уздать не мог.
     - Велеречив и драчив ты, Василек! - печалился он.
     - Смелость города берет! - с лукавой находчивостью отвечал  парнишка.
Отец с укоризной качал головой.
     Василий обладал не только силой, но и хитростью, и  разумом  немалым,
поражал отца необычными мыслями.
     - Хитры Строгановы, а я перехитрю их! - сказал он однажды отцу.
     - Это чем же, Василек?
     - Не буду угодником, не пойду смиренной дорогой! - смело ответил сын.
     В шестнадцать лет Василий окреп, раздался в плечах и на камском  льду
в  кулачном  бою  не  раз  побивал  солеваров.  По  весне  он  нанялся  на
строгановские струги.
     Эту радостную пору жизни  трудно  забыть.  В  слюдяное  окно  с  утра
пробивался солнечный свет, на улице  звучала  капель,  прилетели  скворцы.
Разве усидишь дома? Тянет на волю,  на  большую  реку,  где  сейчас  шумят
перелетные стаи. Кама в эту пору разливалась до горизонта,  краснолесье  -
ельники и сосновые боры - становилось темным и гудело на  весеннем  ветру,
березники и ольшаники подергивались,  как  туманом,  зеленой  дымкой.  Шло
хлопотливое гнездование. По шалой полой воде, белея  смолистыми  бревнами,
уплывали на камское низовье плоты.
     Трудная работа  была  на  строгановских  стругах  и  плотах.  Истекая
соленым потом, русские люди шли тяжкой поступью под изнурительным зноем по
камским и волжским раскаленным сыпучим пескам.
     Шли бурлаки и пели. Речные ветры далеко разносили песню. Одна из  них
запомнилась крепко. Издревле пелась она надрывно-тягуче:

                           Ой, укачала, уваляла...

     Голоса рокотали,  жалоба  и  где  звучали  в  них.  Впереди  вереницы
лямочников,   обросших,   грязных,   измотанных,   шел    передовой-гусак,
наваливаясь на бечеву могучим телом.
     А на струге, упершись в бока, стоял  сытый,  довольный  строгановский
приказчик и по-хозяйски кричал: "Живей, торопливей, шалавы!.."
     Все это ярко встало перед Ермаком. Ворочаясь на  полатях,  он  думал:
"Вот она, родная  сторона,  могутные  русские  люди.  Тихи  и  покорны,  и
невдомек им добывать себе вольную, сытую жизнь. Вот бы  пойти  атаманом  к
ним; чай, не мало будет охотчих потрясти бояр да купцов".
     От этих мыслей кровь горела в Ермаке. На Дону, он  видел,  тесно  ему
будет. Только и походы, что в Азов. А по  станицам  -  заможных  сила.  Не
простят они ему расправу с Бзыгой, -  отправятся,  осмелеют  и  свернут  в
дугу.
     "Бежать, уходить надо с  казаками  на  Волгу-реку.  Туда,  к  Иванке,
багрить купецкие караваны, жечь царские  остроги  да  вешать  за  неправду
воевод, - думал он. - А там видно будет, что делать дальше... А что, ежели
схватят, да голову под топор", - опалила его сердце внезапная мысль.
     Но тут он сам себе ответил: "Ну, и что ж! За волюшку, за товарищество
можно и жизнь положить! Весны дождусь и подниму станицу: айда за  мной  на
Волгу-реку, на широкий разгул!"
     Сон не приходил, воспоминания взбудоражили душу. Ермак  не  выдержал,
поднялся с нар и в одних исподних выбрел из  землянки.  Темная  безмолвная
ночь укрыла степь. С невидимого неба мягко падал обильный снег. И степь, и
землянки исчезли в мягких пушистых сугробах, чистых и нежных,  и  хотелось
нырнуть в них и отоспаться, как в пуховиках. Из-под  омета  старой  соломы
выскочила кудластая  собачонка,  тощая  и  поджарая,  виляя  хвостом,  она
запрыгала перед казаком.
     - Ишь ты, - улыбнулся Ермак, - и  твое  псиное  сердце  не  выдержало
покоя! - Большой шершавой ладонью он приласкал собаку и глубоко вздохнул:
     - Эх, Волга-матушка!
     Нехотя вернулся он в землянку. Спертый  воздух  дрожал  от  казачьего
храпа. Крепко спали здоровые донцы. Камелек  давно  погас,  только  из-под
золы ласковым глазком маняще выглядывал раскаленный уголек...
