задавило, а хоронить не дают.  И  так,  сказывают,
надежно погребен!
     - Помилосердствуй, атаман!
     Сидя на коне, Ермак сумрачно разглядывал толпу. Потом поднял руку.
     - Пошто бунтуете, люди? - выкрикнул он. - Пошто еще горшего  худа  не
боитесь?
     Строгановские холопы упали на колени,  торопливо  смахнули  войлочные
шапки. Вперед вышел Евстрат Редькин с перевязанным глазом. Он  неустрашимо
стал против атамана:
     - О каком худе говоришь, атаман? Коли пришел угощать плетью, то добей
первого меня! Каждая кровинушка наша кипит от гнева. Выслушай нас.
     Казаки закричали:
     - И слушать нечего, батько! Давай в плетки, а то в сабли!
     - Стой! - властно поднял руку  Ермак.  -  Голодное  брюхо  плетью  не
накормишь!
     - Вер-на-а! - глухо раздалось в толпе, и опять все заговорили разом:
     - Мочи нашей нет! Пожгем все и уйдем!..
     - Куда уйдешь, дурья голова? - прикрикнул на солевара Иванко Кольцо.
     - К вам, к Ермаку-батьке уйдем. Возьми нас!
     У атамана дернулась густая бровь -  всех  бы  пожалел  он,  да  разве
можно?.. На службе он у Строгановых.
     - Говори один кто, в чем дело? - приказал Ермак. - Сказывай хоть  ты,
что тут вышло? - показал он плетью на Редькина. Солевар поднял руки:
     - Тише, братцы. Ордой шумите!
     Голоса стали стихать. Одинокие выкрики бросались торопливо:
     - Говори всю правду!
     - А то как же? Известно, расскажу всю  правду!  -  успокоил  работных
Евстрат и поднял уцелевшее око на Ермака. И такую боль и страдание  прочел
в его взгляде атаман, что сердце у него заныло.
     - Говори же твою правду! - глухо вымолвил он.
     Редькин взволнованно заговорил:
     - Работой душат... Весь день едкий  пар  ест  глаза,  спирает  грудь.
Каторжная работенка, от темна до темна!
     - А о пахарях? А о рудокопах? О жигарях забыл! - закричали  в  разных
углах.
     - А рыбаки?
     - И о рыбаках, - продолжал прерванную речь Редькин, - и о пахотниках,
и рудокопщиках - о всех смердах,  атамане,  мое  слово  душевное.  Все  мы
голодны, волочимся в наготе и в босоте, - все передрали.  И  силушку  свою
вымотали. Женки на сносях до последнего часа коробья  с  солью  волокут  в
амбары, ребята малые, неокрепшие, уже силу теряют, надрываются.  А  вместо
хлебушка, - батоги и  рогатки.  Многие  в  леса  сбежали,  иные  от  хвори
сгинули, а то с голоду перемерли.
     Казаки стояли понурив головы. Проняло и их  горькое  слово  солевара.
Многие вздыхали: не то ли самое заставило их бежать с Руси в Дикое Поле?
     Конь Ермака бил в землю копытом. В тишине  тонко  позвякивали  удила.
Евстрат продолжал:
     - Сил не хватит пересказать все наши обиды. Праздников  и  отдыха  не
знаем, поборами замучали. Не успел в церковь сбегать, - плати две  гривны,
в другой раз оплошал, - грош, а в третий раз, - ложись в церковной  ограде
под батоги. Богу молятся Строгановы, а сами нутром ироды!
     - Ироды... - словно эхо, отозвался атаман. Но тут  же  спохватился  и
сказал:
     - Ты тише, человече, а то как бы холопы этого ирода тебя  плетями  не
засекли!
     - Батько! - вскричал Дударек-казак. - Вели  унять  смутьянов  -  душу
рвут своим горем!
