олько  тогда бывал  счастлив,
когда  на  душе у  него было светло  и ясно, и  кругом  все  было  светло  и
спокойно, все на  месте, все по  чину.  Об  этом-то  внутреннем равновесии и
внешнем  порядке более всего заботился  царь Алексей, мешая дело с потехой и
соединяя подвиги строгого аскетизма с чистыми и мирными наслаждениями. Такая
непрерывно владевшая  царем  Алексеем  забота позволяет  сравнить его  (хотя
аналогия  здесь может быть  лишь очень отдаленная)  с  первыми эпикурейцами,
искавшими своей "атараксии", безмятежного душевного равновесия, в разумном и
сдержанном наслаждении.
     До сих пор царь Алексей Михайлович  был  обращен к нам  своими светлыми
сторонами, и  мы  ими  любовались. Но были  же  и тени. Конечно, надо счесть
показным  и неискренним "смирением  паче гордости" тот  отзыв, какой однажды
дал  сам о себе царь Никону: "А  про нас, изволишь ведать, и  мы, по милости
Божий и  по  вашему  святительскому  благословению,  как есть  истинный царь
христианский наричюся, а по  своим злым  мерзким делам недостоин и во псы --
не  токмо в цари!"  Злых и мерзких  дел за царем  Алексеем  современники  не
знают; однако иногда они бывали им недовольны. В годы его молодости, в эпоху
законодательных работ над Уложением (1649 г.), настроение народных масс было
настолько  неспокойно, что  многие  давали волю языку.  Один  из озлобленных
реформами уличных  озорников Савинка  Корепин  болтал на  Москве  про  юного
государя, что царь "глядит все  изо рта у бояр Морозова и Милославскаго: они
всем  владеют,  и сам государь все  это знает  да молчит".  Мысль, что  царь
"глядит изо рта"  у других,  мелькает  и позднее.  В  поведении Коломенского
архиепископа Иосифа (1660--1670  гг.)  вскрывались не  раз  его  беспощадные
отзывы о царе Алексее и боярах. Иосиф говаривал  про великого  государя, что
"не умеет в  царстве  никакой расправы сам собою чинить, люди им владеют", а
про бояр  -- что "бояре  -- Хамов род, государь того  и  не  знает,  что они
делают".  В минуты большого раздражения Иосиф  обзывал  Алексея  Михайловича
весьма презрительными бранными словами,  которых общий  смысл обличал царя в
полной неспособности к  делам. Встречаясь с  такими отзывами, не знаешь, как
следует их истолковать и как их можно примирить со многими свидетельствами о
разуме  и широких интересах  Алексея Михайловича. "Гораздо  тихий" царь  был
ведь тих добротой, а не смыслом; это  ясно для всех, знакомых с историческим
материалом. Только пристальное наблюдение  открывает в натуре  царя  Алексея
две  такие  черты,  которые   могут  осветить   и  объяснить  существовавшее
недовольство им.
     При всей своей живости, при всем своем уме  царь Алексей Михайлович был
безвольный  и  временами   малодушный  человек.  Пользуясь  его  добротой  и
безволием,  окружавшие  не  только своевольничали, но забирали власть  и над
самим   "тихим"   государем.  В  письмах  царя   есть   удивительные   этому
доказательства. В 1652 г. он пишет Никону, что дворецкий князь  Алексей Мих.
