воду, как из камышей с  визгом
вырывалась стрела, и горе было ордынцу - он падал, сраженный насмерть!
     Касим-паша вышел из золотого  шатра  и,  указывая  на  сизое  марево,
уверял:
     - Терпите! Туда польются  воды  древнего  Танаиса-Дона!  И  там,  где
гуляли суховеи, воины Селима напоят коней! Так  угодно  аллаху,  да  будет
благословенно имя его!
     В клубах пыли и дыма солнце казалось багровым; истомленным землекопам
было в пору ложиться и умирать на жаркой, высохшей земле.
     "Нет, не вырыть нам канала! Не видать  больше  берегов  Понта!"  -  в
отчаянии думали они.
     Весна давно отошла. Под жарким солнцем поник и высох ковыль.  Затихли
на гнездовьях птицы, не пели больше  в  голубой  выси  жаворонки.  Ближние
родники пересохли, а на дальних подстерегали  казаки.  Не  исчерпать  море
ложкой, - так не перетаскать и землю на Переволоке горстями. Не бывать тут
голубым водам!
     Касим-паша смутно догадывался теперь, что изнуренное войско его ляжет
костями, но повеление хункера остается неосуществимым.
     Турки кричали своему военачальнику:
     - Надо уходить, пока не поздно!  Тут  спалит  нас  солнце  и  погубит
жажда. Пойдем к реке Итиль, на Астрахань, прямо через степи!
     Бывалые воины и янычары жаловались Касим-паше на казаков,  тревожащих
орду со всех сторон, и просили воли разделаться с ними.
     Летний день долог и бесконечен в тяжелом  труде,  трудно  дышится  на
раскаленной земле, налетает тучами овод  и  жалит  измученное  тело;  вода
мутна и тепла, - не утоляет жажды; ветры утихли и нет прохлады.  Повяли  и
засохли травы, воздух наполнился  смрадом,  так  как  стали  падать  кони,
раздутые туши которых не убирались. Воды Дона застыли в неподвижности и не
умеряли жар.
     Русская земля встретила ордынцев негостеприимно. А в одну из ночей на
темном горизонте змейками пробежали огоньки, вспыхнули жаркой  полоской  и
стали шириться, расти, и вскоре коварные языки пламени заиграли на  черном
небе. Они становились то ярче, то бледнели и  замирали,  то  вспыхивали  и
тянулись к звездам.
     - Аллах всемилостливый, степи горят! - закричали в  таборе  турки.  -
Казаки жгут сухой ковыль! Смерть! Смерть!
     Из шатра вышел толстый  Касим-паша  заплывшими  глазами  уставился  в
синие огоньки. Турки закричали ему:
     - Куда ты привел нас? Мы ищем воду, а нас самих скоро пожрет пламень!
     Паша  перетрусил,  хмуро  молчал.  Следом  за  ним  из  шатра   вышел
Девлет-Гирей, и его звонкий голос разнесся вдоль Переволоки:
     - Вы бабы, а не воины - закричал он, -  а  степи  каждый  год  огонь,
джигиты всегда жгут посохшие травы, чтоб  в  рост  пошли  новые,  молодые.
Огонь дойдет до ручья и конец ему!
     Небо багровело, языки пламени тянулись вверх, плясали  и  торопились.
Видно было, как в их багровом отсвете летали потревоженные птицы.  Было  и
красивое, и страшное в жарком степном пожаре.
     Огненная лавина все ближе и ближе. Тревожно заржали кони в табунах и,
перепуганные, развевая гривы, понеслись к табору, опрокидывая и ломая  все
на пути.
     Огонь совсем рядом, рукой подать, но пламя вдруг стало ниже. На берег
в синей дымке легко и грациозно выскочила  косуля.  Ее  бока  при  дыхании
бурно вздымались. Она подняла на длинной шее голову с небольшими рожками и
на мгновение застыла. Чуть-чуть, еле  заметно  поводила  высокими  прямыми
ушами.
