хорошего  вокруг  себя.  Видя во  всех  сферах общественной  жизни
начинания Петра, его силы преувеличивали до сверхъестественных размеров. Так
было  в первой половине XVIII  в.  Вспомним,  что тогда не существовало  еще
исторической науки, что возможность просвещения,  данная Петром, создала еще
лишь  немногих  просвещенных людей. Эти  немногие люди судили  Петра по тому
преданию, какое сохранилось в обществе о времени преобразований.
     Но не все,  что  было  в  России после Петра, было  хорошо. Не всем, по
крайней  мере,  оставались  довольны  мыслящие люди  XVIII  в.  Они  видели,
например, что усвоение западноевропейской образованности, начатое при Петре,
превращалось  часто  в  простое  переименование  культурной  внешности.  Они
видели, что знакомство с  Западом с пользой  приносило к нам часто и  пороки
западноевропейского  общества.  Далеко  не  все  русские  люди   оказывались
способными  воспринять  с Запада  здоровые начала  его  жизни  и  оставались
грубыми  варварами,  соединяя,  однако,  с   глубоким   невежеством  изящную
внешность европейских щеголей. Во всех сатирических журналах второй половины
XVIII  в.  мы  постоянно  встречаем  нападки  на  этот  разлад  внешности  и
внутреннего содержания.  Раздаются голоса против бестолкового  заимствования
западных форм. Вместе с тем развитие исторических знаний позволяет уже людям
XVIII в. оглянуться назад, на  допетровское  время. И вот  многие  передовые
люди  (князь  Щербатов,  Болтин,  Новиков)  темным   сторонам   своей  эпохи
противопоставляют светлые  стороны допетровской  поры.  Они не  развенчивают
деятельности   Петра,  но  и  не  боготворят   его  личности.  Они  решаются
критиковать  его реформу и находят,  что она была односторонней, привила нам
много хорошего со  стороны, но отняла от нас много своего хорошего. К такому
выводу они  приходят  путем изучения  прошлого,  но это  изучение  далеко не
спокойно; оно вызвано  недостатками настоящего и идеализирует прошлую жизнь.
Однако эта идеализация направлена не против самого Петра, а против некоторых
последствий его реформы. Личность Петра и в конце XVIII в. окружена таким же
ореолом, как и в  начале столетия. Императрица Екатерина  относится к нему с
глубоким уважением.  Находятся  люди, посвящающие  всю свою  жизнь  собранию
исторического  материала, служащего  к прославлению  Петра,  --  таков купец
Голиков.
     Во второй половине  XVIII в. зарождается  уже наука русской истории. Но
историки  того  времени  или  усердно собирают  материалы для  истории  (как
Миллер), или заняты исследованием  древнейших эпох русской жизни (Ломоносов,
Байер, Штриттер,  Татищев,  Щербатов,  Шлецер).  Петр  еще  вне пределов  их
ведения.  Первую  научную оценку получает он  от Карамзина. Но  Карамзин как
историк при  надлежит уже  XIX веку. Ученый по критическим приемам, художник
по  натуре  и  моралист   по  мировоззрению,  он  представлял  себе  русскую
историческую  жизнь  как постепенное  развитие  национально-государственного
могущества. К этому могуществу вел Россию  ряд талантливых  деятелей.  Среди
них Петру  принадлежало  одно  из  самых  первых мест:  но,  читая  "Историю
государства Российского" в  связи с другими историческими трудами Карамзина,
вы  замечаете,  что   Петру   как  деятелю  Карамзин   предпочитал   другого
исторического  деятеля -- Ивана III.  Этот последний  сделал  свое княжество
сильным государством и познакомил Русь с западной  Европой безо всякой ломки
и насильственных мер. Петр же насиловал русскую природу и резко ломал старый
быт.  Карамзин думал, что  можно  было  бы  обойтись  и  без  этого.  Своими
взглядами  Карамзин стал  в  некоторую связь с критическими  воззрениями  на
Петра  упомянутых нами людей XVIII  в.  Так  же,  как  они,  он  не  показал
исторической  необходимости  петровских  реформ,  но  он  уже  намекал,  что
необходимость реформы чувствовалась и  ранее Петра. В  XVII в., говорил  он,
сознавали, что нужно заимствовать с Запада; "явился Петр" -- и заимствование
стало главным средством  реформы. Но почему именно  "явился Петр",  Карамзин
еще не мог сказать.