Львов "бил челом об отставке". Это был возмутительный самоуправец, много лет
безнаказанно сидевший в приказе Большого дворца. Царь обрадовался, что можно
избавиться от Львова, и "во  дворец  посадил Василия  Бутурлина".  С наивной
похвальбой он сообщает Никону: "а слово мое ныне во Дворце добре  страшно, и
(все) делается  без  замотчанья!"  Стало  быть, такова  была  наглость князя
Львова, что  ему не страшно казалось  и царское  слово, и  так  велика  была
слабость государя,  что он не мог сам избавиться от своего дворецкого! После
этого примера становится  понятным, что  около  того же времени  и ничтожный
приказный  человек  Л. Плещеев мог  цинично  похваляться, что "про  меня  де
ведает государь, что я зернщик (т.е. игрок)!... у меня де Москва была в руке
вся, я де и боярам указывал!". В упоминании государя  Плещеевым мелькает тот
же намек  на отсутствие страха перед  государевым именем и,  словом, как и в
наивном письме самого государя. Любопытно, что придворные  и  приказные люди
не  только за  глазами у  доброго  царя давали  себе волю,  но и в глаза ему
осмеливались показывать свои настроения. В походе 1654 г. окружавшие Алексея
Михайловича, по его  словам в письме кн. Трубецкому, "едут с нами отнюдь  не
единодушием,  наипаче  двоедушием, как есть  облака:  иногда  благопотребным
воздухом  и благонадежным и уповательным  явится; иногда зноем  и яростию  и
ненастьем  всяким  злохитренным  и  обычаем московским  явятся; иногда  злым
отчаянием и погибель прорицают;
     иногда тихостью  и  бедностью лица своего отходят лукавым  сердцем... А
мне уже, Бог свидетель, каково становится от двоедушия того, отнюдь упования
нет!" При отсутствии твердой воли в характере царя Алексея он не мог взять в
свои руки  настроение  окружающих,  не  мог  круто  разделаться с виновными,
прогнать самоуправца. Он мог вспыхнуть,  выбранить,  даже ударить,  но затем
быстро сдавался  и искал  примирения. Он терпел  князя  Львова у дел, держал
около  себя  своего  плохого  тестя  Милославского,  давал  волю  безмерному
властолюбию  Никона  --  потому,  что  не  имел  в себе  силы бороться  ни с
служебными  злоупотреблениями,  ни  с придворными влияниями,  ни  с сильными
характерами.  Не истребить зло с корнем, не убрать непригодного  человека, а
найти компромисс и паллиатив, закрыть глаза и спрятать, как страус, голову в
куст --  вот обычный  прием Алексея  Михайловича, результат  его маловолия и
малодушия.  Хуже всего он чувствовал  себя  тогда,  когда видел неизбежность
вступить  открыто  в  какое-либо  неприятное дело.  Малодушно он  убегал  от
ответственных объяснений и спешил заслониться другими людьми. Сообщив Никону
в письме о  неудовольствиях на него, существующих среди его окружающих, царь
сейчас же  оговаривается: "И  тебе бы,  владыко  святый,  пожаловать  -- сие
писание  сохранить и скрыть  втайне!... да будет и изволишь ему  (жалобщику)
говорить,  и ты, владыко  святый, говори от своего  лица, будто к тебе  мимо
меня  писали (о его жалобах)". Желание стать в  стороне стыдит, по-видимому,
самого  Алексея  Михайловича, и он предлагает  Никону  отложить объяснение с
недовольным на него боярином до Москвы. "Здесь бы  передо мною  вы с очей на
очи переведались",  --  предлагает  он,  разумеется,  в  надежде, что  время
уничтожит  остроту неудовольствии и смягчит врагов до очной ставки. Душевным
малодушием  доброго  государя  следует  объяснить  его  вкус  к   письменным
выговорам: за глаза можно  было написать много и сильно, грозно и красиво; а
в глаза бранить трудно и жалко. В глаза бранить  кого-либо царю Алексею было
можно только в минуты кратковременных вспышек горячего  гнева, когда  у него
вместе с языком развязывались и руки.
     Итак,  слабость  характера была одним  из теневых свойств царя  Алексея
Михайловича. Другое его отрицательное свойство легче  описать,  чем назвать.
Царь Алексей не умел и не думал работать. Он не знал поэзии и радостей труда
и  в этом отношении был совершенной  противоположностью  своему сыну  Петру.
Жить и наслаждаться он мог среди "малой  вещи",  как он называл свою охоту и
как можно назвать все его иные потехи. Вся его энергия уходила в отправление
того "чина",  который он видел в вековом церковном и дворцовом обиходе.  Вся
его инициатива  ограничивалась кругом  приятных  "новшеств",  которые  в его
время,  но  независимо  от  него  стали проникать в  жизнь московской знати.