     Возвратился Ермак в Качалинскую станицу тихий и  сосредоточенный.  Он
уже решил расстаться с Доном - не житье ему здесь,  и  теперь  думалось  о
том, как поднять станичников на Волгу. Над Доном  подувал  влажный  ветер,
жухлый снег мягко вдавливался, под  крышами  мазанок  горели,  как  свечи,
ледянные сосульки, и веселое солнце искрами  рассыпалось  по  сугробам.  В
полдень  дымились  голые  влажные  деревья.  По  еле  приметным  признакам
чувствовалось приближение весны. Скоро  по-над  Доном  пролетят  лебединые
стаи, закричат гуси. Двинутся на север утиные стаи.
     В станице была глубокая тишина - досыпала она свой  последний  зимний
сон. В этой прохладной тишине с замирающим сердцем Ермак переступил  порог
кольцовского куреня. Он ждал,  -  сейчас  из-за  полога  выпорхнет  бойкая
Клава, блестнет острыми зубами, прозвенит  монистами  и  бесстыдно  скажет
ему: "Пришел-таки, соскучился, кучерявый!"
     Но не выбежала навстречу Клава. Посередине нетопленной избы на  груде
сидела старуха с  крупными  чертами  лица,  полинявшими,  когда-то  синими
глазами. Но в них, как под неостывшей золой, поблескивал  огонек.  Большой
горбатый нос, заостренный подбородок делали ее похожей  на  хищную  птицу.
Она недоброжелательно взглянула на неожиданного гостями  проскрипела,  как
ржавая петля:
     - Ты чего, казак, ломишься в чужой курень?
     - Мне бы Иванку повидать. Аль не признала, бабка, - смутился Ермак.
     - Вспомнил когда! - ехидно улыбнулась она.  -  Иванко  мой  на  Волгу
гулять побежал, а с ним и Клавка увязалась.
     - А девке что там делать? - нахмурился атаман.
     -  Так  разве  она  девка?  Это  бес!  -  старуха  почмокала   сухими
ввалившимися губами. - И куда мне теперь, седой податься, - не придумаю...
Возьми меня, казак, в женки! - вдруг предложила она.
     - Да ты, старая карга, сдурела! - побагровев от возмущения, выкрикнул
Ермак.
     - Карга, да крепкая! - огрызнулась старуха и засмеялась.
     Ермак круто повернулся, гулко хлопнул дверью и был таков. С этого дня
он  еще  больше  затосковал.  В  марте  подули  сильные  теплые  ветры  от
Сурожского моря и в одну неделю согнали снега. Степь зазвенела  от  криков
перелетных птиц. Дон вздулся. И теперь Ермак просыпался  на  ранней  заре,
едва на востоке сквозь тьму начинала брезжить  бледная  полоска  рассвета.
Она росла и тушила одну за другой  яркие  звезды.  В  полутьме  проступали
оголенные ветлы, дозорная вышка, а за ней темная дремлющая степь.
     Казак потягивался до хруста в костях, а сам сладостно  думал:  "Поди,
вот-вот Волга тронется..."
     Вскоре прилетели скворцы, началась хлопотливая птичья  пора.  С  утра
горница наполнялась  солнечным  светом,  и  еще  сильнее  начинало  щемить
сердце.
     Однажды  Ермак  спустился  к  Дону,  уселся  на  большой   камень   и
заслушался, как лепечет среди камыша вода.  Под  солнцем  река  неожиданно
загорелась горячими пятнами и манила к себе...
     На плечо атамана опустилась тяжелая рука. Ермак поднял голову - перед
ним стоял Полетай. Ветерок шевелил его русый чуб, выпущенный из-под шапки.
Покрутив золотистый ус, казак улыбнулся и лукаво спросил:
     - По  гульбе  стосковал,  атаман?  На  волю,  как  перелетную  птицу,
потянуло?
     - А хошь бы и так! - удрученно отозвался Ермак.
     - И чего тебе кручиниться? - сердечно сказал  Полетай  и  заглянул  в
серые глаза атамана. - Одной  мы  с  тобой  кровинушки,  оба  неспокойные.
Надумали я и дружки наши по Волге погулять! Как поглянется тебе это?
     Сразу отошло ермаково сердце, засмеялся он радостно, облапил  Полетая
и закричал веселым голосом:
     -  Э-гей,  гуляй,  казаки!   Волгу   проведать,   силушку   показать!
Стосковались, поди, станичники за долгую зиму-зимушку...
     - Ой, стосковались! Ой, заскорбели без дела,  -  подхватил  Петро.  -
Давно думку таил, да боязно было выложить перед тобой... А теперь за дело!
     - За дело, плотников кличь, струги строить! - зажегся Ермак.  Он  сел
на коня и поехал в рощу отыскивать лесины, годные для стругов.