     - Стой! - гневно отрезал Ермак. - Тут  все  тяготы  к  нам  принесли,
слушать мы должны и понять! Мы - не  каты!  Эй,  солевары,  браты-горщики,
расходись! Бить вас у нас рука не поднимается, а прощать - силы нет.
     - Уходи! - закричал Ерошка Рваный. - Уходи,  казак  отсюда.  Мы  сами
управимся...
     - Мы все тут покрушим! Все сожгем! - закричали холопы.
     - Вижу, что так и будет! - сказал Ермак и  поднял  руку.  -  Слушайте
меня, работяги! Пожгете варницы, затопите рудники, все запустеет тут - вам
же хуже будет. Разойдитесь, браты! А я упрошу  господина  помиловать  вас,
смягчить вашу тяжкую жизнь. - Ермак  тронул  повод,  и  застоявшийся  конь
понес его среди бушующих солеваров. Они все еще  кричали,  жаловались,  но
давали казакам дорогу.
     Ворота  острожка  распахнулись  и  навстречу  Ермаку   вышел   Максим
Строганов, одетый в малиновый кафтан, в мурмолке,  расшитой  жемчугом.  За
ним  толпилась  многочисленная  челядь  -   спальники,   хожалые,   псари,
медвежатники,  выжлятники,  ловчие.  Они  жили  привольно,  сытно,  и  для
господина готовы были на любую послугу. Хозяин  поднял  руку  и,  прищурив
лукавые глаза, ощупал пышную бороду.
     - Так что ж ты, атаман, не разогнал смердов? О том мы просили  нашего
дядю Семена Аникиевича. Разве он не сказывал тебе нашей просьбы?
     - Сказывал, - резко ответил Ермак и выпрямился  на  коне.  Крепкий  и
мускулистый, он высоко поднял голову. - Но мы в наймиты не шли.  Не  можно
бить и калечить за правду человека. Люди робят от всей силы,  а  заботы  о
них нет. Скот свой и  тот  бережешь,  хозяин,  а  смердов  и  за  скот  не
считачешь!
     - Помилуй бог, казак, о чем молвишь? Тут как бы не ко времени, и не к
месту! - Строганов покосился на дворню.
     - Это верно, может и лишнее сказал, - счел нужным согласиться  Ермак.
- Но от всего товариства казацкого скажу. Не  для  того  сюда  шли,  чтобы
смердов бить. Не будем, господин! И тебе  не  советую.  Миром  договорись.
Помилосердствуй!..
     Строганов опустил глаза, круто повернулся и пошел в хоромы, -  так  и
не позвал атаманов в гости. Он долго расхаживал по горнице, все думал. "Не
ко времени!.. И впрямь, ноне идет война с ливонцами, не до свар  царю.  Не
будет слать стрельцов, коли что!" - Максим хмурился, кипел злобой, но  все
чаще раскидывал мыслью, как и в чем уступить.
     Простояли казаки  в  Усолье  неделю.  Выходили  на  яр,  песни  пели,
потешались в кулачном бою, но с рудокопами и солеварами не спорили.
     Поутру, после Троицына дня, над солеварнями заклубился белесый дым, и
опять в шахту  полезли  рудокопы.  Наказал  Строганов  выдать  из  амбаров
холопам зерно и заколоть быка на мясо.
     К Ермаку пришел Ерошка Рваный и поклонился:
     - Послушались твоего совета,  ноне  зачали  новую  варю.  Приходи-ко,
атаман, взгляни на работенку нашу.
     - Приду, - довольный, что удалось предотвратить грозу, ответил Ермак.
     Он пришел на другой день. Большая  потемневшая  изба  была  заполнена
соляным паром, от которого сразу запершило в горле. Ермак  с  любопытством
вгляделся: большой цырен, подвешенный на железных  полотенцах  к  матицам,
испускал пар. Под  ним,  в  глубокой  яме,  пылал  огонь,  то  которого  и
нагревался рассол. Повар Ерошка зорко всматривался в  кипеж  раствора,  из
которого начинала уже рождаться соль. Тут же хлопотали  два  подварка,  да
ярыжки время от времени подбрасывали рассол, который ведрами подавался  из
ларя.
