не было? - спросил он.
     Два других виновника повалились в ноги атаману:
     - Прости, батько! Простите, браты, за поруху донского обычая.  Не  по
чести сделали. Мы не вьюны и не змеи, по прямоте каемся в своем окаянстве.
Сумленье взяло, далеко загребли в  чужедальную  сторонушку.  Не  манит  ни
Лукоморье, ни рухлядь. Тут зима лютая, а  на  Дону,  поди,  ковыль  вскоре
поднимется, голубое небушко засияет...
     - Притихни про Дон, не трави сердце! - выкрикнул Колесо.
     - И нам  кручинно,  надсадно  стало,  -  по  степу  решили  на  конях
промчать. Эх,  браты  наши!  -  потерянно  вымолвил  кучерявый,  с  синими
глазами, беглец.
     - Не жалобь воинство! - перебил Ермак и поднял руку: - Браты, казаки,
у кого кручины нет? Аль  всем,  как  тараканам,  разбежаться  по  запечью?
Выходит, за порух  товариства,  за  злодейство,  за  слезы  материнские  и
девичьи на волю отпустить? Пусть один по одному идут-бредут, так что ли?
     Круг молчаливо сомкнулся.
     - Молчите? - повысил  голос  Ермак.  -  Пусть  идут,  малыми  шайками
бредут?
     - Не мочно так,  Ермак  Тимофеевич.  Горит  сердце,  а  не  мочно!  -
запротестовал бывалый донец Охменя. - Браты, сколько вместях  хожено,  бед
перебедовано, шарпано вместе, но николи изменщиков не терпела  ни  русская
земля, ни наш народ, ни станица. Смерть им, коли злодеями стали! - Охменя,
высказав страшные слова, помрачнел, потупил глаза.
     - Охмень, аль я с тобой не бился плечо к плечу? Не ты ли меня  научил
первую стрелу с посвистом пускать? -  голубые  глаза  кучерявого  налились
слезой.
     - Вот потому и кривить не хочу! - Донец  скинул  шапку  и  поклонился
кругу. - Браты, жалко золотой  поры,  но  раз  опоганил  ее,  нет  к  нему
жалости. Казачество дороже одного злодея!
     - Правильно, Охменя! Станичники, дави жабу!
     Прокоп закрыл руками бугристое лицо. Упал на землю, хватал за ноги.
     - Пощадите, казаки!  Каюсь,  хотел  с  Мулдышкой  убить  атамана.  Не
троньте, - всю правду скажу.
     Дружинники с брезгливостью отталкивали его:
     - По харе видна вся твоя правда. Зверь-зверем жил. Для своей похоти и
жадности пошел с нами. Прочь, пакостник!  -  его  стали  пинать  сапогами.
Пронзительные крики Прокопа разожгли гнев. По кругу пошло:
     - Бей сатану... Кроши!..
     - Стой, браты! - крикнул атаман. -  Без  мучительства.  За  измену  и
злодейство - в куль да в прорубь...
     - Бачка, бачка! - расталкивая казаков, закричал Хантазей:  -  Батырь,
не надо так. Не хоросо...
     - Да ты что? - удивился Ермак. - Да они твоих вогуличей побили,  Алгу
загубили. За кого просишь?
     Хантазей протянул руки, на глазах блеснули слезы:
     - Ой, дорог-мил мне Алга. Нет больсе Алги. Горе мне.  Проклянут  меня
родичи, что навел в пауль чужих. Нет, не надо так. Пусти, -  пусть  живут.
Ой, пусти их...
     - Погляжу на тебя, овечка божья ты - Хантазей! Доброй  души  человек,
но знай - в воинском деле есть честь  и  закон.  Недруга  бей,  насильника
вгоняй в землю. Волку и волчья встреча. Пожалеешь змею, - распалится пуще,
затаит злобу.
     - Бачка, не губи их! - умолял Хантазей. - Мне больно Мулдыска  делал,
не холосо Прокоп делал. Я простил их...