     Подошла давно жданная  пора,  прилетели  с  приазовья  теплые  ветры,
зазеленели степи, наполнились пением птиц, звоном ручьев. В синем небе  на
север потянулись косяки журавлей. Их журчаще-серебристые крики  будоражили
качью душу.
     В путь, на Волгу, на Хвалынское море!
     Ермак ходил молодцеватый, с веселыми глазами, не пил, не баловал,  но
каждая жилочка в нем  играла,  каждая  кровиночка  горячила.  Удалось  ему
подбить станичников в поход на Волгу. Хозяином выходил он на  Дон.  Беглые
мужики их-под Устюжины - знатные плотники  -  стучали  топорами  на  реке,
ладили струги. Над  донским  берегом  плыл  запах  сосновых  стружек,  над
черными котлами вился густой дым, - в них кипел вар. Визжали пилы, стучали
долота,  деловито  гомонил  народ.  На  песчанных  отмелях,  как   костяки
чудовищных морских зверей,  белели  крепкие  ребра  стругов.  Их  обшивали
гибким тесом, на горячем солнце выступали чистые пахучие слезинки смолы.
     Завидя Ермака,  старшина  плотников,  старик  широкой  кости,  издали
приветствовал атамана:
     - На большие годы здравствовать тебе, хозяин! Полюбуйся,  милый,  вот
так конь! Вот так сивка-бурка! Без устали и без корма побежит он по водной
дорожке. Эй, вы, гривы - паруса белоснежные! Ой  ты,  море-морюшко,  океан
неугомонный без краев-берегов, гуляй душа!
     - Ты, старик, поди на своем веку много  стругов  наладил?  -  любуясь
работой устюженца, спросил Ермак.
     Дед выпрямился, серые глаза блестнули молодо:
     - И-и, милый, столько лебедей на воду спустил, что  и  не  счесть!  И
каждый лебедь по своему пути-дорожке уплывал: то на студенное море, то  на
жаркое - под Царьград на Хвалынское. Чего только не перевидали они!  Скажу
тебе по душе, казак, любо струги  пускать  по  воде,  а  еще  милее,  коли
знаешь, для кого струги ладишь! Для вольных  гулебщиков  и  струг  легкий,
послушный, лебедышкой поплывет..
     - Спасибо, дед, за добрые слова! На твоем струге не страшно и на край
света сплыть! - весело ответил плотнику Ермак.
     Пока на берегу шла  работа,  женки  на  станице  готовили  казаков  в
дальнюю дороженьку. Только у Ермака в курени тихо, печь холодна,  на  полу
жеский войлок да в изголовье седло.  Мелькнула  мысль  о  женщине,  но  он
сейчас же отогнал ее. Чтобы унять  волнение,  Ермак  вышел  на  Дон.  Ночь
темная, звездная россыпь протянулясь от края до края неба. Под кручей тихо
плещется река, а на берегу - манящие огоньки и вокруг них мелькают  густые
тени плотников.
     Ермак прислушался к степным звукам, вздохнул: "Широка  земля,  утешно
на ней, а горит сердце, не залить его донской водой. На Волгу, на Волгу  -
на широкий путь!".
     Настал час, и белобокие струги покачивались на легкой  волне.  В  эту
пору на майдане появился Петро Полетай,  он  кидал  вверх  свою  смушковую
шапку с красным дном и во весь голос орал:
     -  Атаманы  молодцы,   лихие   гулебщики,   послушайте   мое   слово.
Отзимовались, верховая вода хлынула! Пора зипунов пошарпать. Но  на  то  и
казак в поле, чтобы басурман не дремал.
     На этот выкрик отозвались десятки сильных глоток:
     - Э-гей, казаки, на сине море Хвалынское погулять,  на  Волгу-матушку
рыбку половить!
     Кто-то насмешливо отозвался:
     - А рыбка та: сомы  -  гости  торговые  московские,  осетры  -  купцы
персидские. Эй-гей, гуляй, казаки!
     - Эй-гей, гуляй! Люди добрые, надо дорожку погладить.
     - Кто сколько? - взывал Полетай, подставляя шапку. -  А  ну,  подходи
народ, со всех ворот, да кидай в одну жменю всем  на  потеху,  а  себе  на
утешение!
     И посыпались в шапку старинные  медные  алтыны,  ефимки,  серебрянные
турецкие  лиры,  бухарские  тенги  да  кизилбашские  рупии.  Петро  шапкой
потряхивал, и оттого зазывней звенели монеты.
