остригшийся в монахи. Но это была первая ласточка культурной весны.
     В половине же XVII в. рядом с культурными западноевропейцами появляются
в Москве киевские схоластики и оседают  византийские  ученые монахи.  С  той
поры три чуждых московскому складу влияния  действует на  москвичей: влияние
русских  киевлян,  более  чужих греков  и  совсем  чужих немцев. Их  близкое
присутствие сказывалось все более и более  и при Алексее  Михайловиче  стало
вопросом   дня.  Все  они   несомненно  влияли  на  русских,  заставляли  их
присматриваться  к себе  все  пристальнее  и  пристальнее  и  делили русское
общество  на два лагеря: людей старозаветных и новых. Одни отворачивались от
новых  веяний,  как  от  "прелести  бесовской",  другие же  всей  душой  шли
навстречу  образованию и  культуре,  мечтали "прелесть бесовскую"  ввести  в
жизнь, думали  о  реформе.  Но оба лагеря  не  представляли  в  себе цельные
направления,  а дробились  на  много  групп, и поставить эти  группы  хотя в
какой-нибудь  порядок  очень  трудно.   Легко  определить  каждую  отдельную
личность XVII в., старый это или  новый  человек, но трудно соединить их pia
desideria  в  цельную программу. Каждый  думал  совсем по-своему,  и  нельзя
заметить  в  хаосе мнений,  какой  тогда  был,  сколько-нибудь  определенных
общественных течений.
     Мы знаем, что время  Алексея Михайловича богато  было и гражданскими, и
церковными реформами. В этих реформах  многие видели новшества  и ополчались
против них; конечно, эти многие были старозаветными людьми. Против церковных
новшеств,  против киевлян и греков шли  знакомые  нам  расколоучители, и  их
поддерживала значительная часть общества; этим создавалось, если уместно так
выразиться,  консервативно-национальное направление в сфере религиозной. Его
деятели, люди по преимуществу религиозные, со своей точки зрения, осуждали и
подражание Западу,  и брадобритие, и прочие "ереси". Рядом с ними были люди,
недовольные гражданскими реформами,  опять-таки с  точки зрения религиозной.
Таков сам Никон, который относился замечательно враждебно к Уложению и очень
мрачными  красками рисовал экономическое  положение  Руси  в своих писаниях:
"Ныне неведомо, кто  не постится,  -- писал  он,  -- во многих  местах  и до
смерти постятся, потому что есть нечего, и нет никого, кто был бы помилован.
Нищие, маломощные, слепые,  хромые, вдовицы, черницы и чернецы, все обложены
тяжкими данями.  Нет никого  веселящагося  в  наши  дни..."  Причину  такого
бедственного положения он  видит в Уложении и в тех новых порядках,  которые
шли за Уложением;  за них-то  Бог  и посылает беды на Русь, ибо  порядки эти
еретичны, как думает Никон. Тот же граждански весьма консервативный Никон не
любил и немцев и  проповедовал против подражания им. За такими сознательными
консерваторами,   гражданскими  и  церковными,   стояла  масса   московского
общества,  косная,  невежественная  и  гордая   близоруким  чувством  своего
национального  превосходства  над  всеми.  В  этой массе  мы видим и мелкого
приказного  Голосова с его компанией,  рассуждающих о том,  что "в греческой
грамоте и еретичество есть", и  многое множество прочего люда,  недовольного
реформами.
     Против  них  стоят  очень   определенные   фигуры  их  противников   --
"западников"  XVII  в.,  теоретиков и практиков, наукой  и опытом  познавших
сладость и превосходство европейской цивилизации. Эта  сторона дала нам двух
писателей: Крижанича и Котошихина. Знаем мы многих ее практических деятелей:
Ртищева,   Ордина-Нащокина,   Матвеева.  К   ней   же   принадлежало   своей
деятельностью и киевское монашество (Симеон Полоцкий и др.).