     Тут и Касим-паша встрепенулся, взмахнул  рукой,  -  ему  услужливо  и
быстро подали лук и стрелу с блестящим острием. Он  проворно  схватил  их.
Глаза паши по-юношески сверкнули, и  он  немедля  нацелился  в  прекрасное
животное.
     Но что случилось? Или дрогнула рука старого воина, или глаза изменили
ему, - стрела просвистела  мимо,  испуганная  косуля  взметнулась  и,  как
видение, исчезла. Касим-паша, бледный, расстроенный, вернулся  в  шатер  и
упал на пуховики.
     Тщетно утешала его новая наложница, молодая с дикими глазами татарка,
он стонал и горестно думал: "Позор, позор! Кто теперь из воинов поверит  в
мою силу?"
     В стане всю ночь не могли успокоиться, гомонили,  спорили,  и  только
легли, а на востоке уже забрезжил рассвет. Всем казалось,  -  рано,  очень
рано пришло утро. Солнце из-за гребня увала только брызнуло лучами, а  уже
защелкали бичи - спаги поднимали людей на работу.
     При ярком солнечном сиянии страшной выглядела степь. И откуда  только
снова появился резвый ветер? Он гнал на работающих тучи  едкой  золы;  она
проникала в легкие, скрипела на зубах и покрывала потные  бронзовые  тела.
Еще жарче, невыносимее жгло и  терзало  солнце,  еще  изнурительнее  стала
работа!
     В третьем часу пополудни от жгучей жары упал один из копачей  канала.
Он лежал почерневший, с открытыми глазами, уставленными в белесое небо.  К
вечеру легло костями в пыль еще десять копачей.
     Касим-паша велел перенести его шатер к Дону, - тут легче  дышалось  и
не так тревожили крики недовольных  воинов.  Но  и  здесь  он  не  находил
душевного покоя; рядом, на воде, уткнувшись  носами  в  берег,  неподвижно
стояли ладьи, а в ладьях чего-то зловеще ждали невольники.
     Они злобно смотрели на золотой шатер, и Касим-паша  сам  слышал,  как
бородатый русский полоняник громко сказал:
     - Не дойдут они до Астрахани, все передохнут тут! А коли и дойдут, то
царь Иван Васильевич нашлет на орду свое войско, и тогда берегись,  бритая
башка!
     Касим-паша от ярости сжал зубы. Он проучит этого раба за его  дерзкие
слова! По его приказу привели полоняника,  скованного  по  рукам  и  ногам
цепями. Он был невысок ростом, худ  телом,  бороденка  всклокочена.  Жалок
человек, тщедушен, а глаза упрямые. Он не упал на колени перед пашой и  не
взмолился.
     Турок засопел, уставился на него злыми глазами.
     - Ты кто? - спросил он по-турецки.
     - Я - Семен Мальцев,  посол  государев!  Ехал  из  ногайских  улусов,
напали ордынцы, ограбили, изранили и в полон захватили. Повели освободить,
иначе Русь за меня стребует с салтана!
     Касим-паша презрительно улыбнулся в бороду, промолчал. Глаза его жгли
русского, но тот спокойно продолжал, показывая на изувеченные руки:
     - Гляди, что сталось! Гребцом на каторге был: и жаждал, и голодал,  и
страждал. Доколе так со мною будет?
     Он говорил так смело и гордо, что казалось, будто сам паша у  него  в
рабах. Руки полоняника перевязаны лохмотьями и на них засохла кровь.
     - Я прикажу срубить тебе голову! - сказал Касим-паша.
     - Мою срубишь, твою в уплату Русь достанет! Салтан царю тебя  выдаст!
- громко ответил русский.
     - Ух, шайтан! - сжал кулаки турок и закричал: - Много ли тебя есть  -
хил и слаб, раздавлю, как червя!
     - Сколько есть, весь тут! Умучить думаешь, - не боюсь. Русь сильна!