Управление же государством не  было таким  делом, которое царь Алексей желал
бы принять непосредственно на себя. Для  того существовали бояре и приказные
люди. Сначала за царя  Алексея правил Борис Ив.  Морозов, потом настала пора
кн. Никиты Ив. Одоевского, за ним стал временщиком патриарх Никон, правивший
не  только   святительские   дела,  но  и   царские;  за  Никоном  следовали
Ордин-Нащокин и Матвеев. Во всякую минуту деятельности царя Алексея мы видим
около  него  доверенных  лиц,  которые   правят.   Царь   же,  так  сказать,
присутствует при их работе, хвалит их или спорит с ними, хлопочет о  внешнем
"урядстве",   пишет   письма   о   событиях  --   словом,  суетится   кругом
действительных работников и  деятелей, Но ни работать с ними, ни увлекать их
властной волей боевого вождя он не может.
     Добродушный  и  маловольный, подвижной,  но не энергичный и не рабочий,
царь  Алексей  не  мог   быть  бойцом  и  реформатором.  Между  тем  течение
исторической жизни поставило царю Алексею много чрезвычайно трудных и жгучих
задач   и  внутри,  и  вне   государства:   вопросы   экономической   жизни,
законодательные и  церковные, борьба за Малороссию,  бесконечно трудная,  --
все  это  требовало чрезвычайных усилий правительственной  власти и народных
сил.  Много  критических минут  пришлось тогда  пережить  нашим  предкам,  и
все-таки  бедная  силами и средствами Русь  успела  выйти победительницей из
внешней борьбы, успевала кое-как справляться  и с  домашними  затруднениями.
Правительство Алексея  Михайловича стояло на  известной высоте  во всем том,
что ему  приходилось делать: являлись способные люди, отыскивались средства,
неудачи не  отнимали энергии у деятелей;  если не удавалось одно средство --
для достижения цели искали новых  путей.  Шла, словом,  горячая, напряженная
деятельность, и  за всеми деятелями  эпохи,  во всех сферах  государственной
жизни видна нам добродушная и живая  личность царя Алексея. Чувствуется, что
ни одно дело не проходит мимо него: он знает ход войны; он желает руководить
работой дипломатии;  он  в  думу Боярскую несет ряд  вопросов и  указаний по
внутренним  делам; он следит за  церковной  реформой;  он в  деле  патриарха
Никона принимает деятельное участие. Он везде, постоянно  с разумением дела,
постоянно  добродушный,  искренний и  ласковый. Но нигде  он  не  сделает ни
одного решительного движения,  ни  одного резкого  шага  вперед.  На  всякий
вопрос  он  откликнется с  полным  его  пониманием,  не  устранится  от  его
разрешения; но от него совершенно нельзя  ждать той страстной энергии, какой
отмечена  деятельность его  гениального сына, той смелой  инициативы,  какой
отличался Петр.


     Главные моменты в истории Южной и Западной Руси в XVI--XVII веках
     Западные  и южные русские области, как известно, в XIII и XIV вв. стали
достоянием литовских  великих князей. Внешняя опасность  сплотила  литовское
племя,  подняла  в нем воинственный дух  и создала  Литовское государство, в
котором стали жить  совместно и Литва, и Русь. Но это государство, созданное
Литвой,  становилось русским,  потому  что  Русь  преобладала над  Литвой не
только числом,  но и культурой. Русский  язык стал господствующим  в  Литве,
употреблялся при  дворе и  в законодательстве. Православие вытесняло древнюю
религию  Литвы безо  всякой  острой  борьбы;  женатые  на  русских  княжнах,
литовские князья были полурусскими по крови, русскими по языку и верованиям.
Созданная православием и долгой исторической жизнью  русская культура делала
быстрые успехи среди полудиких  литовцев. Словом, более образованная русская
народность успешно ассимилировала себе менее образованное литовское племя.