     - Мы не отара, а войско! - отмахнулся от него Ермак и выкрикнул: - На
смерть осуждаем, браты?
     - На смерть! Вести их на  реку!  -  неумолимо  отозвались  казаки.  -
Бери!..
     Прокопа и дружков, подталкивая в спину,  повели  к  омуту,  к  черной
проруби.
     - Ай-яй-яй! - заголосил Прокоп. - Ух, да ты что же это? Ай,  ратуйте!
- закричал он.
     - Браты, пожалейте, - взмолился Яшка Козел и опустился в сугроб. - Не
пойду, тут кончайте!
     Его подняли и поволокли  два  дюжих  повольника.  Охменя  нес  четыре
мешка. Провинившиеся донцы  шли  молча,  глаза  их  были  налиты  страшной
скорбью.
     Вот и речной простор. Вертит водоворот в темной полынье. Донцы  стали
лицом к востоку, помолились:
     - Ну, коли так, прощайте...
     Прокоп и Яшка бились головами, выли и судорожно цеплялись. Связанных,
их силой усадили в кули.
     В последнюю минуту взмолились и донцы:
     - Пощади, батька, отслужим вины!
     Ермак отвернулся:
     - Кидай! В самую глубь кидай!
     "Не вернуть прошлого! Помиловал бы, вернул бы к жизни... Но нельзя  -
дело велит!"
     Ермак закрыл глаза, чтобы люди не видели его слезы.



                                    2

     Над рекой засеребрился весенний  воздух.  Весело  зашумела  тайга.  С
глухим шорохом садился  жухлый  наст.  Солнце  все  выше  поднималось  над
кедрачом. С крыши застучала капель, вызывая на сердце томление.  Отзвенели
хрусталем  сосульки,  подрезанные  лучами  весеннего  солнца.  На  березке
маленькая синичка завела свою бодрую  весеннюю  песенку.  Разошлись  серые
тучи и заголубело небо. Зачернели проталины, в избу  на  сапогах  принесли
первую грязь.
     Ермак повеселел и встречал казаков шутливо:
     - Сказывали, в Сибири  зима  тринадцать  месяцев,  да  не  выдержала,
сдала. Эх, пора!
     Пока скованная морозами река дремала, казаки поставили  малые  струги
на полозьях, нагрузили их пушками,  зельем,  всяким  запасом  и  по  насту
двинулись к Жаровле-речке. Многие грузы клали на слеги и волочили.
     Впереди шел Хантазей. Он пел, а глаза были полны грусти.
     Белокрылая Улетает зима, Скоро зашумит река. Эй-ла!
     Звонкие мартовские дни отзывались голосистым эхом. На  севере  синела
гора Благодать. По сторонам шли увалы, с них шумели вешние воды.  Ночью  в
черном небе пламенели яркие звезды, пощипывал мороз.  Грелись  у  костров.
Вдоль волока продувал холодный ветер, но из тайги  шли  неясные  волнующие
шумы. Всем своим чутьем казаки ощущали великое пробуждение  в  природе:  в
темной бездне неба по-иному ходили  облака,  легкие,  ласковые,  в  крутых
горах ревели сохатые.
     Устюжинский  плотник  Пимен,  сухопарый  мужик  с  длинными   руками,
признался Ермаку:
     - Если бы ты  знал,  батько,  что  творится  на  душе:  каждую  весну
тревожусь, как старый гусь на перелете, поминаю молодость. Одного жалкую -
экие струги кинули у Кокуй-городка, на век ладили.
     Глядя на его сильные, проворные руки, атаман улыбнулся:
     - Верно. Такие  ладьи,  всю  Волгу  проплыви,  не  встретишь!  Но  не
дотащить их, да и на Жаровле напервое встретят мели. Будем  живы,  этакими
удачливыми руками лучшие сладишь...
     На  яркой  зорьке  на  вершине  лиственницы  встрепенулась   синичка,
встряхнулась, разбрызгала серебристые искорки утреннего инея и  запела.  С
ветки на ветку поднялась и, будь здоров, вспорхнула и  потонула  в  сиянии
утра.
