядом  московских
воспоминаний. Романовы были популярным боярским  родом, известность которого
шла  с  первых  времен царствования  Грозного. Незадолго  до  избирательного
собора 1613  г.,  именно в  1610  г., совсем  независимо от казаков,  М.  Ф.
Романова  в  Москве  считали  возможным  кандидатом  на  царство,  одним  из
соперников  Владислава.  Когда  собор  настоял  на  уничтожении  кандидатуры
иноземцев  и  Маринкина сына  и "говорили  на  соборах о царевичах,  которые
служат в Московском государстве, но о великих родех, кому из них Бог даст на
московском  государстве  быть  государем",  --  то  из  всех  великих  родов
естественно возобладал род, указанный мнением казачества. На Романовых могли
сойтись и  казаки  и земщина -- и сошлись: предлагаемый казачеством кандидат
легко был принят  земщиной. Кандидатура М. Ф. Романова имела тот смысл,  что
мирила в самом щекотливом  пункте две еще не вполне примиренные общественные
силы  и давала  им возможность дальней шей солидарной работы.  Радость обеих
сторон по случаю достигнутого соглашения, вероятно, была  искренна и велика,
и Михаил был  избран  действительно "единомышленным и  нерозвратным советом"
его будущих подданных.
     Заключение. Результаты смуты.  Освобождением  Москвы  и избранием  царя
историки обыкновенно кончают повесть о смуте, -- они правы. Хотя первые годы
царствования  Михаила--тоже  смутные годы,  но  дело  в  том,  что  причины,
питавшие, так  сказать, смуту  и  заключавшиеся  в  нравственной шаткости  и
недоумении  здоровых   слоев  московского  общества  и   в  их  политическом
ослаблении,  эти  причины  были  уже устранены.  Когда  этим  слоям  удалось
сплотиться,  овладеть  Москвой  и  избрать себе  царя, все прочие  элементы,
действовавшие в смуте,  потеряли силу и мало-помалу успокаивались. Выражаясь
образно, момент избрания Михаила -- момент прекращения ветра в буре;
     море  еще  волнуется, еще опасно, но оно движется по  инерции  и должно
успокоиться.
     Так колебалось Русское государство, встревоженное  смутой; много хлопот
выпало на долю Михаила, и все его царствование можно назвать эпилогом драмы,
но самая драма уже кончалась, развязка уже последовала, результаты смуты уже
выяснились.
     Обратимся теперь к этим результатам. Посмотрим, как понимают  важнейшие
представители нашей науки факт смуты в его последствиях. Первое  место дадим
здесь, как и  всегда, С.  М. Соловьеву. Он (и в "Истории", и во многих своих
отдельных  статьях)  видит в  смуте  испытание,  из которого государственное
начало,  боровшееся в  XVI в.  с родовым началом,  выходит победителем.  Это
чрезвычайно  глубокое,  хотя,  может  быть, и  не совсем верное историческое
воззрение.  К.  С. Аксаков,  человек с большим  непосредственным  пониманием
русской жизни, видит в смуте торжество "земли" и последствием  смуты считает
укрепление союза "земли" и "государства"  (под государством он понимает  то,
что мы зовем правительством). Во время смуты "земля" встала как единое целое
и  восстановила государственную власть,  спасла государство и скрепила  свой
союз  с  ним.  В этом воззрении,  как  и у С. М.  Соловьева,  нет толкований
относительно  реальных последствий смуты. Это  --  общая историческая оценка
смуты  со  стороны  результатов.  Но  даже такой общей  оценки  нету  И.  Е.
Забелина; он результатами смуты как-то вовсе не интересуется, и  о нем здесь
мало приходится  говорить.  Много  зато можно сказать о мнении  Костомарова,
который   считает   смутное  время  безрезультатной   эпохой.   Чтобы  яснее
представить   себе   воззрение   этого   историка,   приведем  выдержку   из
заключительной   главы  его   "Смутного  времени  Московского  государства":
"Неурядицы  продолжались  и  после, в  царствование  Михаила Федоровича, как
последствие смутного времени, но эти неурядицы уже не имели тех определенных
стремлений  --  ниспровергнуть  порядок  государства и поднять с этой  целью
знамя  каких-нибудь воровских  царей; а таков именно был  в  начале XVII  в.
характер  самой  эпохи  смутного  времени,  не  представляющей  ничего  себе
подобного  в   таких  эпохах,  какие   случались  и  в   других  европейских
государствах.  Чаще  всего  за  потрясениями  этого  рода  следовали  важные
изменения  в  политическом  строе той  страны,  которая  их испытывала; наша
смутная  эпоха ничего не изменила, ничего не внесла нового в государственный
механизм, в строй понятий, в  быт общественной жизни, в нравы  и стремления,
ничего такого, что, истекая из ее явлений, двинуло бы течение  русской жизни
на новый путь, в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле.  Страшная
встряска  перебуровила все вверх дном, нанесла народу несчетные бедствия; не
так скоро  можно было поправиться  после  того Руси, --  и до сих  пор после
четверти  тысячелетия,  не  читающий  своих  летописей  народ  говорит,  что
давно-де было "литейное разорение";
     Литва находила на Русь, и такая беда была наслана, что малость  людей в
живых осталось и то оттого, что Господь на Литву слепоту наводил. Но в строе
жизни нашей нет следов этой страшной  кары  Божьей: если в Руси  XVII в., во
время, последующее за смутной эпохой, мы замечаем  различие от Руси XVI  в.,
то  эти различия  произошли не из событий этой эпохи,  а явились  вследствие
причин,  существовавших  до  нее или возникших  после нее.  Русская  история
вообще   идет  чрезвычайно  последовательно,   но   ее  разумный  ход  будто
перескакивает  через смутное время и далее продолжает  свое  течение  тем же
путем, тем  же способом, с теми же приемами,  как прежде.  В тяжелый  период
смуты  были  явления новые  и  чуждые  порядку  вещей,  господствовавшему  в
предшествовавшем периоде, однако они не повторялись впоследствии, и то, что,
казалось, в это время сеялось, не возрастало после".