     Самым полным теоретиком и самой любопытной личностью этого  направления
без  сомнения  был Крижанич. Родом  хорват,  он печальным  положением  своей
родины  был  приведен  к  мысли о  необходимости  единения славян против  их
утеснителей -- немцев. Питая панславистские  мечты  и  в то же  время  служа
католичеству, он видел  в Московском государстве единую  славянскую державу,
способную воплотить его мечтания вдело. Но, приехав в Москву, он увидел, как
невежественна и расстроена эта держава и понял, что Москве нужны реформы для
того,  чтобы стать  на должную высоту  и  быть  достойной своей исторической
миссии  -- объединения  славянства.  Он  и стал проповедовать  эти  реформы,
советуя  русским  учиться у немцев, но учиться, не ограничиваясь подражанием
внешним формам жизни (это, по его мнению, лишнее), а заимствуя то, что может
поднять умственную  культуру и внешнее благосостояние страны. В политических
трактатах, написанных  Крижаничем частью в Москве, частью в ссылке в Сибири,
куда  он  попал  за  неправоверие,  мы  находим  большие  похвалы  природным
способностям русского народа, изображение его дурных свойств и невежества  и
вместе  с  тем полный план экономических преимущественно реформ, какие  были
необходимы  для Руси, по  мнению Крижанича.  В некоторых  частях этого плана
практик  Петр  Великий  сошелся  с  теоретиком  Крижаничем:  оба,  например,
придавали   громадное   значение  в   государственном   хозяйстве   развитию
промышленности.
     Совсем  иного склада  человек был  другой  писатель,  Григорий Карпович
Котошихин. Он  знал вообще немного, но  служба в Посольском приказе, который
ставил своих деятелей близко к иностранцам, развила в  нем культурные вкусы.
Еще  более  увлекся  он  немецкими  обычаями,  когда  эмигрировал  в Швецию.
Вспоминая в своих сочинениях московские порядки, к очень многому московскому
он относится  отрицательно, но  это  отрицание  вытекает  у  него только  из
сравнения московских обычаев с западноевропейскими и не является результатом
каких-либо определенных общественно-культурных стремлений. Вряд ли их и имел
Котошихин.
     Из названных нами практических деятелей, поборников образования, первое
место  принадлежит Афанасию  Лаврентьевичу Ордину-Нащокину  (о  нем  см. ст.
Иконникова в  "Русск.  Старине" за  1883 г.,  Х  и XI).  Это был чрезвычайно
даровитый   человек,   дельный  дипломат   и   администратор.   Его  светлый
государственный ум  соединялся  с редким в  то время  образованием:  он знал
латинский,  немецкий   и   польский  языки  и   был   очень   начитан.   Его
дипломатическая  служба  дала ему  возможность и практически познакомиться с
иностранной культурой, и  он являлся в Москве очень определенным западником,
таким  его рисуют сами иностранцы (Мейерберг, Коллинс), дающие о нем хорошие
отзывы.  Но  западная  культура  не  ослепила  Нащокина:  он  глядел   далее
подражания  внешности,  даже  вооружался  против  тех,  кто  перенимал  одну
внешность.
     Гораздо более Нащокина увлекся  Западом Артамон Сергеевич Матвеев, друг
царя Алексея и  тоже  дипломат  XVII  в.  В православной  Москве решился  он
завести  домашний  театр  и   обучал   своих   дворовых  людей  "комедийному
искусству".  В  доме  его  была  западноевропейская обстановка  и появлялись
западноевропейские обычаи: знакомые съезжались к нему не для пира и попойки,
а для беседы, и встречал гостей не один хозяин, но и хозяйка, чего  в Москве
еще не  водилось. Матвеев и  царя убедил выписать  из-за границы  актеров, и
Алексей Михайлович привык  забавляться театральными представлениями. В  доме
Матвеева росла мать Петра Великого Наталья  Кирилловна Нарышкина,  внесшая в
царскую  семью привычки "преобразованного", как выражается С.  М.  Соловьев,
дома Матвеева.
     Но  рядом  с  "немецким"  влиянием  развивалось  влияние  греческого  и
киевско-богословского образования.  Ученые  киевляне во второй половине XVII
в.  стали  очень  влиятельными  при  дворе  (из них  виднее всех  сперва был
Епифаний Славинецкий,  затем  Симеон  Полоцкий).  Всецело  под  влиянием  их
находился  царский постельничий Федор Михайлович  Ртищев, очень  друживший с
киевлянами.  Написанное каким-то его другом  "житие" его  интересно тем, что
отмечает в Ртищеве черты религиозности и высокой гуманности, преимущественно
перед  его  другими качествами. Действительно, Ртищев мало  оставил  по себе
следов в сфере государственной деятельности,  хотя предание приписывает  ему
проект  знаменитой операции с  медными  деньгами. Он  нам рисуется более как
любитель   духовного  просвещения,  весь   отдавшийся   богословской  науке,
благочестивым делам и размышлениям. Это натура созерцательная.