     Он смотрел в глаза паши смело,  и  Касим  чувствовал  в  его  взгляде
непокоримую и непреодолимую силу. "Таких не сломишь!" - с досадой  подумал
он и рассудил про себя: "Кто знает, что будет впереди, может и  пригодится
в игре этот пленник?". И сказал паша:
     - Я прикую тебя к пушке и ты не сбежишь, пойдешь с нами  раскаленными
степями к Астрахани!
     - Что ж, спасибо и на этом! - спокойно  ответил  русский.  -  Ведь  и
Астрахань - наша родная, русская землица!
     Касим-паша захлопал в ладоши, мгновенно появились два рослых спага  и
схватили полоняника. Они увели Семена Мальцева и приковали его к пушке,  а
каторги  с  гребцами-невольниками  увели  книзу,  поставили  подальше   от
золотого шатра.
     Работа по рытью канала невыносимо изнуряла войско. Только  скрывалось
солнце и гасла заря, люди, еле утолив голод, валились на землю и  засыпали
в тяжелом сне.
     И  тут  пришла  тревожная  пора:  от  утомления  засыпали  не  только
землекопы, часто находили сонной и стражу.
     Стояли безлунные ночи. В лагерь врывались  конные  казаки.  Бесшумно,
словно тени, проникали в стан и резали сонных ордынцев, янычар  и  спагов.
Когда всходило солнце, Касим-паша падал на коврик и молился аллаху:
     - Великий и всемогущий, побереги мою  жизнь.  Что  творится  на  этой
проклятой земле! Может, и в самом деле уйти степью?
     Он советовался с ханом Девлет-Гиреем.  Тот  упорно  молчал,  а  когда
открывал уста, то Касим-паша слышал:
     - Я советовал мудрейшему и  великому  хункеру  Селиму  не  спешить  с
Астраханью. Русь хитра! И кормов в степи мало, а зимой  тут  гололедица  и
бескормица, будут гибнуть люди и кони...
     Глаза хана, черные и лукавые, непроницаемы.
     "О чем думает он? Может быть, играет двойную игру? - тревожился паша,
но строгое и невозмутимое лицо Девлет-Гирея внушало доверие. - И не его ли
крымчаки тут же с нами страдают?" - успокаивал себя Касим-паша.
     А в эту самую пору Ермак с казаками напирал на Андрея Бзыгу:
     - Турки пристали, изверились, они чуют, что канава станет их могилой.
Степи пожжены, нет корму для  коней.  Всем  скопом  навалиться  на  них  и
посечь-порубить врага саблями!
     Выставив дородный живот, атаман хмуро разглядывал станичников.
     - Чи вы посдурели вси, чи хмельные! - сердитым басом гудел он.  -  Их
хмара, а нас сотни. Рук не хватит порубать. Терпеть надо!
     - Чего терпеть, ежели сердце огнем пылает! Земля поругана, казачество
ждет! На реке Дону более двух тысяч полонян на каторгах гребцами, нас ждут
не дождутся. Подай руку, вместе подымутся и будут орду бить!
     - Нельзя! Слушать меня, атамана, казаки! - закричал Бзыга.
     Ермак и Кольцо ушли с майдана мрачными.
     "Не тот атаман! - думал Ермак. - Кому служить, не разберешься!"  -  и
не утерпел, ударил себя в грудь:
     - Мы же русские!
     - Русские! - твердо ответил Кольцо. - Каждой своей кровиночкой!..



                                    3

     За ордынским станом, на восток, на всем протяжении Переволоки  лежала
необъятная ширь до самой Волги.  Тут  на  плато,  между  Доном  и  великой
русской рекой, пролегал старый  путь,  издревле  известный,  и  всегда  из
восточных стран на Русь через эти места шли караваны. В логу,  где  шумела
рощица, таилось самое  заманчивое  в  этой  печальной  пустыне  -  колодцы
"Сасык-оба". Здесь путника ожидала тень, прохладная вода и отдых.
