испустил. Ударил его отрог о землю и изрек: "Не я побил тебя, а Русь! Сила
в ней неисчерпаемая!"
     - Вот видишь, и ты крепись, отче! - повеселел Мальцев и,  подбадривая
келаря, повел его по дороге.
     К вечеру  они  еле  добрели  до  кургана.  Солнце  раскаленным  ядром
закатилось за синеющие на горизонте  горы.  Келарь  упал  и,  несмотря  на
уговоры Семена, не поднялся больше.
     - Тут и уложи в могилу: место приметное! - прошептал он. -  А  кедолы
сбей с меня, хочу лежать свободным...
     Рано спустились сумерки, а за ними сразу навалилась  кромешная  тьма.
Где-то завыли  шакалы.  Келарь  больше  не  открывал  глаз,  лежал  тих  и
недвижим. Мальцев еле упросил ордынца сбить кедолы с ног старца, сам вырыл
могилу и похоронил.
     И опять в толпе невольников, но только уже  без  напарника  по  цепи,
ковылял Мальцев за нестройным войском Касим-паши. Не стало теперь  полчищ,
все в орде перемешалось; передохли кони, истомились люди  и  у  всех  было
одно желание - утолить жажду.
     Но воды нехватало. Печальные, костлявые люди шли, шатаясь, озлобленно
жалуясь:
     - Аллах не пошлет нам удачи:  несчастлив  наш  хункер.  От  него  все
беды...
     Касим-паша мрачно оглядывался на редеющую орду. Где  сильные  и  злые
янычиры? Отчего они молчат?
     На белом озере бегущих встретили гонцы султана и литовский посол. Они
мчали на сильных конях. Караван верблюдов был увешан турсуками  со  свежей
водой. Слуги бережно везли сухое мясо, фрукты и сыр.
     Одетые в  белоснежные  плащи  и  чалмы,  гонцы  султана  торжественно
остановились на дороге. Среди них на тонконогом сером  жеребце  красовался
светлоусый, с гордой осанкой, литовский посол Янус. Встревоженными глазами
он разглядывал странное зрелище, - на него,  словно  из  загробного  мира,
двигались исхудалые, костлявые люди, бредившие на ходу.  Они  приближались
как призраки, безмолвные и страшные.
     На  потемневшем  аргамаке   навстречу   послам   выехал   Касим-паша.
Султанские послы закричали:
     - Именем всемогущего аллаха и пророка его, да  прославится  мудрейший
хункер Селим! Слушай, верный  раб,  мы  принесли  весть  тебе  счастливую.
Приготовься достойно выслушать ее!
     Касим-паша сошел с коня,  приблизился  к  послам  султана  и  пал  на
колени.
     -  Алла,  алла!  Благодарю  тебя,  всесильный,  за  счастье  услышать
повеление пресветлого хункера! О, благородные, огласите его волю! - он пал
ниц, и сердце его замерло в невыносимой тоске.
     "Петлю, петлю прислал хункер и вечный позор!" - с ужасом подумал паша
и готов был разрыдаться, но в  этот  миг  смуглый  гонец  в  белом  плаще,
сверкая перстнями, развернул пергамент и прокричал:
     - "Волею всесильного аллаха, слуга наш  верный,  Касим-паша,  я  твой
повелитель и хункер повелеваю держаться под Астраханью до весны, а  весной
из Стамбула пойдет к тебе большая рать.  А  слуге  нашему,  крымскому  бею
Девлет-Гирею будет положено идти после половодья походом на Москву!"
     Кривая усмешка прошла по  лицу  Девлет-Гирея.  В  толпе  приближенных
Касим-паши он стоял на коленях и слышал все от слова до слова.
     Паша поднялся и простер руки к небесам:
     - О, я несчастный! Я прах под ногами моего  повелителя  хункера.  Все
свершилось по воле аллаха: чума и голод гонят нас отсюда! И  нельзя  новой
рати идти к Итиль, пока не утихнет мор.