     За  этими  выдающимися  по способностям или  по положению  поклонниками
западной  жизни  и  просвещения  стояли другие, более мелкие  люди,  которые
проникались уважением к науке и Западу или через непосредственное знакомство
с Западом, или под  влиянием других знакомясь с наукой. В числе таких можно,
например, упомянуть сына Ордина-Нащокина, который до того  увлекся  Западом,
что бежал из России, и  сына русского  резидента  в Польше  Тяпкина, который
получил  образование  в  Польше и благодарил короля  польского  за  науку  в
высокопарных фразах на латинском языке.
     Москва не только присматривалась к обычаям западноевропейской жизни, но
в  XVII  в.  начала интересоваться  и  западной литературой, впрочем, сточки
зрения  практических   нужд.  В   Посольском  приказе,   самом  образованном
учреждении  того времени,  переводили вместе  с  политическими известиями из
западных  газет для  государя  и  целые книги, по большей  части руководства
прикладных знаний.  Любовь к чтению  несомненно росла  в  русском обществе в
XVII в. -- об  этом  говорит нам  обилие  дошедших  до нас  от того  времени
рукописных книг, содержащих в себе  как произведения московской письменности
духовного  и мирского  характера, так  и  переводные произведения.  Подмечая
подобные факты, исследователь готов  думать, что культурный  перелом  начала
XVIII  в.  и культурной своей стороной далеко не был  совсем уже неожиданной
новин кой для наших предков.
     Итак, мы  наметили два основных  течения общественной мысли при Алексее
Михайловиче: одно -- национально консервативное, направленное  против реформ
как  с  церковной  сфере,  так  и в  гражданской  и  одинаково  неприязненно
относившееся  и  к грекам,  и к немцам  как к  иноземному,  чужому элементу.
Другое направление было западническое, шедшее навстречу греческой и киевской
науке и западной культуре. Затем мы видели,  что столкновение  двух начал --
самодовольною застоя и подражательного движения --  создало много борцов, но
тем  не менее не успело еще  соединить их в определенные  группы, не  успело
выработать  определенных  мировоззрений и  законченных  систем,  особенно же
среди  новаторов.  Из  западников  только  один  Крижанич  был ясен в  своих
идеалах, надеждах и стремлениях; остальные личности малоопределенны:
     видно только, кто из них больше тянет к грекам и киевлянам, как Ртищев,
или кто дружит больше с немцами, как Ордин-Нащокин.

     Личность царя Алексея Михайловича
     Среди западников и старозаветных людей, не принадлежа всецело ни к тем,
ни к другим, стоит личность самого царя Алексея Михайловича. Известна мысль,
что если бы  в период культурного брожения в Московском государстве середины
XVII в. московское общество  имело такого вождя, каким  был Петр Великий, то
культурная реформа могла бы совершиться  раньше, чем это произошло на  самом
деле.  Но  таким  вождем царь Алексей  быть  не  мог.  Это  был прекрасный и
благородный, но слишком мягкий и нерешительный человек.
     Не такова натура была у царя  Алексея Михайловича, чтобы, проникнувшись
одной какой-нибудь идеей, он  мог энергично осуществлять эту идею,  страстно
бороться, преодолевать неудачи, всего себя отдать практической деятельности,
как отдал  себя  ей Петр.  Сын и  отец совсем несходны  по характеру; в царе
Алексее  не было той инициативы, какая  отличала характер  Петра. Стремление
Петра  всякую   мысль  претворить  в  дело  совсем  чуждо  личности  Алексея
Михайловича,  мирной и созерцательной. Боевая,  железная натура Петра вполне
противоположна живой, но мягкой натуре ею отца.
