в "Хождении за три моря". Что касается  торговли
и товаров, то Афанасий Никитин подробно описал, кто чем торгует,  и  какие
товары годны для Руси. Одновременно с этим, он во время  своих  странствий
убедился, сколько нелепостей и бредней сообщалось в ходившей в то время по
рукам грамотеев рукописи "Сказания о Индийском царстве". В  ней  от  имени
индийского царя и "попа, над царями царя",  повествовалось:  "Царство  мое
таково: итти в одну сторону 10 месяцев, а на другую немножко  дойти:  тамо
соткнулись небо и земля. Есть у меня в единой стране люди немы, а  в  иной
земле - люди рогаты, а в иной земле - люди о трех ногах, а иные люди  -  9
сажень, а иные люди - четвероручны. А иная у меня земля,  в  ней  же  люди
полпса, а полчеловека".
     Ни рогатых, ни трехногих, ни чудовищных великанов Афанасий Никитин  в
своих странствиях не встретил, но зато немало  он  перенес  притеснений  и
обид и не раз подвергался грабежу.
     И все же, несмотря  на  опасности  пути,  иноземцы  и  русские  купцы
стремились проникнуть на загадочный Восток и завести с ним торговлю.
     С тех пор, как была присоединена к Московскому государству Казань,  а
затем Астрахань, и Волга целиком стала русской рекой, по великому  водному
пути потянулись торговые  караваны  в  Персию,  Бухару,  Хиву,  Дербент  и
Шемаху.
     Русские торговые  люди  везли  пушнину,  кожи,  холст,  пеньку,  мед,
шерсть, сало и даже доставляли на восточные рынки прославленных охотничьих
птиц - соколов и  кречетов.  Соколиной  охотой  увлекались  все  владетели
западных  и  восточных  царств.  Особенно  славились  пернатые   охотники,
привозимые из русских земель. Даже ханы Золотой Орды, накладывая  на  Русь
дань, требовали от  московских  князей  присылки  кречетов.  Целые  ватаги
кречетников отправлялись из Москвы  на  печорский  север  для  ловли  этой
редкой и  дорогой  охотничей  птицы,  которая  различалась  по  окраске  и
повадкам.  Славились  кречеты  красные,  белые,  серые;  особенно   дорого
ценилась птица красная - чеглич-кречетай. Несмотря на крепость и силу, эта
птица не переносила долгого пути и  часто  погибала  от  дорожной  истомы,
поэтому ее  доставляли  водой,  на  стругах.  На  вольном  речном  воздухе
дышалось птице легче, и она чувствовала себя бодрей.
     Взамен русских даров, с Востока на русь шли шелка, пестряди,  краски,
сандал, сушенные фрукты и  сладости.  Из  далекого  Дамаска  везли  добрые
булаты, шлемы и кольчуги. Арабы доставляли бесценных коней, быстрых  и  на
редкость неутомимых, из Ормуза шел лучший жемчуг - "сурмызские зерна",  из
Персии - драгоценные камни - сапфиры, рубины, бирюза - и тонкие ткани.
     Особенно бойко шла торговля с Персией. В Астрахани  персидские  купцы
имели особый двор  -  Гилянский.  Были  еще  дворы  армянский,  индийский,
бухарский. Каждый день из горячих песков Бухары в город входили  караваны.
Черные от знойного солнца, запыленные, купцы в пестрых  халатах  восседали
на верблюдах и, казалось, приносили с собой жаркое дыхание  пустынь  Азии.
Персидские парусники выплывали из Хвалынского  моря,  как  белые  крылатые
птицы. И весь день тогда кипела торговая суета и толкотня.
     Каждую весну по Волге шли караваны. Река  была  широкой  дорогой,  но
далеко не безопасной. Русские порубежные городки далеко отстояли  друг  от
друга, а на берегах пустынных укрывались и жили неспокойные гулевые  люди.
Шли сюда из Руси люди, мечтавшие избавиться от векового  рабства  и  найти
волю-волюшку. Бежали  сюда  боярские  холопы,  разорившиеся  от  неурожаев
мужики, штрафные, обедневшие степняки-кочевники и все те,  кому  со  своим
неугомонным характером тесно было на родине. Плыли они по  Волге  и  пешим
ходом шли до самой Астрахани, которую издавна звали  "Разгуляем  городом".
Без конца брели крепостные и гулящие люди. Так на Волке-реке, на приволье,
исподволь росла и крепла большая и неспокойная  народная  сила.  Время  от
времени на просторах прибрежных степей, в прохладе лесов и на самом речном
раздолье эта могучая сила разряжалась в грозе и буре гнева против  бояр  и
купцов, против всех, кого народ считал своими угнетателями.