     - Чума! - вскричал литовский посол Ягнус и вздрогнувшей рукой огладил
русые усы. - То великая беда. Я не могу идти дальше!
     Султанские гонцы переглянулись, глаза их трусливо забегали.
     - Чума и голод! - покорно склонил голову Касим-паша. -  Глядите,  что
стало с моими воинами! - он вспомнил золотистый паланкин,  Нурдиду  и  еще
печальнее закончил: - Черная смерть унесла у меня самое дорогое.
     Гонцы не дослушали жалоб паши, быстро повернули коней и  заторопились
обратно. Ягнус пожал плечами и сказал туркам:
     - Уйдем от мора! Подальше от этих мест!
     Послы не уступали Касим-паше ни одного турсука  с  водой,  ни  одного
мешка с фруктами и сыром. Гонцы неслись  впереди,  а  за  ними  торопилась
орда... Синие горы  стали  ближе,  и  вдруг  перед  изумленными  беглецами
распахнулась зеленая долина, а в ней пенилась и билась  о  камни  речонка.
Все бросились к воде. Припали к живительной струе и невольники. Жадно  пил
Семен Мальцов. Он запомнил все - и встречу на Белом озере, и  побледневшее
от вести лицо литовского посла Януса. Пленник окунул в струю голову, потом
истертые ноги, и чувствовал, как жизнь  снова  вливается  в  его  иссохшее
тело. Ободряя себя, он думал: "Теперь добреду, теперь вырвусь из  неволи!"
Ни на одну минуту его не покидала мысль о свободе.
     Не всем, однако, пришлось утолить жажду: из-за реки на  резвых  конях
вымчали черкесы, они рубили турок, на сильных набрасывали арканы и уводили
в горы. Касим-паша свернул вправо, и опять орда потащилась по солончаковой
степи. Но и тут не было покоя: казачьи ватаги днем  и  ночью  налетали  на
обессилевших турок. Они встречали врага в засаде,  настигали  врасплох  на
отдыхе, беспощадно убивали и забирали в плен.
     Подошел октябрь. Внезапно задули холодные пронзительные ветры и  стал
падать сухой снег. Свершилось редкое в этих краях: под вечер в Диком  Поле
закурила, завыла метелица. Степные озерки  и  реченки  затянулись  хрупким
тонким льдом, и истомленные толпы - остатки войска Касим-паши -  замерзали
на холоде, который  неведом  был  на  их  родине.  Вся  степь  покрывалась
сверкающей  пеленой,  на  которой  быстро  возникали,  одна   за   другой,
многочисленные темные точки - трупы коней и замерзших ордынцев.
     Скоро Азов!
     Опять потемнело. Сошли снега, подуло теплым ветром. Глаза  Касим-паши
оживились, он о чем-то беседовал с юрким ногайцем. К вечеру тот  исчез,  и
никто не знал, что степняк помчался к атаману Бзыге...
     На перепутье встретились казачьи ватаги атамана Бзыги и Ермака.
     - Отпусти полонян и вернись в Качалинскую! - приказал атаман,  блестя
злыми глазами.
     - Почему так? - еле сдерживаясь от гнева, спросил Ермак.
     - Будет тебе ведомо, что поклялись  мы  азовцам  в  мире  жить!  -  с
важностью вымолвил Бзыга. - На всю осень и зиму  порешили  казаки  держать
покой и за зипунами не ходить!
     - Ныне не о зипунах идет речь, а о русской  земле!  -  резко  ответил
Ермак. - Какой мир, если Касим-паша да крымчаки ходили под Астрахань!
     - Не твоего ума дело, замолчи! - схватился за саблю Бзыга, но  казаки
из его ватаги закричали:
     - Погоди, не горячись, атаман! Мы со своими станичниками не  согласны
рубаться!