     На ресницах и бороде солеваров оседал соленый налет. Ермак  ухватился
за свою кучерявую, и под пальцами тоже заскрипела соль.
     "Этак в мощи обратишься", - невесело подумал атаман и услышал, как  в
цырене пошел шум.
     - Что такое? - поднял он глаза на повара.
     - Началось кипение соли! - выкрикнул Ерошка и махнул подваркам:  -  А
ну, живей, живей!
     Подварки бросились к железным заслонкам печи и стали умерять  жар,  а
повар поднялся к цырену и огромной железной кочергой  равномерно  разгонял
рассол...
     Так и не  дождался  Ермак  до  полного  увару,  когда  стала  оседать
белоснежная  соль.  Откашливаясь,  весь  распаренный,  потирая  глаза,  он
выбежал из варницы.
     За ним вышел Ерошка:
     - Ну, как тебе понравилась наша работенка?
     - Подвиг  трудный!  -  убежденно  ответил  Ермак.  -  Тут  не  только
бунтовать, а резать с обеих рук зачнешь...
     Солевар присел на бревнышко и со вздохом сказал:
     - Вот видишь... каторга! А мы тихи... и мало того: любим эту каторгу,
работу, то-есть...
     Ермак грузным шагом вошел в острожек. Мысли были злые, непокорные. Он
чутьем догадывался, что не простят ему Строгановы непослушания, но не  мог
поступить иначе. И в самом деле, Максим закрылся у себя в хоромах и больше
не показывался.
     А в избах, на постое, казаки кричали:
     - Хватит, наслужились  у  господ.  Нам  бы  в  Сибирь  идти,  зипунов
пошарпать!
     - В Сибирь!
     - А не то Усолье раскидаем!
     - Скука, на безделье руки чешутся!
     - Дорога трудна! - осторожно заговорил Матвей Мещеряк. -  Лето  давно
на перевале.
     - Брысь! - заорал на него полусотник Брязга. - Для нас, ходунов, лишь
бы до урманов добраться!
     - Погребли, братцы...
     Гомон стих, когда появился Ермак, медный от загара, решительный.
     - Что за крик? - сурово спросил он.
     - Батько, - кинулся к нему Брязга, - спор  вышел.  Осатанело  нам  от
скуки, без драки, ей-ей, с ножами друг на друга кинемся.  Обленились,  яко
псы.
     И разом заорали десятки глоток:
     - Веди, батько, в Сибирь. Тут у господ нам не житье!
     Атаман взглянул  на  разгоряченные,  возбужденные  лица  казаков,  на
задорные глаза и махнул рукой:
     - Тихо, дай подумаем! -  и  опустился  на  скамью.  -  И  чего  вдруг
взбесились?
     - Эх, батько, ну что нам тут!  Жить  весело,  а  бить  некого!  -  со
страстью вырвалось у Дударька. Все захохотали. Гул  пошел  по  избе,  -  в
оконнице слюда задребезжала. Атаман снял шапку, положил рядом. Он  понимал
тоску повольников: "Погулять охота!". Понимал и то, что у  Строгановых  не
жить ему больше.
     - Хорошо, -  тряхнул  он  поседевшей  головой,  -  подумайте,  браты,
хорошенько обмыслите,  а  там  обсудим.  Только  больше  разуму  и  меньше
гомозу!..



                                    3

     Семен Строганов пребывал в своем любимом Орле-городке и с часа на час
ждал вестей о казачьем походе в Усолье.  Сдвинув  густые  нависшие  брови,
закинув за спину руки, он нелюдимо бродил по своим огромным покоям и думал
о совершившемся в Усолье. "Если не погасить  воровской  пожар,  то  пламя,
поди, доберется и до Орла-городка. Пойдет тогда крушить". Строганов  встал
перед громадным иконостасом со множеством образов в  драгоценных  окладах,
осыпанных самоцветными камнями и бурмицкими  зернами,  и  начал  молиться.