     Грозна и лиха была низовная вольница. Пелось о ней в песнях:

                    Мы рукой махнем - караван возьмем!

     Боялись этой дерзкой силы и бояре, и купцы, поэтому судовые  караваны
ходили по Волге, часто оберегаемые стрельцами и детьми боярскими. Весной и
осенью собирались в Нижний-Новгород с товарами  купцы  из  разных  русских
городов: москвичи, ярославцы, кинешемцы, костромичи, юрьевцы, нижегородцы,
арзамасцы  и  казанцы.  Составлялись  огромные  многолюдные   караваны   и
отправлялись в далекий водный путь.
     Широка и раздольна Волга! Много на ней опасных мест для караванщиков:
и воспетые Жигули, и Казачья гора, что в пятнадцати верстах пониже Самары,
и устье Камышинки. Есть где приються гулебщику, есть где ему силу и  удаль
показать. Много о них пелось, немало рассказывалось среди бывалых  донских
казаков.
     Сюда и потянуло Ермака с ватагой...


     Большой Раздольский шлях, что пролег между Доном  и  Волгой,  остался
позади. Издалека казаки и их горбоносые ногайские кони завидели синие воды
Волги. Солнце золотило песчанные  отмели,  серебристой  чешуей  играло  на
волне, над которой летали крикливые чайки. В синем блеске,  среди  зеленых
гор и лесов, среди бескрайних заливных лугов бежала полноводная,  широкая,
раздольная родимая река.
     Пестрая казачья ватажка разом остановила бег коней.  Бегунки  почуяли
вольный свежий воздух,  и  веселое  ржание  огласило  тихие,  дремавшие  в
синеве, дали. Ермак хозяйски оглядел  станицу.  "Эх,  и  пообносились,  не
приведи Бог, - озабоченно подумал он. - Такой  могутной  да  дружной  силе
справу бы богатырскую!"
     И впрямь, после длинного пути казаки были одеты и  вооружены  кто  во
что горазд. На одном смурый кафтанишко, на другом латанный и  перелатанный
зипунишко, кое у кого на широких плечах пестрые бухарские халаты, -  знать
в пути встретились с татарином или ногайцем, волками рыскавшими у  русских
городков, чтобы поживиться кровавой добычей. Иные просто в холщевых штанах
и рубахах, а  в  руках  дубины,  да  за  поясом  -  топоры.  Это  недавние
российские бегуны, сбежавшие на  Дон  и  приставшие  к  ватаге  Ермака.  У
бывалых донцов за пестрыми  кушаками  пистолеты,  кривые  широкие  ножи  в
добрых оправах. У многих булатные сабельки азиатских статей, а за  плечами
оружие огневого боя. А есть и такие, у которых на спине болтается лук,  да
на боку саадак с оперенными по-татарски  стрелами.  Есть  с  рогатинами  и
стальными кистенями на длинных воловьих пожилинах.
     Играло хмельное солнце, колыхались  золотистым  морем  седые  ковыли.
Цвели травы, и над синим простором кружил плавно орел, высматривая добычу.
     Ермак расправил плечи, глубоко вздохнул. Он стоял на  бугре  и  перед
ним расстилалась великая сверкающая река, над  которой  синело  бескрайнее
небо, и ветер с широких просторов доносил пряный запах пахучих трав.
     - Волга! - восторженно прошептал Ермак.
     Солнце слало на землю золотые потоки. Атаман на миг  закрыл  глаза  и
подумал: "Сколько народов прошло волжской дорожкой! Сколько  вражьей  силы
полегло! Сгибли царство Булгарское  и  Золотая  Орда,  нет  больше  царств
Казанского и Астраханского! Много крови пролилось тут! А ныне  Русь  лежит
на Волге!" Ермак снял шлем и радостно выкрикнул:
     - Здравствуй, Волга-мать! Кланяются тебе вольные донские люди!
     На его призыв отликнулась вся ватажка, одной грудью выдохнула:
     - Волга...
     Богдашка Брязга разудало тряхнул серьгой и голосисто завел:

                      Ты прими меня, Волга-матушка,
                      Утопи в синих волнах тоску мою,
                      Что тоску ли злую кручинушку,
                      Неустанную привередницу...

     Станица подхватила, и понеслась, зазвенела  песня,  полная  грусти  и
призыва, над плесами, над ковыльными волнами, над широким простором.
     Ермак надел шелом и направил коня на торную дорожку,  что  вилась  по
крутым волжким ярам, к устью реки Камышинки. По  степи  струилось  марево,
шептались травы, кричали над  камышами  чибисы.  А  далеко  за  Волгой,  в
заливных лугах, как зеркальца-глядельца, сверкали озера и синяя даль.