     В синий солнечный день казачья ватага сошлась на  майдан,  к  часовне
Николая чудотворца, и помолилась за удачный поход. Потом  казаки  выкатили
сорокаведерную бочку крепкого меда, и пошел  гулять  по  кругу  прощальный
ковш. До отказа наливались хмельным. Распевали любимую песню:

                             Тихий Дон-река,
                             Родной батюшка,
                             Ты обмой меня...

     Голоса неслись по ясному небу  то  грустно,  то  задумчиво-нежно,  то
озорно-хмельно.
     Пили за вольности, за Отчизну, За Донскую землю и за удачи в походах;
буйно кричали:
     - На Волгу широкую, на синий Каспий поохотиться! За ясырем!
     Кидали вверх шапки и наказывали Ермаку:
     - Веди, атаман, на тихие плеса, на просторы!
     От меда по казацким  жилам  растекалась  удаль,  поднималась  озорная
сила. На густых усах Ермака повисли золотые капли браги.
     Он смахнул их, расправил черную курчавую бороду и зычно отозвался:
     - И мне, браты мои, любо, ой, любо с вами идти!
     Кругом кипела и  шумела  говорливая  бесшабашная  голытьба.  Удальцы,
лихие казаки, выглядели браво, и  никто  не  обращал  внимания  на  бедную
справу - на старые латанные-перелатанные зипунишки на широких  плечах,  на
дырявые шапки и сбитые сапоги. Даже  ружья  были  рыже-ржавые.  В  соляном
растворе, правда, смочили их, чтобы не блестели на солнце. Делали  это  по
примете бывалых: "На ясном железе глаз играет! Надо так, чтобы в степи,  в
раздолье, казак был неслышим и невидим!"
     С майдана ватага пошла через всю станицу к Дону. Пели  и  плясали  на
ходу. Из куреня вышел больной Степанко:
     - Погоди, друг, давай по-хорошему простимся! - он обнял  Ермака,  как
брата, и с тоской пожаловался:  -  Занемог,  сдала  моя  кость,  не  стало
силушки. Эх, погулял бы казак, да кончено! Прощай, друг  Ермак!  Да  будет
вам, браты-станичники, удача!
     Он трижды  поцеловался  с  атаманом.  Никогда  того  не  было,  чтобы
сдавался тоске Степанко, а тут  не  выдержал,  и  по  щеке  его  скатилась
горячая слеза. Жаль казаку стало своей отлетевшей удали, ушедшей силы.
     За гулебщиками бежали женки, шумели ребятишки  и  с  доброй  завистью
провожали старики-станичники. "Эх, улетела молодость, как  птаха  веселая,
упорхнула!" - с грустью думал каждый старый о себе.
     На крутом яру - пестрая цветень: бабьи летники, синие и красные,  как
пламень шали, сарафаны нежно-голубого  цвета  и  платки  -  пестрые  маки.
Отцветшие старухи с  богатыми  киками  на  голове  молчаливо  смотрели  на
пенистый Дон. Миновало времечко, когда они  другими  глазами  смотрели  на
все, а теперь потухли их глаза и остыла кровь.
     На берегу Дона гулебщики еще выпили по ковшу и стали рассаживаться  в
струги - по сорока, по  полусотне  в  каждый.  На  степи  буйно  зазеленел
ковыль, и среди беспредельных просторов  Дон  казался  шелковой  дорожкой.
Впереди - атаманский струг, гребцы наготове  подняли  весла,  ждут.  Ермак
поднялся на него, статный и ладный. Разом закричали на берегу:
     - В добрый путь, на хорошую добычу! Славься наш тихий  Дон,  славься,
батюшка!
     Стоя на головном струге,  Ермак  расправил  грудь  и  глубоко  втянул
свежий влажный воздух. Рядом, за бортом, мягко  шелестела  быстрая  струя,
над рекой стрелами носились быстрые стрижи, а по голубому небу тихо  плыли
облака. Ермак снял шапку и поклонился народу:
     - Будьте здравы! Не забывайте  сынов  своих!  -  и,  сложив  в  трубу
ладони, зычно крикнул на всю реку: - Ертаульный, весла!..
     Стало тихо, так тихо, что слышно было биение сердца в груди. И в  эту
пору разом ударили весла, зашумела струя, и  струги  двинулись  -  поплыли
лебедями. На берегу закричали,  -  кто  шапку  вверх  кидал,  кто  платком
махал...
     Все медленно стало отходить назад. В последний миг Ермак  заметил  на
яру старого плотника с непокрытой головой.  Ветерок  колебал  его  длинную
рубаху. Приложив ладонь козырьком  к  глазаи,  устюженский  плотник  долго
смотрел вслед лебединой стае.
     Вскоре словно пологом  кто  закрыл  -  ушла  в  сизую  даль  станица,
дубравы. Только часовенка все еще поблесивала главкой на  горячем  солнце.