Молитвы были простые, земные:
     - Господи, покарай злых и дурных смердов! - шептал старик пересохшими
губами. - Нашли на них  казацкую  хмару.  Пусть  порубят  и  потерзают  их
ермачки! Пусть причинят им столько  мук  и  терзаний,  чтобы  до  десятого
поколения помнили: и старики и младени...
     Мягкий радужный свет золотой лампады, которая спускалась с потолка на
золотых цепочках, переливаясь  всеми  цветами  радуги,  напоминал  веселый
солнечный полдень  и  тем  вносил  успокоение  в  душу  Строганова.  Земно
поклонившись  образу  спаса,  Семен  встал  кряхтя  и  удалился   в   свою
сокровенную горницу. Большая и светлая, она  отличалась  от  других  своей
простотой. Стены и потолок ее были из тесаного дуба, чтобы служили  навек.
Не обитые и не разрисованные, они были чисто выскоблены и вымыты. Кругом -
лавки и шкафы из ясеневого дерева, а под окном большой  стол,  на  котором
лежали мешочки соли, куски железа, олова и - на  видном  месте  -  большие
счеты, гордость строгановского рода.
     Старик уселся в кресло и стал выстукивать на  костяшках.  Он  не  был
скупцом, но любил в тихий час посчитать свои богатства и помечтать.
     Ровный свет лился от лампад, и  слегка  потрескивало  пламя  восковых
свечей. Был тот покой, какой обычно овладевал им в позднее время.
     И в эту тихую пору в дверь постучал старый  дядька-пестун.  Неспроста
он тревожит господина, -  это  сразу  сообразил  Семен  Аникиевич  и  вмиг
отлетел покой; снова им овладела тревога.
     - Войди, дед! - недовольно откликнулся Строганов.
     В горницу, шаркая ногами, вошел пестун. По лицу его  Семен  Аникиевич
догадался о неладном.
     - Казаки загуляли? Погром? - холодея спросил он.
     Пестун отрицательно повел плешивой головой:
     - Хуже, Аникиевич. Ермаки отказались бить смердов!
     - Не может того быть! Откуда дознался? - вскочил Строганов и, схватив
старика за плечи, стал трясти. - Врешь!
     - Истин господь, правда! - истово перекрестился дядька. - Только  что
дозорный наш писчик  Мулдышка  прискакал  с  вестью...  Не  пожелаешь  ли,
господине, его видеть!..
     - Гони, гони прочь! Рожи его песьей не могу  видеть,  не  человек,  а
слякоть, яко червь... Что ж теперь будет? -  Семен  Аникиевич  выбежал  из
горницы и  снова  заметался  по  обширным  покоям.  За  окнами  притаилась
глубокая невозмутимая тишина. Было  уже  за  полночь.  Темное  небо  стало
глубже, все светилось  крупными  звездами.  На  земле  все  смолкло,  лишь
изредка перекликались петухи на птичьем дворе. До чего был прекрасен отдых
земли! Но Семену Аникиевичу  все  казалось  злым  и  враждебным.  Стариком
овладел беспредельный, бессильный гнев. Он резко выкрикнул пестуну:
     - Немедленно шли гонцов к  племянникам  моим!  Надо  спасать  вотчину
нашу!
     Дядька ушел, а Строганов долго ходил по хоромам;  лишь  только  перед
рассветом уснул беспокойным сном...
     Утром  на  быстрых  иноходцах,  в   сопровождении   толпы   слуг,   в
Орел-городок примчались Максим Яковлевич и Никита Григорьевич. Они умылись
с дороги, расспросили дядьку-пестуна о здоровье дяди и беспечно  пошли  на
реку.
     К полудню отоспался старик и вызвал  племянников.  Он  усадил  их  за
стол:  краснощекого,  золотобородого  Максима  -   справа,   а   веселого,
кряжистого Никиту, с плутоватыми глазами, - слева.