     В  эпоху  Карамзина  началось уже  вполне  научное  исследование  нашей
старины  (Карамзину помогали  целые кружки ученых людей,  умевших не  только
собирать,  но  и исследовать исторический материал). Вместе  с тем в  первой
половине XIX  в. в  русском обществе  пробуждалась сознательная общественная
жизнь,  распространялось философское образование, рождался интерес к  нашему
прошлому,  желание  знать общий ход нашего исторического развития. Не будучи
историком, Пушкин мечтал поработать над историей Петра. Не будучи историком,
Чаадаев  принялся  размышлять  над русской историей  и  пришел  к печальному
выводу, что у нас нет ни истории, ни культуры.
     Обращаясь  к  прошлому, русские образованные  люди не имели специальных
исторических  знаний  и вносили в толкование прошлого те точки зрения, какие
почерпали в занятиях немецкой философией. Германская метафизика XIX в. очень
влияла  на русскую образованную молодежь,  и особенно метафизическая система
Гегеля. Под влиянием его философии в 30-х и 40-х годах в России образовались
философские  кружки, выработавшие цельное  мировоззрение  и имевшие  большое
влияние на умственную жизнь русского общества середины XIX в. В этих кружках
принципы  германской  философии  применялись  к  явлениям  русской  жизни  и
вырабатывалось, таким  образом, историческое миросозерцание. Самостоятельная
мысль  этих "людей 40-х  годов", отправляясь  отданных германской философии,
приходила  к  своим  особым  выводам,  у   разных  лиц  не  одинаковым.  Все
последователи Гегеля между прочими философскими положениями выносили из  его
учения две мысли, которые в простом изложении выразятся так: первая мысль --
все народы  делятся  на  исторические и  неисторические, первые участвуют  в
общем мировом прогрессе, вторые  стоят вне его и осуждены на вечное духовное
рабство; другая мысль -- высшим выразителем мирового прогресса,  его верхней
(последней)  ступенью,  является   германская  нация  с   ее  протестантской
церковью.   Германско-протестантская  цивилизация   есть,   таким   образом,
последнее слово  мирового  прогресса. Одни  из русских последователей Гегеля
вполне  разделяли  эти воззрения; для них поэтому древняя  Русь,  не знавшая
западной  германской   цивилизации  и   не  имевшая   своей,   была  страной
неисторической,  лишенной  прогресса,  осужденной  на  вечный  застой.   Эту
"азиатскую  страну" (так называл  ее Белинский) Петр Великий  своей реформой
приобщил к гуманной цивилизации, создал ей возможность прогресса. До Петра у
нас  не  было истории, не  было  разумной  жизни. Петр дал  нам эту жизнь, и
потому его значение бесконечно важно и высоко. Он не мог иметь никакой связи
с  предыдущей  русской  жизнью,  ибо  действовал  совсем  противоположно  ее
основным началам.  Люди, думавшие  так, получили название "западников". Они,
как легко заметить, сошлись с теми современниками Петра, которые считали его
земным богом, произведшим Россию из небытия в бытие.