     Негде было царю Алексею выработать в  себе такую крепость  духа и воли,
какая дана Петру, помимо  природы,  еще впечатлениями детства и юности. Царь
Алексей  рос тихо в  тереме  московского  дворца,  до  пятилетнего  возраста
окруженный  многочисленным  штатом  мам,  а затем,  с  пятилетнею  возраста,
переданный на попечение дядьки, известного Бориса Ивановича Морозова. С пяти
лет стали его учить грамоте по букварю, перевели затем на Часослов, Псалтирь
и  Апостольские  Деяния;  семи  лет  научили писать, а  девяти  стали  учить
церковному пению. Этим собственно и закончилось образование. С ним рядом шли
забавы: царевичу  покупали игрушки: был  у  него,  между прочим, конь "немец
кого дела", были латы, музыкальные инструменты и санки потешные, словом, все
обычные предметы детского развлечения. Но была и любопытная для того времени
новинка  -  "немецкие  печатные  листы",  т.е.  выгравированные  в  Германии
картинки, которыми Морозов пользовался, говорят, как подспорьем при обучении
царевича. Дарили царевичу и книги;  из них  составилась  у  него  библиотека
числом  в 13 томов. На 14-м году  царевича торжественно  объявили народу,  а
16-ти лет  царевич осиротел (потерял и отца и мать) и всту-пил на московский
престол, не видев ничего в  жизни, кроме семьи и дворца. Понятно, как сильно
было влияние боярина Морозова на молодого царя: он заменял ему отца.
     Дальнейшие годы  жизни  царя  Алексея  дали  ему  много  впечатлений  и
значительный  жизненный  опыт. Первое  знакомство  с  делом государственного
управления,  необычные  волнения в  Москве в 1648 г., когда "государь царь к
Спасову образу прикладывался", обещая восставшему "миру" убрать  Морозова от
дел, "чтобы миром утолилися";
     путешествия в Литву  и  Ливонию  в  1654--1655  гг., на  театр  военных
действий, где царь  видел у  ног своих  Смоленск и Вильну и  был  свидетелем
военной неудачи под Ригой, -- все  это развивающим образом подействовало  на
личность  Алексея  Михайловича,  определило  эту личность, сложило характер.
Царь возмужал,  из неопытного  юноши стал  очень  определенным  человеком, с
оригинальной умственной и нравственной физиономией.
     Современники искренно любили царя Алексея Михайловича. Самая наружность
царя сразу говорила в его пользу и влекла к нему. В его живых голубых глазах
светилась редкая доброта; взгляд  этих  глаз, по отзыву современника, никого
не пугал, но ободрял и обнадеживал. Лицо государя, полное и румяное, с русой
бородой,  было благодушно-приветливо и в то  же время  серьезно и  важно,  а
полная (потом даже чересчур полная) фигура его  сохраняла величавую и чинную
осанку. Однако царственный вид Алексея Михайловича ни в ком не будил страха:
понимали, что  не  личная  гордость  царя  создала  эту осанку,  а  сознание
важности и святости сана, который Бог на него возложил.
     Привлекательная внешность отражала в себе, по общему мнению, прекрасную
душу. Достоинства царя  Алексея с некоторым  восторгом описывали лица, вовсе
от него  независимые, -- именно далекие от царя и от Москвы иностранцы. Один
из  них, например, сказал,  что Алексей Михайлович "такой  государь", какого
желали бы  иметь  все христианские народы, но немногие имеют" (Рейтенфельс).
Другой  поставил  царя  "наряду  с   добрейшими  и  мудрейшими   государями"
(Коллинс). Третий отозвался, что  "царь  одарен  необыкновенными  талантами,
имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями"; "он покорил себе
сердца всех  своих  подданных,  которые  столько  же  любят его,  сколько  и
благоговеют перед ним" (Лизек).  Четвертый отметил, что  при  неограниченной
власти  своей  в рабском  обществе  царь  Алексей  не  посягнул  ни  на  чье
имущество, ни  на чью жизнь, ни на чью честь (Мейерберг). Эти отзывы получат
еще большую  цену в наших глазах,  если мы  вспомним, что их авторы вовсе не
были  друзьями  и  поклонниками  Москвы   и  москвичей.  Совсем  согласно  с
иноземцами  и  русский  эмигрант  Котошихин,  сбросивший  с  себя не  только
московское  подданство,  но даже  и московское имя,  по-своему  очень хорошо
говорит о царе Алексее, называя его "гораздо тихим".