     Можно  ли согласиться  с таким воззрением Костомарова? Думаем, что нет.
Смута   наша   богата  реальными  последствиями,   отозвавшимися   на  нашем
общественном  строе  на  экономической  жизни ее потомков.  Если  Московское
государство кажется нам таким же в основных своих очертаниях, каким  было до
смуты, то это потому, что в смуте победителем остался тот же государственный
порядок, какой  формировался в  Московском государстве в  XVI в., а  не тот,
какой принесли бы нам его враги -- католическая и:
     аристократическая Польша и казачество, жившее интересами хищничества  и
разрушения, отлившееся в форму безобразного "круга". Смута произошла, как мы
старались  показать,  не  случайно, а была обнаружением  и развитием  давней
болезни, которой прежде страдала Русь. Эта болезнь окончилась выздоровлением
государственного организма.  Мы видим после кризиса  смуты  тот же организм,
тот  же  государственный порядок.  Поэтому  мы  и  склонны думать,  что  все
осталось по-прежнему без изменений, что смута была только неприятным случаем
без особенных последствий.  Пошаталось государство и стало опять крепко, что
же тут может выйти нового? А между тем вышло  много нового. Болезнь оставила
на  уцелевшем организме резкие следы, которые оказывали  глубокое влияние на
дальнейшую  жизнь  этого организма. Общество переболело,  оправилось,  снова
стало жить и не заменилось другим, но само стало иным, изменилось.
     В  смуте  шла  борьба  не только  политическая  и  национальная,  но  и
общественная.  Не  только  воевали   между  собой   претенденты  на  престол
московский  и  сражались русские с  поляками  и  шведами,  но  и  одни  слои
населения  враждовали  с  другими:  казачество  боролось  с  оседлой  частью
общества, старалось  возобладать над ней, построить  землю по-своему -- и не
могло. Борьба привела  к торжеству  оседлых  слоев, признаком  которого было
избрание царя  Михаила. Эти слои и выдвинулись вперед, поддерживая спасенный
ими государственный порядок.  Но  главным деятелем в этом военном  торжестве
было  городское  дворянство, которое и  выиграло больше  всех.  Смута  много
принесла  ему пользы и  укрепила его  положение. Служилый человек  и  прежде
стоял  наверху общества,  владел (вместе  с духовенством) главным  капиталом
страны  -- землей -- и завладевал земледельческим трудом крестьянина.  Смута
помогла  его  успехам. Служилые  люди не  только сохранили то, что имели, но
благодаря  обстоятельствам смуты  приобрели гораздо  больше. Смута  ускорила
подчинение  им  крестьянства, содействовала более прочному приобретению  ими
поместий,  давала  им возможность с разрушением боярства  (которое  в  смуту
потеряло много своих представителей) подниматься по службе и получать больше
и  больше  участия  в  государственном  управлении; Смута,  словом, ускорила
процесс  возвышения московского  дворянства, который без  нее  совершился бы
несравненно медленнее.
     Что касается до боярства, то  оно,  наоборот, много потерпело от смуты.
Его нравственный кредит  должен был понизиться. Исчезновение  во время смуты
многих высоких родов и экономический упадок других содействовали  дополнению
рядов  боярства  сравнительно  незначительными  людьми,  а  этим  понижалось
значение рода. Для московской аристократии время смуты было тем же, чем были
войны Алой и Белой Роз  для  аристократии Англии: она потерпела такую убыль,
что  должна была  воспринять в  себя новые,  демократические,  сравнительно,
элементы, чтобы не истощиться совсем. Таким образом, и здесь смута не прошла
бесследно.
     Но  вышесказанным  не  исчерпываются  результаты  смуты.  Знакомясь   с
внутренней историей Руси в XVII в., мы каждую крупную реформу XVII в. должны
будем  возводить к смуте, обусловливать  ею. В корень подорвав экономическое
благосостояние  страны,   шатавшееся  еще  в  XVI  в.,  смута  создала   для
московского правительства ряд финансовых  затруднений, которые обусловливали
собой  всю  его  внутреннюю  политику,  вызвали  окончательное  прикрепление
посадского  и  сельского  населения,   поставили   московскую   торговлю   и
промышленность на время в полную зависимость от иностранцев. Если к этому мы
прибавим  те  войны  XVII  в.,  необходимость  которых   вытекала  прямо  из
обстоятельств, созданных смутой, то поймем, что смута
     была очень богата результатами и отнюдь не  составляла такого эпизода в
нашей  истории, который случайно явился и бесследно прошел. Не рискуя  много
ошибиться, можно сказать, что смута обусловила почти всю нашу историю в XVII
в.
     Так  обильны  были  реальные,  видимые  последствия  смуты.  Н