     Но не все  люди  40-х  годов  думали  так. Некоторые,  принимая  теорию
мирового прогресса Гегеля, по чувству патриотизма возмущались  его  мнением,
что германская цивилизация есть последняя ступень прогресса и что славянское
племя есть  неисторическое  племя. Они не  видели причины,  почему  прогресс
должен остановиться на германцах;  из  истории  они выносили  убеждение, что
славянство было далеко  от застоя,  имело  свое историческое  развитие, свою
культуру. Эта культура была самостоятельна и отличалась от германской в трех
отношениях:  1)  На  Западе,  у  германцев,  христианство  явилось  в  форме
католичества  и  затем  протестантства;  на  Востоке, у славян,  --  в форме
православия. 2)  Древнеклассическую культуру  германцы восприняли из  Рима в
форме латинской,  славяне  --  из  Византии  в форме  греческой. Между той и
другой культурой есть существенные различия. 3) Наконец, государственный быт
в древне-германских  государствах сложился путем завоевания,  у  славян, и у
русских в  частности,  --  путем мирным;  поэтому  в основании  общественных
отношений  на Западе лежит вековая вражда,  а у нас ее нет.  Самостоятельное
развитие  этих  трех начал составляло  содержание  древнерусской  жизни. Так
думали некоторые более самостоятельные последователи  германской  философии,
получившие  название  "славянофилов".  Наибольшего  развития самостоятельная
русская жизнь достигла в  эпоху  Московского государства.  Петр  нарушил это
развитие.  Он  своей  насильственной  реформой   внес  к  нам  чуждые,  даже
противоположные   начала  западной  германской  цивилизации.   Он   повернул
правильное  течение народной  жизни на ложную  дорогу  заимствований. Он  не
понимал  заветов  прошлого,  не  понимал  нашего "национального духа". Чтобы
остаться  верным этому национальному  духу,  мы должны  отречься  от  чуждых
западноевропейских  начал  и  возвратиться   к  самобытной  старине.  Тогда,
сознательно развивая  национальные наши начала, мы своей  цивилизацией можем
сменить германскую и станем в общем мировом развитии выше германцев.
     Таковы воззрения славянофилов.  Петр, по  их  мнению, изменил прошлому,
действовал  против   него.  Славянофилы  ставили   высоко  личность   Петра,
признавали пользу некоторых его дел, но считали  его реформу не национальной
и вредной в самом  ее существе. У них, как  и у  западников,  Петр был лишен
всякой внутренней связи с предшествовавшей ему исторической жизнью.
     Вы, конечно, уже  заметили, что ни одно из рассмотренных нами воззрений
на Петра  не  было в  состоянии  указать и  объяснить внутреннюю  связь  его
преобразований  с предыдущей историей. Даже  Карамзин не  шел далее смутного
намека. Эту связь Петра с прошлым  уловил чутьем в 40-х годах Погодин, но не
ранее как в 1863 г. он мог высказать об этом свои мысли. Причиной этому  был
отчасти  недостаток исторического материала, отчасти  отсутствие  у Погодина
цельного исторического миросозерцания.
     Такое  миросозерцание  было внесено  в  наши университеты  в конце 40-х
годов, когда Погодин уже кончил свою  профессорскую деятельность. Носителями
новых  исторических  идей  были молодые  ученые,  воззрения  которых на нашу
историю в то  время назывались "теорией  родового быта". Впоследствии же эти
ученые стали известны под собирательным именем "историко-юридической школы".
Они  первые установили мысль о том, что реформы  Петра  явились  необходимым
следствием  всего исторического  развития русской жизни.  Мы  уже знаем, что
воспитались  эти ученые под  влиянием  германской  философии  и исторической
науки.  В  начале нашего века историческая наука  в Германии сделала большие
успехи.  Деятели  так  называемой  германской  исторической школы  внесли  в
изучение истории  чрезвычайно плодотворные руководящие идеи  и новые, точные
методы  исследования  исторического  материала.  Главной  мыслью  германских
историков  была мысль  о  том, что  развитие  человеческих  обществ не  есть
результат случайностей и единоличной воли отдельных  лиц, напротив, что  это
развитие   совершается,   как   развитие  организма,   по  строгим  законам,
ниспровергнуть которые не может сила человека. Первый шаг к такому воззрению
сделал еще в конце XVIII в. Фр. Авг. Вольф в своем труде. За ним последовали
историки -- Нибур и Готфрид Миллер,  занимавшиеся  историей  Рима  и Греции,
историки-юристы Эйхгорн (историк древнегерманского права) и Савиньи (историк
римского  права).  Их  направление  создало  в  Германии в  половине  XIX в.