     - Сказывай,  Максимушка,  о  бедах  наших.  Что  наробили  казаки?  -
предложил сурово дядя.
     - Ермак не тронул смердов.
     - Выходит, смерды  варницы  пожгли  и  рудники  порушили?  -  пытливо
уставился в племянника Семен Аникиевич.
     - Не то и не другое. Казачишки зашебаршили! -  с  презрением  пояснил
Максим.
     - И на том слава  богу!  -  перекрестился  Строганов  и  на  сей  раз
вздохнул  облегченно.  Он  замолчал,  задумался.  Племянники  из  уважения
безмолвно поглядывали на дядю, как решит он?
     Наконец, Семен Аникиевич заговорил:
     - О чем кричат ермачки?
     - Засобирались в Сибирь, к салтану в гости,  -  с  насмешкой  ответил
Никита.
     - Так, так! - подхватил  дядя,  нахмурился,  и  вдруг  в  глазах  его
загорелись огоньки. - Детушки, да нам это с руки! Пусть  идут  с  господом
богом. Монахи в нашем Пискорском монастыре за них помолятся. В добрый час!
Глядишь, салтану не до нас будет, а со смердами сами справимся. Да  и  без
того притихнут...
     - Ужотка и без того притихли, дядюшка, - просветленно вставил Максим.
     Старший Строганов встал и подощел к иконостасу, подозвал младших.
     -  Царем  Иоанном  Васильевичем,  великим  князем  всея   Руси,   нам
пожалованы земли, лежащие за Камнем. Повелено нам занимать  всякие  ухожие
места и рыбные тони, и леса по рекам Тоболу, и Туре,  и  Лозьве...  Вот  и
пришло время содеять нам по  велению  царя.  Помолимся,  милые,  за  почин
добрый.
     И Строгановы стали истово креститься и класть  земные  поклоны  перед
сияющим иконостасом.


     А казаки в эту самую пору с веселыми песнями вернулись в Орел-городок
и стали думать о дорожке в Сибирь. Два года они прожили в камских вотчинах
Строгановых. Зимы стояли тут сугробистые, вьюжистые и до тошноты  длинные.
Ветер хозяйничал в эту пору на дорогах и хлестал безжалостно все живое.  В
низких  срубах,  при  свете  тлевшей  лучины  невесело   жилось   волжским
повольникам. Все угнетало их  тут:  и  хмурое,  белесое  небо,  и  мрачные
ельники с вороньим граем. Хлеба строгановские скудные, и разойтись негде -
везде зоркий и неприветливый глаз господина. Ходи, казак, по его воле, а к
этому никто не привык. Но тяжелее всего было сознавать, что изо дня в день
тянется зряшная жизнь без обещенного прощения вины. "Все еще мы  воровские
казаки!" - с тоской на беседе признался батька.
     Не всякий мог долго выдержать  такую  жизнь:  иные  на  путях-дорогах
буйствовали - "ермачили", как  облыжно  обозвал  это  неуемное  проявление
казачьей силы Семен Строганов,  иные  изменяли  товариству  и  убегали  на
Волгу, на веселую Русь.
     "Веселая!  -  усмехнулся  в  бороду  Ермак.   -   Кому   веселая,   а
простолюдину, смерду, такая жизнь,  как  волчий  вой  в  голодную  осеннюю
ночь!"
     Не все деревья в лесу одинаковы, а еще пуще  разны  желания  и  думки
людские. Нашлись среди казачества и такие, которых неудержимо к  земле,  к
сохе потянуло. И многие из них осели на камской  пашне,  поженились,  и  в
тихий час в жилье такого казака слышится  тоскливая  женская  песня:  баба
качает зыбку с младенцем и поет казачью колыбельную. Вот куда повернуло!