     Бзыга побагровел, нелюдимо  огляделся  и  повернул  коня  прочь.  Все
внутри его кипело: "И откуда только взялся этот беглый холоп? И как только
я проглядел его? Видать, голова его по петле соскучилась!"
     Касим-паша с головными сотнями своей орды  вступил  в  Азов.  Высокие
дубовые  ворота  крепости,  окованные  медью,  распахнулись  и  пропустили
остатки турецкого войска. На причалах стояли каторги, и турки,  не  ожидая
приказа, кинулись к  судам.  Они  торопились  убраться  с  негостеприимных
берегов у Суражского моря. В мечтах они уже видели Стамбул...
     Девлет-Гирей все еще кружил в степи. Чтобы досадить Касим-паше, он не
щадил своих ордынцев, губя их тысячами в солончаковой пустыне. Мечтал  хан
захватить Ермака, особенно досаждавшего орде.
     "Пошлю московскому царю Ивану Семена Мальцева да казака, и  расскажут
они, как помог я русским погубить турецкое войско. Поверит мне  Русь,  что
турок обманул!"
     Однако не Девлет-Гирею  удалось  захватить  Ермака.  Темной  ночью  в
казачий стан  пробрался  юркий  ногаец  в  лисьей  шапке.  Пряча  в  землю
воровские глаза, он потайности сказал казаку:
     - Тут в овражке совсем неподалеку от Азова остановился Девлет-Гирей с
царевичами. И всего их десять конников. Если сейчас ехать, можно  в  полон
взять!
     Поверил Ермак вороватому ногайцу и, повязав мешковиной копыта  коням,
со своей станицей поспешил в  балочку.  Не  доехал  Ермак  до  намеченного
места: внезапно со свистом взвился аркан, и не  успел  казак  понять,  что
случилось, как его свалили  с  седла  и  скрутили  руки.  Ермак  с  досады
заскрипел зубами. Слышал он, как звенели сабли, - казаки  лихо  отбивались
от засады.
     - Руби, братцы, погань!
     - Замолчи! - крикнул на него ногаец и дубиной огрел казака по голове.
     Помутнело в голове Ермака, ничего не узнал он больше. Не слышал,  как
его, бесчувственного, перекинули через седло и повезли его в Азов-крепость
и за ним с ржавым скрипом закрылись тяжелые ворота.
     Турки отнесли покорное тело в сырой  подвал  и  бросили  на  холодные
каменные плиты...



                                    5

     Ермак очнулся от пронизывающего холода и жажды.
     Попробовал расправить руки  и  ноги,  -  связан.  Где  он?  Кругом  -
кромешный мрак и тишина. Прислушался, - словно в могиле. Время от времени,
где-то во тьме изредка падала капля за каплей, срываясь с каменного свода.
     Постепенно прояснилось сознание: все ярко встало  перед  глазами.  Он
вспомнил, как ногайцы схватили его и как станичники бились, чтобы  вырвать
его из неволи. Ермак слышал голос каждого из  казаков:  "Где  Хавраль?"  -
"Убили! Разом смолк, выходит, навек уложили!" - "Что с Зуйком?" - "Пал под
ятаганом!" - "А Моргунок?" - "Убили. В сердце нож воткнул ногаец". -  "Где
Кондря, Аругей, Ироха?" - "Убили!"
     Ермак повернулся на бок, застонал от душевной боли.
     "Какие   казаки   храбрейшие   были!    Взяты    предательством.    И
Габуня-весельчак, и Стрепук улеглись в поле, на перепутье. Что с  Брязгой?
Кто же предал нас? Ах! - внезапно, как искра, казака  прожгла  догадка.  -
Бзыга! Вот кто порушил самое заветное, - продал  родное.  Змей!"  -  Ермак
скрипнул зубами, напряг свои мускулы, но  отсыревшие  веревки  еще  глубже
врезались в онемевшее тело.