блестящее положение  исторической науки,  под влиянием  которой  сложились и
наши ученые. Они  усвоили себе все выводы и воззрения немецкой  исторической
школы.  Некоторые  из них увлекались и  философией Гегеля. Хотя  в  Германии
точная  и  строго фактическая  историческая  школа не всегда  жила  в ладу с
метафизическими  умствованиями Гегеля и  его последователей,  тем  не  менее
историки  и  Гегель  сходились  в  основном  воззрении  на  историю  как  на
закономерное развитие человеческих  обществ. И историки, и  Гегель  отрицали
случайность, и их воззрения поэтому могли ужиться в одной личности.
     Эти  воззрения  и были  приложены  к  русской  истории  нашими учеными.
Первыми сделали это в своих лекциях и печатных трудах профессора Московского
университета С. М. Соловьев и К. Д. Кавелин. Они думали  показать в  русской
исторической  жизни органическое  развитие  тех  начал,  которые  были  даны
первоначальным  бытом нашего племени. Они полагали, что главным  содержанием
нашей исторической жизни была естественная смена одних  форм жизни  другими.
Подметив порядок этой смены, они надеялись найти законы нашего исторического
развития. По их  мнению, государственный порядок  окончательно установлен  у
нас деятельностью Петра Великого. Петр Великий своими реформами  отвечал  на
требования  национальной жизни, которая  к  его  времени  развилась  уже  до
государственных  форм  бытия.  Стало быть,  деятельность  Петра  вытекла  из
исторической необходимости и была вполне национальна.
     Так, в  первый раз была  установлена органическая  связь преобразований
Петра с общим  ходом русской истории. Нетрудно заметить,  что  эта связь  --
чисто логическая, лишенная  пока  фактического содержания. Непосредственного
исторического  преемства между  Русью XVII в. и эпохой Петра в первых трудах
Соловьева и Кавелина указано не было. Это преемство вообще долго не давалось
нашему ученому сознанию.
     Стараясь сыскать это  непосредственное преемство, как  сами Соловьев  и
Кавелин, так  и  их  последователи  историки-юристы,  обращаясь  к  изучению
допетровской  эпохи, склонны  были думать,  что  Россия в XVII  в. дожила до
государственного кризиса.  "Древняя русская  жизнь, --  говорит  Кавелин, --
исчерпала себя вполне. Она развила все начала, которые в ней скрывались, все
типы, в которых непосредственно воплощались эти начала. Она сделала все, что
могла,  и, окончив свое призвание, прекратилась". Петр вывел Россию из этого
кризиса на новый путь. По мнению Соловьева, в XVII в. наше государство дошло
до полной несостоятельности, нравственной, экономической и административной,
и  могло выйти на  правильную дорогу только путем резкой реформы ("История",
т. XIII). Эта реформа пришла с Петром. Так судили о XVII в. и  многие другие
исследователи.  В  обществе распространился взгляд на Московскую Русь как на
страну застоя, не имевшую сил для прогрессивного развития. Эта страна дожила
до полного разложения, надо было крайнее усилие для ее спасения, и оно  было
сделано  Петром.   Таким  образом,   преобразования   Петра   представлялись
естественной  исторической   необходимостью,  они   были   тесно  связаны  с
предыдущей эпохой, однако  только  с темными,  отрицательными ее  сторонами,
только с кризисом старого строя.
     Но  такое  понимание  исторического  преемства  между  старой  Русью  и
реформой в последние  десятилетия заменилось другим. Новую точку зрения внес
в науку тот же Соловьев. Необходимо  заметить, что  его  взгляды на  реформу
Петра  с  самого  начала  его   научной  деятельности  отличались  некоторой
двойственностью.  В  одной  из  ранних  своих  статей  ("Взгляд  на  историю
установления  государственного  порядка  в   России",  1851  г.),  говоря  о
критическом  положении  Московского  государства  в  XVII  в.,  Соловьев  не
ограничивается только указанием на  явление  этого кризиса, но замечает, что
государи  XVII  в.  для удовлетворения  новых  нужд  государства начали  ряд
преобразований.  "В  течение XVII в., -- говорит  он,  --  явно обозначились
новые  потребности  государства,  и  призваны  были те  же средства  для  их
удовлетворения,  которые были  употреблены в XVIII в. в так называемую эпоху
преобразований". Таким образом  Петр не  только  получил от старого  порядка
одно сознание необходимости  реформ, но  имел предшественников в  этом деле,
действовал  ранее  намеченными  путями.  Словом,  он  решал  старую,  не  им
поставленную  задачу,  и решал ранее  известным способом.  Позднее  Соловьев
блистательно развил такой взгляд в своих "Чтениях о Петре Великом" в 1872 г.