     - Вот оно веснянка-вестница! Теперь близко  весна,  ой  и  близко!  -
вздохнул плотник Пимен и передал свою радость Ермаку.  -  Батька,  спешить
надо...
     Спешили, надрывались из последних сил. Снег сходил. Загомонили ручьи,
полозья чиркали о  талую  землю.  Туманы  поднимались  над  понизью,  а  с
казачьих лиц лился пот.
     - Гляди-ка, браты, у меня из голенищ пар хлещет!  -  блестя  озорными
глазами, пошутковал Охменя.
     Тянули до упаду, и все окликали вогула:
     - Хантазей, где же твоя пьяная река, гулящая вода?
     - Рядом: одна ночь, - и Жаровля!
     На последнем ночлеге, чуть  только  блеснули  багровые  проблески,  в
темой чаще раздалось таинственное глуховатое  бормотанье:  "Чу-фы-ш-ш-ш...
Кок-кок... Кок-кок..."
     Сразу все оживились.
     - Браты, косачи заиграли!
     Ох, тяжел и труден последний путь! Рвались тяжи, полозья засасывало в
болото. От надсады и нетерпения казаки яростно ругались.
     И  вдруг  сразу  распахнулся  яр.  Под  ним,  ломая  ледяной  покров,
разлилась река.
     - Жаровля! - облегченно вздохнули дружинники.
     Савва скинул шапку, перекрестился:
     - Ну, теперь, браты, плыть и плыть по стремнине до самого Лукоморья.
     Хорошо и весело стало на душе! Весенняя Жаровля тешила  ее  звоном  в
лесу, в еланях, в болотинах, на пойме. А тут, словно заждались,  вдруг  на
север двинулись шумные перелетные стаи. Стон и журчанье лилось  с  мирного
теплого неба: курлыкая, спешили в дивное Лукоморье журавлиные косяки.  Как
легкие далекие парусники в синем океан-море, величественно плыли на  своих
белоснежных крыльях лебеди.
     Пришел песенный час в этот суровый край, - все пело: и оживший лес, и
талая, налитая соками жизни  земля,  и  ручьи,  и  птицы,  и  сам  чистый,
прозрачный, искрящийся воздух!
     Перевал  давно  остался  позади.  В  легком  мареве  все  еще   синел
Урал-Камень, а впереди ждала быстрая путь-дорога по шалой воде.
     Казаки спустили свои малые плоскодонки; бурная вешняя вода подхватила
их и понесла на восток. Ну, как тут не запеть, если сердце жаждет радости.
Ермак взмахнул рукой, и на ертаульном судне взвилась  песня,  поплыла  над
рекой, над лесами, над затонами:
     Сине море колыхалося, Орел с лебедем купалися...
     И впрямь, в тихой заводи, трепеща крыльями, кружились в брачном танце
лебедь с лебедушкой. У берегов билась  рыба,  плескалась,  сверкала,  ярая
вода затягивала на отмели икру.
     Река набирала силу. Любо плыть по сильной гулевой воде!  Берега  были
тихи и пустынны. Зацвели вербы.
     Казаки перекликались, просилось им на сердце заветное:
     "Здравствуй, весна... Здравствуй, сибирская  сторонушка!  А  на  Руси
березол-апрель, давно пасечники выставили из омшанников на солнышко  ульи,
окуривают пчелок.  Ох,  и  веселая  пора,  -  молодость  кружит  девичьими
хороводами, играет в горелки! А тут?  Эх,  Журавлик  -  шалая  вода,  неси
вперед, неси к свет-солнышку, на широкий простор!".


     По вешнему быстрому Журавлику сплыли дружинники в Баранчу, а  по  ней
спустились до  Тагил-реки.  На  берегах  золотился  песок,  а  над  водами
поднимались корабельные жаровые сосны. Ермак позвал Пимена:
     - Гляди, сколь звонок лес! Клич плотников, строй струги.