     С великим трудом пленник поднялся с тяжелых плит и, как  стреноженный
конь, прыгая, двинулся в тьму. Уперся лбом в стену. Влажные камни, по  ним
ползают мокрицы. Он долго продвигался вдоль глухой стены.
     "Да, крепко попался Ермак-Ермачишко! - сокрушенно подумал он о  себе.
- Не уйдешь теперь отсюда!"
     Он прислушался к редкому звучанию  капели  и  побрел  на  нее.  Долго
пристраивался, и вот, словно холодная горошина ударила  его  по  щеке.  Он
стал ловить ртом каплю за каплей, и  долго  стоял  с  раскрытым  ртом,  до
ломоты в челюстях. Смочил лишь рот, а не напился.
     Мрак, как омут, застыл густо и неподвижно. Время тянулось бесконечно.
Ныла голова, затекли связанные члены, томил голод.
     "Когда же вспомнят обо мне? - с тоской подумал Ермак. - А может и  не
вспомнят: решили живьем похоронить среди немого камня..."
     Вспомнили о Ермаке лишь на четвертый день. Распахнулась дверь и вошли
двое: турок с мрачными глазами - тюремщик  с  мечем  на  бедре,  второй  -
низкорослый, весь перемазанный сажей  кузнец.  В  руках  последний  держал
клещи, молотки, через шею свешивались цепи. Кузнец все сбросил с  грохотом
на каменные плиты.
     В распахнутые двери прорвался солнечный луч. Ермак зажмурился.
     - Ты, рус, не бегай! - сердито сказал тюремщик  по-русски.  -  Кругом
янычар. Бегишь, - секим башка!
     А Ермак думал, прикидывал:
     "В кедолы пришли ковать, развяжут ноги и руки, можно ударить ногой  в
чрево, вырвать меч и в бега!  -  Он  мельком  взглянул  на  свои  грузные,
подкованные сапоги: - Крепки, и силы еще хватит, - но сейчас же  вздохнул:
- Разве сбежишь, если кругом стены до неба!"
     Он поднял голову и ответил тюремщику:
     - Зачем убегать? Мне и тут хорошо, только бы хлеба да воды вволю!
     "Терпелив казак!" -  про  себя  отметил  турок  и  крикнул  по-своему
кузнецу. Тот склонился к ногам Ермака и стал крепить цепи. Надел такие  же
и на руки станичника.
     "Проворен и хитер! - похвалил  турка  Ермак.  -  Не  снял  вервий,  а
заковал прежде!"
     Только после этого тюремщик распутал веревки и  пытливо  взглянул  на
казака.
     - Работать будешь, кормить стану!
     - Буду! - охотно согласился Ермак и оглядел кедолы. Он изо  всех  сил
понатужился, напрягся - стальные кольца вытянулись, зазвенели.
     Турок с изумлением и страхом глядел на пленника. Ермак рванул цепи, -
цепи погнулись, но выдержали.
     - Добро кованы! - сказал он. - Эх, жаль, силушка ослабла!..
     - Батырь! Карош казак! - не скрывая восхищения,  сказал  тюремщик.  -
Такой нам и надо! Кормить буду!..
     В тот же день пленнику принесли в корыте вареную  кукурузу,  и  Ермак
досыта наелся.
     На другое утро стражники подняли Ермака и погнали на пристань.  Толпы
худых,  оборванных  невольников  выгружали  с  корабля  бочки  с   зельем,
доставленным в Азов из Стамбула. Над  Доном,  над  морским  берегом  висел
разноязычный говор. На рейде все еще стояли  каторги  с  остатками  войска
Касим-паши. Серые, потрепанные паруса были приспущены.
     - Ну, рус, иди, работай! - закричал на него  черный,  как  головешка,
стражник.
     Ермак вместе с другими стал катать  тяжелые  бочки.  С  ним  работали
валахи, греки, болгары, светлорусые русские мужики, угодившие в полон  при
ордынском набеге на Русь.