     Вторую ночь Ермак с казаками стерег тут ногайцев: знал он, - раз идут
турки  и  ордынцы  на  Астрахань,  непременно   навстречу   им   потянутся
переметчики. Тут и ловить их!
     За курганом, с подветренной  стороны,  лежали  Ермак  и  Гроза,  Иван
Кольцо да Богдашка Брязга, а с ними десятка три удалых  станичников.  Ночь
простиралась звездная, тихая, не  слышалось  воя  назойливых  шакалов,  не
шелестели травами тушканчики. Казалось, вымерло все в бескрайней  пустыне,
только в неверном лунном свете, догоняя друг друга, подпрыгивая, двигались
темными легкими шарами перекати-поле.
     Глядя на них, Гроза вздохнул:
     - Рано ныне подошла осень. Смотришь, растет  такой  круглый  куст  на
ломком стебельке, созревают на нем семена, и тогда отсыхает этот стебелек,
налетает  ветер  и  гонит-гонит  день  и  ночь  без  передышки  по   степи
перекати-поле... Взгляни, какие звезды! - мечтательно посмотрел  казак  на
темное небо. - Вот и колесница царя Давида поднялась краем из-за  кургана!
- показал он на Большую Медведицу и сладко потянулся. - Лежу, а сам думаю:
вот покончим с ордой да и на Волгу! Чую в своих жилах горячую кровь, никак
ей не угомонится. А тут, на станице, Бзыга да заможники тянут из нас жилы.
И у нас на Дону неправда завелась. Эх!..
     Ермак хотел отозваться, много и у него накопилось против Бзыги, но  в
эту минуту на кургане вспыхнули зеленые огоньки.
     - С нами  крестная  сила!  Гляди,  покойник  из  могилы  выбрался!  -
взволнованно прошептал Брязга. - А может, это неприкаянная  душа?  Убрался
человек со света белого без молитовки и креста.
     Ермак поднял голову, вгляделся. Курган смутно темнел в  слабом  свете
ущербленного месяца, а на вершине его и в самом  деле  то  вспыхивали,  то
погасали зеленые огоньки.
     - Бродит, нечистая сила. Глянь-ко! - схватил он Грозу за руку.
     - Волк! Сейчас спугну! -  отозвался  Гроза  и  взялся  за  саадак  со
стрелами.
     Но огоньки померкли, над степью пронесся прохладный  ветерок,  звезды
стали бледнеть.
     - Скоро утро! - задумчиво сказал Брязга. -  Соснуть,  братцы,  да  не
спится.
     На востоке заалела полоска зари, тишина кругом стала полнее,  глубже.
Чуткий  на  ухо  Ермак  вдруг  уловил  неясный,  смутный  звук.   Знакомое
безотчетное чувство тревоги охватило его. Он припал к земле. И опять тихие
певучие звуки повторились,  они  росли,  крепли,  наливались  сочностью  и
приближались. Теперь отчетливо переливались погремки-бубенчики.
     - Браты! - вскочил казак. - Караван идет!
     - Брязга насторожился.
     - Верно! - подтвердил он. - Купцы из Ургониша идут на Русь. Слышно  -
арбы, верблюды ревут...
     - Нет, братики, то не  из  Ургониша  купцы,  из  Астрахани  к  туркам
торопятся ногайские переметчики. Ну, братцы, не зевай!
     - Оттого ночью воровски идут, что Касим-паше дары везут!
     Заря охватила  полнеба.  На  золотом  фоне  ее  с  востока  по  тропе
приближались темные точки; они росли, близились,  и  наконец,  верблюд  за
верблюдом,  показался  большой  караван.  Казаки  взметнулись  в  седла  и
убрались в балочку.  Ермаку  все  видно...  Вот  из-за  кургана,  ритмично
покачиваясь, показался огромный  верблюд.  Сбоку  в  люльке  белеет  чалма
карамбаши. Он что-то монотонно поет.