     По-видимому  Алексей  Михайлович  всем,  кто  имел  случай его  узнать,
казался светлой личностью и всех удивлял своими достоинствами и приятностью.
Такое впечатление современников, к счастью, может быть проверено материалом,
более прочным  и  точным,  чем  мнения  и отзывы  отдельных  лиц, --  именно
письмами и сочинениями самого царя Алексея. Он очень любил писать  и  в этом
отношении  был  редким явлением своего времени, очень небогатого мемуарами и
памятниками частной  корреспонденции.  Царь Алексей с  необыкновенной охотой
сам брался за перо или же  начинал  диктовать свои мысли  дьякам. Его личные
литературные попытки не ограничивались составлением пространных, литературно
написанных писем и посланий [* Много писаний царя  Алексея издано: 1)  И. П.
Бартенев "Собрание Писем ц. Алекс.  Мих.". М.,  1856; 2) "Записки  Отделения
славянской  и  русск.  археологии имп. Русск. археол. общества",  т. 11;  3)
"Сборник Моск. архива и М. Ин. Дел", т. V; 4) Соловьев "История  России", т.
XI  и XII.  Не раз  эти писания вызывали  ученых  на характеристики  Алексея
Михайловича. Отметим характеристики С. М. Соловьева (в конце XII т. "Истории
России"), И. Е. Забелина (в "Опытах изучения русских древностей и истории"),
Н. И. Костомарова (в "Русской  истории в жизнеописаниях"), В. О. Ключевского
(в  "Курсе  русской истории",  т.  III).]. Он  пробовал сочинять даже  вирши
(несколько строк, "которые могли  казаться автору  стихами", по выражению В.
О. Ключевского).  Он  составил "Уложение  сокольничья пути", т.е.  подробный
наказ  своим  сокольникам. Он  начинал писать записки  о польской  войне. Он
писал  деловые  бумаги, имел привычку своеручно  поправлять текст  и  делать
прибавки в  официальных грамотах, причем не всегда попадал в тень приказного
изложения. Значительная  часть  его  литературных попыток  дошла до  нас,  и
притом дошло по большей части то, что писал он во  времена своей  молодости,
когда был  свежее  и  откровеннее  и  когда  жил  полнее.  Этот литературный
материал  замечательно  ясно рисует нам личность государя и вполне позволяет
понять, насколько  симпатична и  интересна была эта  личность.  Царь Алексей
высказывался очень легко, говорил  почти  всегда без  обычной  в те  времена
риторики,  любил,  что  называется, поговорить и  пофилософствовать  в своих
произведениях.
     При   чтении  этих   произведений   прежде  всего   бросается  в  глаза
необыкновенная  восприимчивость и впечатлительность Алексея Михайловича.  Он
жадно впитывает в себя,  "яко губа напояема", впечатления от окружающей  его
действительности. Его занимает и волнует все одинаково: и  вопросы политики,
и  военные реляции, и смерть патриарха, и садоводство, и  вопрос о том,  как
петь и служить в церкви, и соколиная  охота,  и театральные представления, и
убийство  пьяного  монаха в его  любимом  монастыре... Ко всему он относится
одинаково  живо, все  действует  на него одинаково  сильно: он плачет  после
смерти патриарха  и доходит до  слез от выходок  монастырского казначея. "До
слез стало! видит чюдотворец (Савва), что во мгле  хожу", -- пишет он  этому
ничтожному казначею  Саввина  монастыря. В увлечении  тем или иным предметом
царь не делает видимого  различия между важным и неважным. О поражении своих
войск  и о монастырской  драке  пишет  он с равным одушевлением и вниманием.
Описывая  своему двоюродному брату (по матери) Аф. Ив. Матюшкину бой  при г.
Валке 19  июня 1657  г.,  царь  пишет: "Брат! буди  тебе  ведомо:  у  Матвея
Шереметева был бой с немецкими людьми. И дворяне издрогали и побежали все, а
Матвей остался в отводе и сорвал  немецких  людей. Да навстречю  иные пришли
роты, и Матвей напустил  и на тех  с небольшими людми, да лошадь повалилась,
так его и взяли!  А людей  наших всяких  чинов 51 человек