     - Эй, соколики, из каких краев? - весело окрикнул их Ермак.
     Вместо ответа к нему потянулось рябое лицо с рыжей  бородой,  крупные
капли пота стекали с широкой лысины. Насмешливые зеленые глаза  уставились
в Ермака.
     - Не так молвил, сыне. Спроси лучше, в какие  края  сердце  зовет!  -
басовито сказал дородный человек.
     - А ведь ты поп! - угадал Ермак и засмеялся. -  Да  ты,  батька,  как
угодил сюда?
     - Долгий разговор, сыне, а пока трудись на басурман проклятых!  -  он
поднатужился и плечом поднял бочонок. - Вот бы искру сюда...
     Поп отошел в сторону, на его место с кладью надвинулись другие.
     Бочки катили в  каменные  склады,  обложенные  дерном.  Там  бережно,
впритык, укладывали  их  рядами.  За  каждым  движением  невольников,  как
ястребы, следили стражники.
     Рядом  поднимались  высоченные  башни,  на  них  трепыхались  красные
полотнища с золотым полумесяцем. Надо  всем  сияло  голубизной  и  солнцем
просторное небо. От тоски по родине, по воле Ермака потянуло петь.  Он  не
утерпел и запел душевную:

                 Не шуми, мати зеленая дубравушка,
                 Не мешай мне, добру молодцу, думу думати...

     Только запел казак, а  голос  у  него  был  сильный  и  широкий,  как
пленники одним дыханием подхватили песню и понесли ее над морем, над тихим
Доном, над чужой крепостью. И столько было удали и  грусти  в  песне,  что
стражники, не зная русских слов, и те заслушались, взгрустнули.
     - Карош песня, только тише пой, капитан бить будет! -  сказал  Ермаку
турок с посеченным лицом.
     Рыжебородый поп, раскрыв большой зубастый рот, захватывая  объемистой
грудью воздух, ревел могучим басом:

                 ...Товарищей у меня было четверо:
                 Еще первый мой товарищ - темная ночь,
                 А второй товарищ - булатный нож,
                 А как третий-то товарищ - то мой добрый конь,
                 А четвертый мой товарищ - то тугой лук,
                 Что рассыльщики мои - то калены стрелы...

     Пел поп вольную песню, а у самого по лицу катились слезы.
     Работа спорилась, к полудню каторгу  с  зельем  разгрузили,  и,  пока
ждали другую к пристани, турки разрешили отдохнуть. Забравшись под  навес,
невольники растянулись на земле  и  блаженно  закрыли  глаза.  Ныли  руки,
натруженная спина, и хотелось хоть немного перевести дух.
     Поп оказался рядом с Ермаком, учил его:
     - Ты ножные кедолы повыше повяжи, шире шагать будешь.
     - Откуда ты, батя? - разглядывая его добродушное лицо, спросил казак.
     - Ох, сыне, тяжела моя участь и дорога больно петлистая. Неугомонен я
душой, все правды ищу. А где она?.. Бежал я от сыскного  приказа.  Темными
ночками да зелеными дубравушками, побираясь христовым  именем,  прибрел  в
станицу, к своей женке. А там Бзыга пригрозил, и через неделю  бежал  я  в
степь, а оттуда с казаками добрался до Астрахани. С ними пошел к  морскому
берегу и жег басурманские улусы. В горах заблудился, да отстал от казаков.
Ну, думаю, вот и  конец  твой,  отец  Савва!  Ан,  глядишь,  инако  вышло:
добрался-таки до грузинского монастыря  и  там  год  дьячком  был.  И  все
хорошо: сытно, вина  вволю,  работы  никакой.  Но  заскорбел  я  от  тихой
монастырской жизни, сбег в Астрахань. А там прибился к  иконописцу,  иконы
творил, кормился, да в монастыре псалмы пел. Тут дернуло меня на  реку  за
сазанами поехать, а в той поре ордынцы налетели, арканом захлестнули  и  к
паше доставили... Эх, и жизнь-дорожка, петляет, а куда  приведет,  -  один
бог знает! Попадья бедна не выкупит, да и на Руси опять схватят и  потащут
в сыскной приказ. Вот и живи, не тужи! - закончил он горько.