     Длинной цепью верблюды тянулись к колодцу  "Сасык-оба".  Они  ревели,
медленно поворачивая головы на долговязых шеях. Туго набитые мешки и  тюки
покачивались в такт движению по обе стороны  вьючного  седла.  Седобородые
купцы в пестрых халатах и белоснежных чалмах дремлют, а неподалеку от  них
на горбоносых ногайских конях джигитуют всадники с  копьями.  Нежный  звон
бубенчиков усилился, - караван  подошел  к  глубоким  колодцам.  Карамбаши
повелительно прокричал своему головному верблюду:
     - Чок!
     Животное огляделось и тихо опустилось на землю. Вожатый, в  стеганном
бумажном халате, проворно выбрался из люльки и стал покрикивать на слуг.
     То и дело раздавалось резкое, властное:
     - Чок! Чок!
     Один за другим опускались верблюды, и караванщики  быстро  разгружали
кладь. Из своего паланкина выбрался толстый купец в халате, шитом золотом,
и шароварах малинового бархата,  в  зеленых  сапогах  из  ослиной  кожи  с
загнутыми носками. Важно переваливаясь, он, не торопясь, пошел в тень.  За
ним потянулись другие купцы.
     Ермак приготовил аркан. Эх, только размахнуться и захлестнуть  жирную
шею купца! Казачьи кони нетерпеливо перебирали ногами, тут бы и...
     Но в эту самую минуту, поднимая пыль, к роднику "Сасык-оба" вынеслась
на рысях казачья сотня. Впереди  на  черном  коне-звере  показался  Андрей
Бзыга в красном чекмене.
     "Опередил, и тут опередил!" - раздраженно подумал Ермак и,  оборотясь
к станичникам крикнул:
     - За мной браты!
     Ногайцы пали на колени и, подняв вверх  руки,  заголосили  на  разные
лады:
     - Алла! Алла!
     Жирный купец в малиновых шароварах, низко приседая, залопотал.
     Бзыга подбоченясь, сощурил зеленоватые глаза и сказал важно:
     - Ага, послы ногайские к царю следуют...
     Купцы униженно били лбами  в  землю.  Стражники  побросали  копья  и,
опустившись на колени, завопили:
     - Господин будь милостлив! Мы подневольные!
     Тут и Ермак сорвался и вынесся из укрытия на разгоряченном коне.  Его
дончак злобно заржал, поднялся на  дыбы,  готовясь  растоптать  врага.  Но
Бзыга вымахнул сабельку, синим огоньком блеснула полоска булата.
     Не трожь! - багровея, закричал он Ермаку. - Не видишь, послы едут  на
Русь! Царь задирать не велел.
     Глаза атамана потемнели, прочел в них Ермак  непримиримую  ненависть.
Гроза скрипнул зубами и сказал хмуро:
     - Опять ты, атаман, поперек нашей дороги стал!
     - Говоришь много! Гляди, пожалеешь! - пригрозил Бзыга.
     Ермак оглянулся на своих. Крепкие, загорелые, они, как дубы, вросли в
седла. Вояки! Гляди, рука Богдашки Брязги крепко сжимает рукоять сабли. Но
он и товарищи притихли, опустили глаза в  землю.  Укротил  их  всех  окрик
атамана - сильна его власть!
     Степенно и твердо сказал Ермак атаману:
     - Чую, не послы это, а переговорщики из  Астрахани  едут  челом  бить
Касим-паше.
     - Не твое дело! - властно сказал атаман. - Я тут набольший из  вас  и
мне только положено знать обо всем... Эй, купцы, к вам мое слово! -  Бзыга
спрыгнул  с  коня,  подошел  к  седобородому  и  стал  с  ним  вести  речь
по-ногайски.