     - Ох, батька, поверишь ли, сердце сомлело от радости, - с готовностью
отозвался устюжанин. - Не струги, лебедей белогрудых слажу.
     Не откладывая, он собрал десятка два плотников, и  застучали  топоры.
Все войско впряглось в работу: валили лес, тесали, тащили  на  берег,  где
Пимен по-хозяйски покрикивал: - Круче, круче поворачивайся!
     На устье Ермак облюбовал холм,  и  тут  казаки  стали  ставить  новый
городок.
     - И к чему он нам, если поплывем дале? - удивился поп Савва.
     Атаман ухмыльнулся в курчавую бороду:
     - В молитве и сказаниях силен ты, а в походе дите. Не на гульбу идем,
и враг неведом. При неудаче и удаче городок сгодится.
     Иванко Кольцо тряхнул кудрями и сказал на это:
     - А мы дуром, батько, Сибирь возьмем!
     - Головы казачьи поберечь  надо,  Иванушка.  Без  казаков  далеко  ли
уйдешь?
     Савва подумал: "Ходит Ермак тяжкой поступью, шаг надежный.  Ступит  -
не отдаст землицу. Ходун русский!"
     Впереди, на восток, текла Тагил-река, позади,  на  западе,  в  синеве
растаял Урал-Камень. Савва вздохнул: "Придется ли вернуться на  Русь?  Кто
знает?".
     Хороша река, раздольна, - веселая  весенняя  дорожка!  Куда  девались
долгие черные ночи? Весенние дни - теплые, радостные и  светлые.  Вот  уже
давно погас закат, а леса и  берега  реки,  чудится,  затканы  серебристой
дымкой. Близится полноь, а призрачный свет не хочет уступить темноте.  Так
до  полуночи  и  царит  кругом  светлый  тихий  сумрак.  Леса,   дремучие,
смолистые, стрелой вздымаются ввысь. Не знают тут боры-беломошники топора.
Не шелохнутся сосны, не пробежит ветерок, не тряхнет  веткой.  На  быстрой
воде поблескивает рябь, слышны изредка всплески, на  отмелях  и  переборах
играет молодой окунь. На розовой зорьке к водопою из лесов выходят  оленьи
стада.
     Зацвела черемуха, зазеленели приветливые елани, по которым  бродят  и
копаются, добывая корешки для очищения желудка, медведи.
     Солнечная, радостная Тагил-река! Струги плыли по течению, и  не  было
больших печалей. По-прежнему шли  безлюдные  берега.  Изредка  встречались
мирные кочевники. Завидя  рать,  угоняли  стада  в  урманы.  Ни  стрел  не
пускали, ни крика, ни  угроз.  По  укромным  местам  ловили  рыбу  вогулы.
Добродушным взглядом они встречали казаков, отдавали рыбу, убитого зверя и
радовались старому кафтану. Ермак накрепко  запретил  обижать  кочевников.
При виде их Хантазей выходил на берег. Неторопко, легкой походкой подходил
к рыбарям и приветствовал:
     - Пайся, пайся, рума ойка!
     И вогулы становились ласковыми, разговорчивыми.
     - Холосо, очень холосо. Тура близко! - оповестил Ермака проводник.
     А на заре, когда над лесом догорала последняя звезда,  из  чащобы  на
берег вышел древний русский дед, с лиловым носом, с  охваченной  желтизной
бородищей и морщинами вокруг живых, умных глаз. Он смахнул лисью  шапку  и
низко поклонился стругам:
     - Никак русские?
     - Русские, дедко, - добродушно откликнулся Ермак и приказал грести  к
берегу. Он удивленно разглядывал старика. - Каким ветром  занесло  тебя  в
чужедальную сторонушку?
     - Искал вольных краев. Шел-брел, утек от бояр-шишиг и  тута  прижился
среди зверья. Пчелкой тружусь.
     - Не тревожат? - пытливо уставился атаман в пустынника.