     - Эй-ей,  работать  надо!  -  закричали  стражники  и  для  острастки
щелкнули бичами. Нехотя поднялись невольники и  принялись  за  работу.  На
закате пленников погнали в острог, а Ермака привели в  одиночную  темницу.
Опять ему принесли корыто с кукурузой. Хотя и  вкусна  была,  но  казак  с
огорчением подумал: "При тяжкой работе отощаешь и не сбежишь отсюда!".
     Так три дня гоняли Ермака выгружать зелье. И заметил он, что  корабли
на рейде подняли паруса, собираясь отплыть в море.  Поп  Савелий  поглядел
вдаль и сказал казаку:
     - Ой, сыне, досталось от наших Касим-паше: тыще  две  воев  только  и
добрались до Азова, а сколь достигнет Царьграда, - один господь ведает.
     - Буря, что ли раскидает? - полюбопытствовал Ермак.
     - Бывает и это, а скорее всего казачьи дубы-чайки настигнут, и  тогда
берегись Касим-паша, потопят! Вишь, сколь "храбрец" выстоял в Азове, вести
ждал. Гонец с золотишком да каменьями-самоцветами уплыл за море, к визирю,
беду отводить. Небось дрожал паша, как бы султан за Астрахань  не  прислал
ему петли! - поп вдруг оборвал речь и с  усердием  принялся  за  погрузку:
мимо проходили турки.
     Несносно за  работой  тянулось  время,  но  когда  наступала  ночь  и
приходилось брести в свой подвал, становилось еще хуже.
     "Гуляке и осенняя ночь коротка, а горемыке и  весенняя  за  два  года
идет", - грустно подумал Ермак, сидя в подвале.
     Как всегда, после работы знакомый стражник подавал ему корыто с едой.
Усталый, он наскоро ел и ложился на каменные плиты. Все ему было противно.
     Однажды, когда он так лежал, в подвале  раздался  легкий  шум.  Ермак
поднял глаза и замер от удивления.  Перед  ним  с  миской  в  руке  стояла
знакомая смуглая станичница, крещеная ясырка Зюлембека.
     - Ой, Марьюшка, - радостно вырвалось у Ермака. - С неба ты свалилась,
что ли?
     Татарка приложила палец к губам, поставила на  пол  большую  чашку  с
бараниной и, усевшись против Ермака, с лаской стала смотреть на него.
     - Ешь... - тихо сказала она.
     - Откуда взялась? - с изумлением спросил казак.
     Татарка хитро улыбнулась:
     - Потом узнаешь... Волю пришла тебе добыть!
     - Ох, воля!  -  глубоко  вздохнул  Ермак  и  в  порыве  благодарности
погладил женщине плечо. Зазвенели кедолы, Зелембека пугливо оглянулась:
     - Тише... ешь скорее... Ермак начал  есть.  Голод  взял  свое,  и  он
быстро опорожнил миску. Потом бережно взял в свою большую шершавую  ладонь
хрупкие пальцы женщины.
     - Ну, спасибо! - сказал он. - В первый раз ноне сыт. А коли подсобишь
с волей, то, вот бог святой, век буду помнить!
     - Не тоскуй, уведу отсюда!
     Глаза Ермака радостно блестнули.
     - Ах, ты добрая душа! Когда ж то сбудется?
     - Скоро! - ответила татарка. - Ход потайной тут есть, -  она  махнула
рукой в дальний угол подвала. - Ты не торопись, а то худо будет. - Схватив
с пола миску, женщина подмигнула Ермаку, затем скользнула в темный угол и,
легко прошумев, исчезла.


     На другой день наступило не