Здесь он прямо  называет  Петра "сыном своего народа", выразителем  народных
стремлений. Бросая общий взгляд на весь ход нашей истории, он следит за тем,
как  естественно   развивалось  у  наших  предков   сознание  бессилия,  как
постепенно  делались   попытки   исправить  свое  положение,  как  постоянно
стремились лучшие  люди к общению  с Западом,  как крепло в русском обществе
сознание необходимости перемен. "Народ собрался в дорогу, -- заканчивает он,
-- и ждал вождя"; этот вождь явился в лице Петра Великого.
     Высказанный  после долгого и пристального изучения  фактов, этот взгляд
Соловьева поражает и глубокой внутренней  правдой, и  мастерством изложения.
Не один Соловьев в  60-х и  70-х  годах думал так  об  историческом значении
реформы (вспомним Погодина), но  одному Соловьеву удалось так  убедительно и
сильно  формулировать  свой  взгляд.  Петр --  подражатель старого движения,
знакомого Древней Руси. В его реформе и  направление, и средства не новы  --
они даны предшествовавшей эпохой. Нова в его реформе только страшная энергия
Петра,  быстрота  и   резкость   преобразовательного  движения,  беззаветная
преданность идее, бескорыстное служение делу  до  самозабвения.  Ново только
то,  что внес  в  реформу личный гений,  личный характер Петра. Такая  точка
зрения  дала теперь  полное историческое  содержание мысли  об  органической
связи реформы Петра  с общим ходом русской жизни. Эта мысль,  как  я указал,
явилась  у нас  чисто  логическим  путем,  как  априорный  вывод  из  общего
исторического   созерцания  некоторых  ученых.  В  трудах   Соловьева   этот
исторический вывод получил твердое  основание;  реформа Петра, так  сказать,
конкретно связалась с предыдущими эпохами.
     Развивая  общее  наше  историческое  сознание,  идея   Соловьева   дала
направление   и  многим  частным  историческим  исследованиям.  Исторические
монографии   о  XVII   в.  и   времени  Петра  констатируют   теперь   связь
преобразований  с  предыдущими  эпохами и  в отдельных сферах  древнерусской
жизни. В результате таких монографий является всегда одинаковый  вывод,  что
Петр  непосредственно  продолжал начинания XVII в.  и оставался всегда верен
основным  началам  нашего государственного быта, как он  сложился  в XVII в.
Понимание этого века стало иным. Недалеко то время, когда эпоха первых царей
Романовых  представлялась временем общего кризиса  и разложения,  последними
минутами   тупого  застоя.   Теперь   представления   изменились:  XVII  век
представляется  веком   сильного  общественного  брожения,  когда  сознавали
потребность  перемен,  пробовали  вводить  перемены, спорили о  них,  искали
нового пути, угадывали, что этот  путь в сближении с Западом, и уже тянулись
к Западу.  Теперь ясно, что XVII  век подготовил почву  для реформы и самого
Петра  воспитал в  идее  реформы. Увлекаясь этой  точкой  зрения,  некоторые
исследователи  склонны   даже   преуменьшать   значение   самого   Петра   в
преобразованиях его эпохи и  представлять эти преобразования как "стихийный"
процесс, в котором сам Петр играл пассивную роль бессознательного фактора. У
П. Н. Милюкова в его трудах о петровской реформе ("Государственное хозяйство
России в первой четверти XVIII в.  и реформа  Петра В." и "Очерки по истории
русской  культуры") находим ту  мысль,  что  реформа  часто "из  вторых  рук
попадала в сознание преобразователя", бессильного удержать ход  дела в своем
распоряжении  и даже  понять  направление событий.  Нечего и  говорить,  что
такого   рода   взгляд   есть   крайность,   не   разделяемая   последующими
исследователями преобразований (Н. П. Павлов-Сильванский, "Проекты реформ  в