     Долго легким наметом  бежали  кони.  Несколько  раз  делали  привалы,
хлебали жидкое толокно, уминали черствые овсяные лепешки. И,  как  дорогое
яство, жевали-смаковали вяленую  баранину,  нарезаную  тонкими  ломтями  и
пропахшую лошадиным потом.
     С нетерпением ждали знакомых, прошлогодних мест.  И  вот  в  овражине
показалась зеленая маковка церквушки. Сельцо упрятолось среди  зарослей  у
теплой воды. На тропку вышел согбенный  слепец-гусляр.  Держась  за  плечо
поводыря, он осторожно подвигался, шевеля сухими губами. Заслышав  конский
топот, старец остановился, вслушался.
     - Иванушко, свои иль боярин с холопами? - шепотком спросил он.
     - Свои, казаки.
     Тут наехал Ермак, здоровый, черный, - в смоле вываренный.
     - Здоров, дед? - окликнул он гусляра. - Издалече бредешь?
     По крепкому голосу слепец догадался, что перед ним богатырь. Низенько
поклонился и ответил ласково:
     - Из Камышенки, родимый.
     - Тихо там?
     - Ни боярина, ни  опричника,  ни  служивых  людей.  Да  и  кого  мне,
старому, бояться? - Слепец выпрямил  спину,  поднял  на  казака  невидящие
глаза. Был он древен, седые с желтизной волосы облепили его голову и лицо,
густо изборожденное морщинами. Незрячами глазами он так смотрел на Ермака,
словно видел позади него судьбу казака.
     - Крепок дуб, силен ты, степной  корень,  -  сказал  старец.  -  Чую,
человече, доверять тебе можно, идешь ты правду искать. Не щади ни боярина,
ни воеводы, сынок!
     - Отчего так зол на них? -  полюбопытствовал  откровенному  признанию
атаман.
     Слепец вздохнул горько и ответил:
     - Запомни сынок: белые руки чужие труды любят. Бояре да  воеводы  нас
не поят, не кормят, а спину  порют!  По  какому  божьему  и  христианскому
обычаю? И  не  спрашивай.  Жизнь  простолюдину  невмоготу  пошла.  Единова
богатей меня ударил, бесчестие нанес, - я к тиуну. А что  вышло?  Меня  же
избили, да виру на князя присудили. Если бояре и тиуны не  грабежники,  то
кто же тогда грабежники?
     Казаки шумно задвигались, одобрили:
     - Мудрый дед, садись отдохни! - и спросили: - Куда торопишься?
     - Спешу в степь, на Дон иду, - отозвался старик. - За правдой гонюсь.
     - Была на Дону правда, да  ноне  ржа  изъела,  -  внушительно  сказал
Ермак. - Ты нам лучше бывальщину спой, пока кони отдохнут!
     Слепец уселся у края  дороги  под  густой  ракитой,  вскинул  голову,
неторопливо перебрал по струнам. Казаки притихли. Среди благостной  тишины
раздался мягкий, ласкающий голос. Перебирая  струны  проворными  пальцами,
гусляр пел:

                       Встань, пробудись, мое дитятко,
                       Сними со стены сабельку,
                       И все-то мечи булатные.
                       Ты коли, руби сабельками
                       Богачей, лиходеев татар,
                       Ты секи, круши губителей
                       Все мечами да булатными...

     Окружавшие гусляра ватажники молча слушали. В деревянную чашку слепца
посыпались семишники, сухари.
     - Не ходи, старик, на Дон, там  и  без  тебя  лихо  развеселят,  -  в
раздумье сказал Ермак. - Иди ты на Русь и воспой холопам,  всему  русскому
люду правду. Слово твое - искра, затлеет от него огонек...
     - Слушай атамана, дед, - заговорили  казаки.  -  Ничто  так  простому
человеку не любо, как добрая песня. Она и боль утишает, и сердце зажигает.
     Дед внимательно слушал, опустив седую лохматую голову.
     - Чует сердце, говорите вы, сынки,  сущую  правду,  -  после  глубоко
раздумья, наконец согласился он. - Вставай, малец! - сказал он, подымаясь,
поводырю. - Скушно, видать, на Дону, коль казак с него ушел. Да и на  Руси
хмуро: лют царь-государь, хитер...
     - Как звать, дед? - приветливо спросил Ермак.
     - Власием кличут!
     - Айда, дед, с нами на Волгу! - предложил атаман.
     - Слепец я, что робить буду там, - жалостливо отозвался нищеброд.