     - Лес без краю, зверья полно, пойди найди меня.  Эй,  милый,  простор
тут для прилежных рук.
     - А там что? - кивнул на восток Ермак.
     - Дальше, милок, простерлось великое царство сибирское...  Кучум-хан,
почитай, аж до Туры протянул свою тяжкую длань.
     - Плывем с нами, дедко? - приветливо позвали казаки.
     - Куда, родимые? Ужотка я доплаваю: мало-то  осталось  жить.  А  вам,
милые, путь-дорога!
     Воды Тагила быстро вынесли струги  в  Туру.  Тихие  леса  прерывались
полянами.  Сильно  пригревало,  на  землю  из   небесной   лазури   лилась
серебристая песня. В казаке заговорило извечное -  крестьянская  тоска  по
земле. Он сияющими глазами вглядывался в даль, где темные  холмы  дымились
испариной. Эх, соху бы сюда!
     - Жаворонушка! - млея, прошептал Охменя.
     И все кругом было так, как на Руси, даже запах прелой  земли  казался
родным, с юности милым.
     - Плывем! - закричал Колесо.
     Ермак повелел:
     - Плыть тебе, казак, на поиск. Прознай, что за народ,  кто  хозяин  в
краю? Все прознай: и про хозяев, и про коней, и овец...
     Вскочил Колесо с двумя казаками в легкий стружок и погнал по струе. У
речных  стремнин  поднимались  белесые  яры.  И  по-прежнему  не  смолкала
стройная и величавая песня жаворонков. Сердце казачье не  находило  покоя:
шумел камыш, то и дело поднимались  стаи  гусей,  уток,  охотничье  сердце
билось, и глаза  щурились  и  сияли,  будто  впервые  увидели  они  дивный
раздольный мир.
     В тихой заводи казаки схватили рыбака. Татарин  в  островерхой  шапке
пал на колени, взвыл.
     - Не бойся, говори по душевности, все, как есть! -  заговорил  с  ним
по-татарски Колесо.
     Вмиг татарин повеселел, прижал руку к сердцу:
     - Салям алейкум...
     - Будь здрав, - отозвались казаки. - Что за царство?
     Рыбак развел руками:
     - Тут и там лес и вода, и земля князя Епанчи. Мы его добытчики, а  он
холоп хана Кучума. Велик бог, много воинов у хана! Епанча храбр и хитер!
     - Дай шерть, что князьку не  донесешь,  живым  пустим,  -  дружелюбно
предложил Колесо.
     Татарин взял горсть влажной земли, приложил к губам.
     - Коран нет, землю целую, - страстно пояснил он. - Земля  есть  жизнь
всему. Отпусти, батырь!
     - Иди с богом! - махнул рукой Колесо.
     Ермак похвалил дозорных за осторожность и обхождение с татарином.
     - Ныне вступили мы  в  курень  хана  Кучума,  остереженье,  отвагу  и
доброжелательность к простому человеку должны держать в думках!  -  сказал
он на привале казакам. - Не сегодня, так  завтра  встретим  супостата.  От
первого шага идти твердо, - враг поймет, кто идет! Не казаки ноне  плывут,
- Русь двигается! Не добыча ноне манит нас, с пользой для  Отчизны  должны
мы схватиться с ханом - потомком Чингиса. Тот, кто забудет русские  ратные
обычаи, - тому не место с нами.
     Круг молча слушал батьку: знали, куда он вел, во что крепко верил,  -
был всему голова, разумная голова. И говорил  так,  что  за  каждым  литым
словом его чуялась большая правда.
     - Ведомо мне, многие тайно корят меня в жесточи.  А  как  жить  среди
тревог и врагов без воинского закона? Отсекать потребно вредное, что может
погубить наше войско. Так ли сказываю, браты?
     - Так, батько, сказываешь, - одобрительно загудели казаки. - Люб  нам
старый донской закон, от него и жесточь правдивая. Хочешь  жить,  не  щади
слабодушного и трухлявого!