     Ермак и его втага  свернули  в  строну.  В  караване  опять  началось
обычное оживление: почуяли астраханцы свою руку. По приказу  седобородого,
на ковыль раскинули мягкий, пушистый бухарский ковер. На  него  разостлали
дастархан, слуги принесли  медные  кумганы,  расставили  серебряные  чаши.
Налили свежего кумысу, положили салмы, баранины, круту. У  колодца  зажгли
костры и стали жарить на углях баранину.
     Высокий  сухой  старик,  с   бородой,   слегка   подкрашенной   хной,
величественно уселся на подброшенную слугой подушку. Его зеленый халат  из
тяжелой парчи переливался на солнце серебром.  Астраханский  посол  поднял
руку, и  слуга  проворно  положил  рядом  с  ним  вторую  подушку.  Старик
пригласил Бзыгу сесть рядом с ним.  Атаман,  не  задумываясь,  по-татарски
подобрал под себя ноги и чванливо уперся в бока.  Рядом  с  ним  расселись
другие купцы, и началось обжорство.
     От костров по степи тянулся сизый дым. Казаки теснились к  Ермаку,  а
сами, глядя на повадки атамана, думали горькую думу: "Продал  нас  Андрей,
продал!", Ермак еле сдержал себя. "Эх, налететь да переведаться  саблей  с
Бзыгой в чистом поле! Да никто не поможет и осудят  еще:  во  тьме  бродят
станичники, и для них святее нет приказа атамана!"
     Между тем по гортанному окрику седобородого купца карамбаши развернул
перед Бзыгой большой тюк. И сказал старик атаману:
     - Бери, ты достоин этого!
     Цветным каскадом  запестрели  перед  Бзыгой  кашемировые  шали,  алые
шелка, бухарские ткани,  которым  цены  нет!  Развернул  карамбаши  другой
мешок, - высыпались цветные  сапоги  с  окованными  серебром  закаблучьями
высокими  загнутыми  носами.  Распахнул  третий  тюк,  -  гляди,  любуйся,
выбирай! Тут и синие чекмени с перехватом в пояснице, и пояса  цветные,  и
халаты пестрые. Сколько богатств заиграло для алчного глаза атамана!
     Заслоняя грудью сокровища, толстый купец осторожно  разложил  кожаный
складень, и на черном бархате заблестели алмазы, яхонты и бирюза.
     Бзыга крякнул, потянулся и  заграбастал  горсть  драгоценных  камней.
Купец не рассердился, только ниже склонил  голову  и  хитро  улыбнулся,  а
потом льстиво заговорил по-ногайски...
     Не было сил смотреть на казачий позор. Все нутро бушевало  у  Ермака,
сжал он плеть и огрел своего коня.
     - Эй, браты мои, ей, честные станичники, прочь отсюда! За мной!
     Застучали копыта,  поднялась  пыль,  унеслись  казаки.  Пошли  дороги
степные, неотмеченные, только сухой ковыль шуршал да ящерки  из-под  копыт
разбегались. Ветер  охладил  лица,  немного  успокоилась  кровь,  и  тогда
остановились станичники и стали совет держать, как быть?
     Гроза смахнул шапку-трухменку, и ветер заиграл  темными  волосами  на
его голове. Казак поклонился рыцарству:
     - Браты-казаки, не  выроет  Касим-паша  канавы,  не  соединит  Дон  с
Волгой-рекой. Придется идти орде степью. И, как только  тронутся  янычары,
татары, запалим все кругом: и сухой ковыль, и  камыши;  засыплем  колодцы.
Пусть идет он черной пустыней, а за ним следом смерть тащится!
     - Умен ты, Гроза! - похвалил Ермак. - Ну, а ты, Кольцо, что скажешь?
     - И я так думаю. И будем мы,  браты,  бить  ордынцев  и  турок,  бить
смертным боем, рубать так, чтобы во веки  веков  не  забывалось!  Но  мало
этого, казаки, надо весть в Астрахань дать о напасти!
     - Хитер