     - Песни петь, душу радовать. Айда! Казаки подхватили Ермака: -  Айда,
душа праведная, вертай в Камышинку! Будем поджигать.
     - Коли так, будь по вашему, молодцы, - согласился  слепец.  -  Следом
дойду.
     Ермак махнул рукой, казаки  посели  на  коней.  Поводырь  со  слепцом
свернули на тропку, ведущую к овражине, в которой ютилось селение.
     Вот и глухое устье Камышинки-реки, на воде покачиваются  струги.  Над
речкой - мазанки, крытые соломой. Посреди них высится крохотная посеревшая
колоколенка. А рядом распахнулась сияющая Волга-река.
     На берегу толпится народ, на улице ряды телег, ржут кони. И где-то на
дальнем  дворе  трогательно  блеет  козленок.  В  черной  кузнице   ворота
распахнуты настежь. Покрывая  голоса  людей,  из  нее  доносится  перезвон
наковален.
     Ватага  пропылила  под  угорье.   И   казалось,   навстречу   казакам
приближалось  торжище.   Откуда   столько   народа?   Ермак   обеспокоенно
разглядывал встречное. Рука его плотно лежала на крыже сабли. Оглянулся на
ватажку:
     - Братцы, коли чего - не зевай!
     Иван Гроза серьезно посмотрел вперед, построжал и сказал Ермаку:
     - Не стрельцы и опричники тут. По всему видать, гулевые люди.
     Ермак нахмурился, подумал: "И гулевые люди бывают разные. Не  обманул
ли нас гусляр?"
     Кони поровнялись с первой мазанкой; в окно мелькнуло румяное  женское
лицо.
     - Ахти, радость моя! - вскрикнула баба и выбежала на улицу.
     Ермак взглянул на нее и что-то знакомое мелькнуло в  чертах  молодки.
Не успел он и слова вымолвить, как она ухватилась за стремя  и,  вся  сияя
женским счастьем, заговорила:
     - Желанный мой, вот где довелось свидеться. Вот коли удача!
     Атаман сурово оглядел бабу:
     - Никак обозналась ты, женка!
     - Эх душа-казак, скоро запамятвовал, - сокрушенно отозвалась женщина.
- Да я же Василиса! Может, и вспомнишь меня, голубь, как я поставила  тебя
на астраханскую дорогу?
     - Браты, - весело оповестил Брязга. - Да ведь это и впрямь Василиса.
     - Э-ге-гей, здравствуй, красавица! - шумно приветствовал ее казак.
     Василиса опять засияла. Уставясь радушно в Ермака, она сказала теплым
грудным голосом:
     - Ну, сейчас, поди, узнал меня?
     Теперь и атаман вспомнил встречу в лесном углу, и  суровое  лицо  его
осветилось улыбкой.
     - Ты, Василиса, - добрая баба, спасибо тебе  за  прежнюю  послугу!  -
ласково сказал он. - Откуда же ты взялась, и что за люди на берегу?
     -  И,  милый!  -  живо  отозвалась  женщина.  -  Народ  тут  гулевой,
брательники мои. Рады будут, айда, казаки, за мной!
     - Стой, не торопи, красавица! - остановил женку Ермак. -  Кто  у  тех
гулебщиков атаман?
     Василиса блеснула карими глазами и охотно ответила:
     - Атаманят  двое.  Яшка  Михайлов,  брат  мой...  из  Руси  бежал  от
боярина-лиходея...
     - Аль мы будто сейчас не на Руси? - недовольно перебил Ермак.
     - На Руси, это верно, - согласилась женка, - только Русь тут  беглая,
гулевая. Айда-те за мной!
     - Стой, а кто же второй атаман?
     - Иванко Кольцо! Ух, и провора, и молодец! - оповестила Василиса.
     Ермак сразу повеселел.
     - Иванушко, вот где ты! Ах, милый, как совпало. Ну, женка, спасибо за
утеху. Веди, родимая, к Иванко Кольцо!
     Она пошла рядом со стременем, заглядывая в  лицо  Ермака.  Он  крепко
сидел  в  седле,  широкоплечий,  строгий  богатырь.  Чувствовалась  в  нем
покоряющая сила, и Василиса - счастливая и гордая - не  могла  отвести  от
него своих глаз.
     Навстречу из избенки выбежал ладный молодец с озорным лицом и широким
вздернутым носом. Яркий румянец на лице оттенялся золотистой бородкой.  На
бегу он вымахнул из ножен кривую сабельку и задиристо закричал:
     - Стой, кто такие?
     Брязга захохотал:
     - Откуда только налетел такой петушок?