     Но  Литва, вошедшая в  историческую жизнь позднее всех  своих  соседей,
поляков, немцев и Руси, чувствовала на себе не одно русское влияние. Немцы с
двух  сторон (тевтоны и  меченосцы) крестили  ее в католичество и обращали в
своих  рабов.  Поляки, сперва  враждебные, старались затем стать  в  союзные
отношения  к  Литве,  своему  прежнему  недругу,   чтобы  с  помощью   Литвы
действовать  против немцев, одинаково  ненавистных им  обоим.  Средством для
сближения  Польши   с  Литвой  могли  служить  браки  литовских  и  польских
владетелей: они и заключались. Польский король Казимир III женился на дочери
Гедимина, но этот  брак не  имел политических последствий, зато имел их брак
литовского  великого  князя  Ягайла  на  королеве польской  Ядвиге.  Он  был
заключен  с  условием  династической  унии  Литвы  с   Польшей  под  властью
Ягеллонов.  Инициатива  этого  брака  и самой унии вышла не из  Литвы, а  из
Польши. Польским панам  страшны были  и немцы, и Литва; от  Литвы они желали
получить  некоторые области  и союз против немцев. Династическая уния давала
возможность  постоянного  и крепкого союза, давала надежду  провести в Литву
польское влияние. На  этих возможностях и надеждах и была построена в Польше
политическая комбинация, увенчавшаяся  полным успехом  для Польши. В 1386 г.
Ягайло стал не только королем польским, но и католиком.
     Уния  Литвы  с  Польшей  заключена  была на двух  главных условиях:  1)
внутреннее устройство и управление государств остается прежним, не зависимым
от   союзного  государства;  2)  дипломатические   сношения  ведутся  обоими
государствами   сообща.  Таким  образом,  внутренняя  автономия  Литвы  была
сохранена. И,  однако,  литовско-русское  общество  было  страшно недовольно
унией. Перемена  религии  Ягайлом, дозволение  его обращать  в  католичество
языческую Литву и другие уступки Польше вызвали резкий протест Литвы и Руси.
Оскорбленное  народное  чувство поддержало притязания  Витовта,  сильнейшего
удельного князя  в Литве,  и  доставило ему полное господство над  Литвой  и
титул великого князя литовского еще при жизни Ягайло.
     Витовт довел  могущество Литовского  государства до высшего  развития и
вместе с тем положил начало его упадку. Он  был весьма популярен  в Литве, и
католики, и православные, и язычники  считали его своим. Это помогло Витовту
совершить  ряд подвигов,  поднявших значение  его  государства.  Но  желание
ладить  со  всеми,  отсутствие  ясного  взгляда на  значение  в судьбе Литвы
католичества  и Польши  привели  Витовта к тому,  что он не смог дать  отпор
польскому  влиянию, не сумел отгадать, на  кого он должен был опираться, и в
конце концов оттолкнул  от себя русское население  Литвы. Это обстоятельство
поработило Литву Польше и обусловило падение Литвы.
     В 1410 г. в Грюнвальдской битве соединенные силы Литвы и Польши сломили
могущество немцев, чем и был оправдан союз этих государств. Но в 1413  г. на
общем  сейме  Литвы  и  поляков   в  Городле  решено   было  уже  не  только
династическое, но и реальное соединение  Польши с Литвой, причем особенности
польского   государственного   строя  переносились   на   Литву.   Литовское
дворянство,  принявшее  католицизм, получило  устройство  и  права  польской
шляхты, в  Литве учреждались  сеймы  и  должности  наподобие польских.  Этот
Городельский  акт, подчинив  Литву польским порядкам,  не был вызван никакой
политической необходимостью, не оправдывался  историей.  Витовт, сближаясь с
Польшей, искал опоры против немцев и Руси;
     покровительствуя  католичеству, он  был прельщен  королевским  титулом,
который мог прийти к нему только с католического  Запада. Но  он чувствовал,
что  в своем государстве, о славе которого  он  так  заботился,  он создавал
почву для религиозного междоусобия,  тем более опасного,  что за религиозной
рознью стояла рознь национальная.
     После  Витовта  (1430) в XV  и  XVI вв., несмотря  на Городельский акт,
Литва  строго  оберегала  свою  независимость  и  автономию  в  политическом
отношении.  Полякам   не  удавалось  добиться  признания  реальной  унии  от
литовско-русского общества; в Литве на поляков смотрели  как на иностранцев,
старались  иметь  отдельного от них  князя  и  неохотно допускали поляков  в
Литву. Католичество  распространялось далеко не с той  быстротой, как желали
бы поляки. За русские  земли -- Волынь и Подолию -- Литва держалась крепко и
не хотела  уступать  их  Польше. Словом, государственная уния  не  удавалась
полякам, несмотря на  то что  в  1501 г. литовский  князь  и польский король
Александр сделали  решительную  попытку  настоять  на  унии. Лучше удавалось
полякам  культурное влияние  на литовское общество. С  городельского сейма в
Литве привились некоторые  черты польского общественного порядка. До 1413 г.