     Долго еще слышались такие выкрики.
     - Вашей волей так и буду делать, браты, - сказал довольный Ермак.
     Пылали костры на берегу. Затихла Тура-река. Никто  не  видел,  как  в
безмолвной поре из-за деревьев  высматривали  становище  дозорные  князька
Епанчи. Они рыскали по берегу, по тальнику,  по  камышам,  прислушивались,
присматривались,  вызнавая,  сколько  плывет  русских.  На  быстрых  конях
мчались к Епанче и рассказывали все об увиденном. Князек  разослал  гонцов
по улусам. Понемногу стекались всадники в  Чинигиды  (Туринск)  -  городок
Епанчи.
     На закате острый глаз Ивана Кольцо заметил на высоком  яру  конных  в
островерхих шапках, с круглыми щитами в руках и с копьями. Всадники  долго
вглядывались в вереницу стругов. В последних солнечных  лучах  отсвечивали
хоругви, медные пушки.
     - Браты, глядите! - сорвался Иван Кольцо. - Батько, дозволь пугнуть!
     - Ни тебе, ни другому не дозволю зелье тратить. Придет пора, тогда  и
пугнем! - ответил Ермак.
     И только вымолвил это, над рекой со свистом пронеслась стрела, за ней
другая, третья...
     - Эко, черти, не стерпело сердце, - выругались казаки и стали сильнее
грести.  Струги  быстро  уходили  прочь,  темные  фигуры  всадников  стали
отставать и вскоре исчезли в синеве теплого вечера.


     Окруженный всадниками,  Епанча  подъехал  к  отвесному  яру.  Тура  -
веселая река - петляла по заливным лугам, над которыми сокол острым крылом
чертил небесный простор. Над синим ельником клубился утренний туман, и  от
свежести в тело  вливалась  бодрость.  В  другое  время  князь  со  своими
всадниками-уланами ринулся бы в реку, переплыл ее, и  пошла  бы  соколиная
охота! Но сегодня он гневно и со страхом глядел на знакомую стремнину и не
узнавал ее. "Аллах велик, что за люди плывут? Русь!" -  встревожено  думал
он.
     По  Туре  вниз  бежали  десятки  стругов,  за  ними   плыли   большие
ладьи-насады, быстрые щитики неслись, как щуки  в  погоне  за  добычей,  а
позади  шумного  и  пестрого  каравана,  поблескивая  смолистыми  кряжами,
тянулся плот. Ржали кони, ревели быки, блеяли овцы,  огороженные  жердями.
Белели мучные кули. У  кормового  весла,  сбитого  из  трех  лесин,  стоял
бородатый, до пояса голый, могучий, с косматой шерстью на груди,  кормщик.
Вцепившись бугристыми руками в бревно - потесь, он по-хозяйски кричал:
     - Молодцы, держись стремнины!
     Трое других бородачей в посконных штанах, напрягаясь, направляли плот
подальше от яра.
     На берег выбежали ребята, за ними татарки, - заголосили:
     - Плывут неверные, беду везут. Горе головам нашим!
     - Русь!.. Русь!..
     Хотелось князьку пустить стрелу, ой, как  хотелось!  Сдержал  себя  и
уланам пригрозил:
     - Затаиться пока надо! - глаза его блеснули решимостью. - Пусть  наша
сила сольется...
     До  ночи  крутил  он  по  ярам,  не  мог  оторваться  от  реки,  а  с
наступлением сумерек князек ускакал в Чинигиды. Малый  городок  стоял  над
яром, со степи был окопан валом, обнесен острокольем. Крепость! За  тынами
глинобитные мазанки,  землянки  -  барсучьи  норы.  С  теплыми  днями  все
откочевали в степь. И теперь, поднимая  рыжую  пыль,  спешили  от  овечьих
отар, от конских табунов лучники с саадаками,  полными  стрел,  копейщики,
скрипели арбы, блеяли овцы, - оживал городок.
     Мерцали звезды, с рек