     Ермак направил коня на ватажника, тот удивленно разинул рот и опустил
саблю. Всилиса повела бровью:
     - Аль не признал, шальная головушка, набольшего? Молчи,  Егорка.  Мчи
до Иванки Кольцо, да живо!..
     Казаки медленно продвигались по селению. У телег,  груженных  добром,
толкались мужики. Навстречу попадались хмельные повольники. Оии куражились
и кричали задиристо донской станице:
     - Гей, бобровники, куда торопитесь?
     - Козлодеры!
     - Лягушатники!
     Ермак ехал молча, насупив брови. На нем легкий  шелом,  колонтарь  из
железных бляхах, скрепленных кольцами. Справа на боку короткий нож,  слева
- тяжелая сабля.
     За атаманом безмолвно покачивались в седлах казаки.
     Тихо позвякивали удила, и звук  этот  вплетался  в  глуховатый  топот
копыт. На Брязге стеганый кафтан, набитый  пенькой  и  кусками  железа,  у
пояса  турецкий  ятаган.  Озорные  выкрики  губельщиков  обжигают   сердце
Богдашки. Выхватил бы саблю и показал бы... Да нельзя: зол батька,  взыщет
крепко.
     Из-за мазанки вдруг выскочил пьяый казак огромного роста;  размахивая
палицей, заорал:
     - Браты, наших бьют! - и кинулся на Ермака.
     Атаман весело прищурил глаза и укоризненно покачал головой:
     - Эх, Колесо, Колесо, сдурел ты!
     Казак взглянул в лицо атамана и радостно ахнул:
     - Ермак! Браты, гей-гуляй, с Дону сила пришла!
     Пошатываясь, он  полез  к  Ермаку  целоваться.  Не  сдежался,  пролил
хмельную слезу. Но, завидя Василису, заорал:
     - Прочь, бесова баба. Недоступница!
     - Не гони, женка честная, хорошая, - мягко остановил Ермак.
     Весело шумел оживленный базар.  Дорогу  преграждали  возы,  груженные
животрепещущей рыбой и всякой  снедью.  По  майдану  разносился  неистовый
поросячий визг, хлопанье птичьих крыльев. Надрываясь, румяные, здоровенные
бабы-торговки голосили:
     - А вот петушки - золотые гребешки...
     - Кому горячих калачей?
     - Вкусны блины и оладьи!
     - Квасу! Квасу! Полугару!
     Пахло свежим сеном, топленым молоком и человеческим потом.
     Василиса искательно глядя в глаза Ермака, со вздохом сказала:
     - Ох, и до чего же жизнь весела, казак... Айда в гулебщики!
     - На эту стезю и путь держу!  -  улыбаясь  ответил  Ермак,  и  увидел
впереди домик, расписное крылечко, а на нем знакомую фигуру Кольцо.
     Казак Колесо нырнул в толпу, не  решился  показаться  атаману  Иванке
хмельным. Василиса провожала Ермака до избушки. Остановившись  неподалеку,
она по-бабьи пригорюнилась и ласково смотрела на атамана.
     Ермак подъехал к крылечку, соскочил с коня.
     - Иванушко! - протянул он руки. - Вот он где, бегун донской!
     - Батько! - заливаясь румянцем, радуясь и не веря  встрече,  вскричал
Кольцо. Он проворно сошел с крылечка и крепко обнялся с  атаманом.  Казаки
окружили их, и каждый старался обнять и поцеловать Иванку.  Ермак  схватил
друга за плечи и повернул:
     - Экий казачище стал. Широк в плечах, ус длинный и сам ухарь!
     На крылечко выбежали донцы.
     - Батько! - весело приветствовали они Ермака.
     Сметил Богдашка Брязга: в  темном  проеме  двери,  забросив  руки  за
голову, потягиваясь, зевая, стоит стройная девка с русыми косами.
     - Клава! - узнал казак свою зазнобу и бросился к ней.
     - Жалуйте, браты, - позвал Ермака и ближних к нему казаков Иванко.  -
А прочие - по соседям... Всех приветим.
     Казаки соскочили с коней, привязали резвых к тыну. Стуча подкованными
сапогами, одни поднялись на атаманское  крыльцо,  а  другие  разошлись  по
избам. Навстречу Ермаку встал плечистый,  с  угрюмым  взглядом,  бородатый
молодец и потянулся к нему.
     - То Яшка Михайлов - атаман повольницы. Жалуй,  Яшка,  -  Ермак,  мой
верный дружок в сече! - сказал Иванко.
     Атаманы крепко обнялись. Ермак радушно сказал:
     - Наслышан, удалец, о тебе от женки Вас