     Все места  кругом  казаки  изъездили,  исходили,  -  и  в  погоне  за
татарским грабежником, и в поисках ценного зверя. Удивлялись они тому, что
скучно живут  на  Каме:  никто  толком  не  знает  своих  мест,  все  было
безыменным под серым безрадостным небом.  Как  ходить  в  таком  краю  без
блужданий? И стали казаки давать названия горкам и урочищам, и все на свой
лад. Так родилась Азов-гора, Думная гора, Казачья...
     Не было больше  желания  служить  купцам.  Иван  Кольцо,  неугомонный
бедун, по душе признался Ермаку:
     - Для чего живет казак? Для воли. Ради нее я все отдам  -  и  тело  и
душу, всю жизнь не пожалею. А тут, как в  тухлой  воде.  Пойми,  Тимофеич!
Оттого и вырывается буйство, что сиро и  холодно  стало  на  сердце.  Сижу
порою и думаю: не могу жить без дела, без трепета. Лучше камень за пазуху,
да головой в Каму! А помнишь, батько, наши думки о казацком  царстве,  без
царя и бояр... В Сибирь, батько, веди, терпежу больше нет.
     Август выдался сухой, теплый. Дожинали последний  хлеб.  Сыто  ревела
скотина. Над полями носился серебристый тенетник осенних  паучков,  и  так
неудержимо влекли сиреневые дали.  По  знакомой  скрипучей  лесенке  Ермак
поднялся в башенную светлицу. Розмысл Юрко Курепа  писал,  скрипя  гусиным
пером.
     - Ты отложи  дело,  а  послушай  мою  думку,  -  поклонился  Ермак  и
огляделся. В горнице хранилось все на своих местах. На доске,  прибитой  к
стене, лежали книги в потертых кожаных переплетах  с  медными  застежками,
свитки пергаментов. На столе - развернутый чертеж. Атаман подошел и сказал
Курепе:
     - Рвутся казаки в Сибирь, и моя душа лежит к ней. Пытал  я  у  многих
людей про дороги в сей край, путанно говорят. Помоги, друг,  изъясни,  что
за страна Сибирь и по каким рекам плыть к ней?
     Розмысл печально опустил голову, огорченно развел руками:
     - Что и сказать тебе, атамане, не ведаю. Живем  у  самого  Камня,  за
коим и лежит Сибирь-страна, а знаем о ней  по  наслуху.  Глянь-ко  на  сей
чертеж тверди земной. Видишь, вот Русь! Зри, яко древо ветвистое, -  Волга
река, а вот и Дон и Днепр льются... А поведи оком, -  темнеет  на  восходе
Каменный Пояс, Рифеи тут рекутся, а дальше  на  чертеже  пусто.  Сибирь  -
земля диковинная, незнаемая, немало баснословия ходит о ней, а куда  текут
реки и откуда они берутся, никому неведомо... А сам я не  доходил  до  тех
мест, хотя и любопытно, да господин сторожит:  "Не  ходи,  говорит,  Юрко,
руки наши пока слабы, не ухватить горы, а  зря  силы  не  теряй,  нам  они
надобны". Вот так, атамане!..
     Ермак помрачнел.
     - Так! - огладил он бороду. - Как же быть, Юрко?
     - А быть просто, - взглянул  на  атамана  ясными  глазами  Курепа.  -
Дозоры надо выслать,  да  вогулича  поймать,  вот  все  и  расскажет.  Мне
довелось познать лишь Чусовую реку.  Плыл  я  далеко-далеко,  до  дальнего
Камня, но до конца не добрался, - сухари вышли да и господина убоялся...
     Ушел Ермак опечаленный, но полный решимости.
     Две недели пропадал Ермак, не являлся к Строгановым, но  господа  без
спору отпускали хлеб, мясо и соль казакам, а  об  атамане  не  спрашивали.
Догадывались купцы, чем занят Ермак. На легком струге он с тремя удальцами
плавал по быстрым горным рекам, дознавался у  старожилов  и  у  вогуличей,
куда и какая вода течет. Охотники помалкивали, берегли свои бобровые гоны,
лосиные лежбища, собол