По сторонам, как море, колыхались ковыльные волны,  убегая  на  полдень  у
Суражскому морю.
     Ермак поклонился покинутой земле:
     - Ты прости-прощай, тихий Дон Иванович!
     Его выкрик дружным хором  подхватили  казаки  на  стругах,  взмахнули
веслами и понеслись по голубой воде к Переволоке. В густых камышах  шумели
утиные стаи, мимо мелькали  бесчисленные  зеленые  островки  и  золотились
леса. А в донской глуби, в темной воде, играла рыба.  Видели  еще  казаки,
как далеко-далеко в степи двигалось  серое  облачко  -  это  к  станице  с
дальних пастбищ гнали конский табун.
     Все отходила и подергивалась синеватым маревом сторона. И хоть каждый
казак всем своим лихим видом старался показать, что  все  ему  трын-трава,
однако в душе своей сохранил ласковое и заветное.  Каждый  из  удальцов  с
легкой грустью подумал про себя: "Ты прости-прощай, Дон Иванович! Придется
ли нам с тобой еще раз видеться?.."
     Шуршал камыш, кричали над  синей  водой  чайки  и  кружили  орлы  над
степью. И казалось, что в ушах все еще слышатся выкрики станичников:
     - В добрый путь, казаки!




                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НА ВОЛГЕ-РЕКЕ


                                    1

     Русь издавна вела торговлю  с  восточными  странами.  Желая  получить
разрешение ездить через русские земли  в  Персию,  Индию,  Бухару,  и  для
отыскания пути в Китай английский  посол  поведал  царю  московскому,  что
драгоценности, перевозимые купцами из страны в страну, оставляют  на  пути
золотые следы. Русские прекрасно осознавали это и  без  иноземной  указки.
Они сами усиленно стремились завязать тесные  торговые  связи  с  далекими
государствами  Востока.  Еще  в  конце  пятнадцатого  века,  с  дозволения
великого  князя  тверского  Михаила  Борисовича,  из  Твери  отправился  в
таинственную страну Индию тверской  купец  Афанасий  Никитин.  С  большими
приключениями он доплыл Волгою до  Астрахани,  а  затем  через  Дербент  и
Персию добрался до Ормуза, где пламенное солнце жжет  человека.  Далее  на
чужеземном корабле он переплыл море Индийское, достиг Маската и Гуризата и
проник до Чувиля. В своем повествовании тверской купец пишет: "И тут  есть
Индийская страна". Много диковинного и чудесного увидел Афанасий Никитин в
чужедальной сторонушке. Его впечатлительный глаз отмечал  всеинтересное  и
новое: и города,  и  нравы,  и  обычаи,  и  климат,  и  невиданных  доселе
животных, и растения. О своем  необычайном  странствии  Никитин  сообщает:
"Написал я грешное свое хождение за три моря: первое  море  Дербентское  -
море Хвалынское, второе море Индийское - море  Индостанское,  третье  море
Черное -  море  Стамбульское".  О  "хождении"  своем  он  рассказал  много
поразительного.
     В Индийской стране... "люди ходят все наги, - пишет он, - и голова не
покрыта, и груди голы, а власы в одну косу заплетены,  а  детей  родят  на
всякий год и детей у них много, а мужики и женки все наги и все черны, - я
куды хожу, ино за мной людей много, да  дивуются  белому  человеку.  Князь
носит фату на голове, а другую на гузне; бояре и  княгини  носят  фату  на
плечах и на гузне; а слуги княжие и боярские только  на  гузне,  вооружены
различно, но не огненым боем; все наги да босы и волос не бреют;  а  женки
ходят голова не покрыта, и груди голы; а парубки  и  девочки  ходят  ходят
совершенно нагие до 7 лет. Зима продолжается там 4 месяца - везде дождь  и
грязь, и в это время там пашут и сеют пшеницу и все съестное.  Индиане  не
едят ни мяса, ни рыбы, ни вина не пьют, и ества у них  плоха,  и  ножа  не
держат, и ложек не употребляют, а садясь за еду омывают руки и ноги, и рот
ополаскивают. Женщины у них сорома не знают, и ведут себя вольно с гостями
и любят гостей белых"...
     Наряду со  многими  правдивыми  описаниями,  тверской  путешественник
записал об Индии много сказочного. Так он описывает птицу  гукук,  которая
"летает в ночи и кличет кук-кук, а  на  которой  хоромине  сидит,  то  тут
человек умирает, а если кто  захочет  убить,  то  у  нее  из  клюва  огонь
выйдет".
     Таких небылиц немало