устройство Литвы близко подходило к русскому:
     под великим князем правили удельные, вокруг них группировалась дружина,
города  имели вечевое  устройство,  крестьянство свободно  передвигалось.  С
введением польских  порядков,  с 1413 г., в  Литве  начинает  образовываться
шляхта  на  манер  польской,  и среди нее  распространяются  католичество  и
польские  нравы;  города  получают  "Магдебургское  право польских городов",
крестьянство близится к  крепостной зависимости. В  Литве являются  сеймы  и
сеймики  (местные сеймы),  как были они в Польше,  появляются и  пожизненные
должности  по польскому образцу: гетман  (Hauptmann)  -- начальник  войска и
судья  военных людей, которому были подчинены малые,  или польные,  гетманы;
канцлер  --  хранитель  государственной  печати, государственный  секретарь;
подскарбий земский -- министр  финансов  и надворный -- княжеский  казначей.
Областями  управляли  воеводы,  во  власти  которых  находились все  местные
управители:  старосты,  кастеляны,  державцы. Представителями  шляхты  и  ее
сеймов  были  маршалки:  земский  (представитель  шляхты  всего  княжества),
поветовый (областной) и дворной (представитель придворных княжеских дворян).
Представителями  городского  самоуправления были  войт и  бурмистры:  первый
назначался королем  из дворян, вторые избирались гражданами (мещанами) из их
среды. Необходимо заметить, что рядом с городами свободными, княжескими было
много городов, принадлежавших на частном праве литовской аристократии. Таким
образом,  с   развитием   польского  строя  в   Литве  дворянство   получило
преобладающее  значение; оно  постепенно закрепило  за собой крестьянство  и
часть мещанства, над другой же его частью являлось управителем.
     До  второй  половины  XVI в.  изложенное  нами общественное  устройство
только  формировалось, мало-помалу вытесняя старые русские формы быта. Более
всего  польскому  влиянию  поддавалось  литовское  дворянство,  стремившееся
занять в Литве то же положение, какое  польская шляхта занимала в Польше. Но
для получения польских прав дворянам нужно было стать католиками, а принятие
латинства  вело за собой полное ополячение.  Отступление от  веры возбуждало
протест  со  стороны  тех,   кто  оставался  верен  православию;  стремление
завладеть крестьянским трудом открывало бездну между католиком-дворянином  и
православным  крестьянством; желание  получить  политические права в  стране
возбуждало против литовской шляхты литовскую аристократию, потомков удельных
князей   литовско-русских.   Так   польское    влияние   вносило   в   жизнь
Литовско-Русского  государства  ряд острых антагонизмов,  и могучая  партия,
верх и  низ литовского общества,  сильно противилась  великому  сближению  с
Польшей.
     С первой  половины XVI в. Московское государство  резко поставило Литве
вопрос о  возвращении Москве старинных  русских "отчин" --  западных русских
земель. Много сочувствия  возбудила Москва  в  Литве,  много  западнорусских
владетелей охотно переходило под власть Москвы (князья  Чернигово-Северские,
Новосильские, Белевские, Одоевские, Воротынские, Глинские  и т. д.).  Москва
счастливо  добывала себе земли  войнами и  простым принятием  подданства  со
стороны литовской знати, уходившей от католичества  и  Польши. Существование
Литвы  подвергалось опасности;  литовцы,  тянувшие  к  Польше, крепче  стали
держаться польского союза. Но до  унии с Польшей было еще далеко, если бы не
наступили в Москве времена Грозного и не  началось  обратное движение княжат
из Москвы в Литву.
     В  Москве   в  XVI  в.  развивался  порядок  демократический  и  строго
монархический,  и  литовская знать  оказалась  в таком положении, что должна
была выбирать или потерю  политического влияния  с присоединением к  Москве,
или  потерю  религиозно-нравственной  самостоятельности  с  присоединением к
Польше. Середины не было, потому что и Польша,  и  Русь наступительн